Открыв глаза, Каден обнаружил, что Тан пристально рассматривает его, полуприкрыв веки. Юноша подумал, что его умиал хочет что-то сказать – поддразнить его или изречь напоследок что-нибудь многозначительное. Вместо этого монах вскинул лопату на плечо, повернулся и без единого слова зашагал прочь, оставив своего ученика погребенным в жесткой, неподатливой почве.
Каден остался один. Звуки из трапезной, сперва громкие, постепенно затихли, когда монахи, закончив вечернюю трапезу, разошлись кто в медитационный зал, кто в уединенную тишину своих келий. Большое каменное здание загораживало ему вид на садящееся солнце, но постепенно небо потемнело, став из голубого темно-сизым. Поднялся ночной ветер с гор, холодный и колючий, и принялся бросать ему в лицо пыль и мусор.
Долгое время Каден не мог думать ни о чем, кроме давления земли, этого непрерывного, облегающего ощущения ее тяжести на своем теле, сжимающей грудь каждый раз, когда он вдыхал воздух. Было невозможно двинуться, даже пошевелиться, и мышцы на его ногах и в нижней части спины вскоре свело в знак протеста против такого заточения. По мере того, как воздух и земля делались холоднее, его тело начала сотрясать неконтролируемая дрожь.
«Успокойся, – сказал себе Каден, делая неглубокий вдох. – Это не нож в ребрах и не петля на шее. Это не пытка; это всего лишь земля. Валин, должно быть, каждый день испытывает что-нибудь еще и похуже на своих тренировках».
После того как ему наконец удалось справиться с дрожью в теле, пришел страх. В последнее время он не так уж часто вспоминал растерзанную козу. Тварь, разорявшая монастырское стадо, пока что не отваживалась приближаться к монастырю на расстояние нескольких миль. И тем не менее… Перед его внутренним взором, непрошеный, возник сама-ан разбитого черепа. В своем нынешнем состоянии, обездвиженный, по уши закопанный в землю, Каден представлял собой еще более легкую добычу, чем самая старая из коз. До сих пор тварь не нападала на людей, однако и Тан, и Шьял Нин настаивали, что она может быть опасна, и требовали, чтобы послушники и ученики ходили парами.
Уже почти стемнело, когда Каден услышал тихий хруст гравия у себя за спиной. Повернуться не было возможности; он не мог даже шевельнуть головой – любое усилие подобного рода вызывало пронзительную боль, идущую от шеи вниз по спине. «Может быть, это Тан», – подумал он, пытаясь уверить себя, что умиал вернулся, чтобы его выкопать. Тем не менее было маловероятно, что старый монах освободит его еще до ночного колокола. Каден открыл было рот, чтобы крикнуть, спросить, кто идет, но в рот моментально набилась земля, обволакивая язык и угрожая удушьем. Каден почувствовал, как сердце заколотилось под тяжестью земли, игнорируя все попытки замедлить его биение.
Шаги приблизились, потом замерли у него за спиной. Каден сумел откашляться, освободив горло от песка, но говорить по-прежнему не мог. Чья-то рука легла ему на макушку и принялась запрокидывать его голову назад, назад, до тех пор, пока он не уставился в ночное небо. Кто-то склонился над ним. Копна вьющихся волос…
Акйил!
Каден почувствовал, как его конечности слабеют и словно наполняются водой от облегчения. Ну конечно! Его друг, должно быть, прослышал о наложенном на него наказании и не мог не прийти позлорадствовать.
– Ты ужасно выглядишь, – объявил тот, окинув Кадена быстрым взглядом.
Каден попытался ответить и был вознагражден новой порцией земли во рту. Акйил отпустил его голову и обошел кругом. Он сел на землю перед Каденом.
– Я бы откопал тебя чуток, – сказал он, показывая на засыпанную до краев яму, – но Тан пригрозил, что, если я сдвину с места хотя бы камешек, он зароет меня рядом с тобой и оставит в таком положении еще дольше, чем тебя. Наверное, можно было бы сделать героический поступок и все равно тебя выкопать, будучи преданным другом и все такое… Но жизнь научила меня не особенно геройствовать.
Он пожал плечами и прищурился, словно пытаясь разглядеть выражение на лице друга.
– Ты что, рассердился на меня? – спросил он. – Выглядит так, как будто ты рассердился, но с этими твоими пылающими глазами трудно разобрать, сердишься ты или просто смотришь. Или, может, тебе просто надо отлить? Кстати говоря, как ты умудряешься отливать в таком положении?
Каден молча проклял друга за это напоминание о растущем давлении в его мочевом пузыре. Похоже, что одной из вещей, которые Тан намеревался выдолбить из своего ученика, было чувство собственного достоинства.
– Прости, что я поднял этот вопрос, – продолжал Акйил. – И не злись. Уверен, для всего этого имеются веские причины. Только подумай: если твой умиал настолько в тебе заинтересован, это значит, что ты делаешь настоящие успехи в своем обучении!
Он воодушевленно закивал.
– В любом случае, тебе должно быть радостно узнать, что наши судьбы связаны. Все время, пока ты будешь гнить в своей могилке, Тан хочет, чтобы я сидел за твоей спиной, видимо на случай, если птичка попытается нагадить тебе на голову или что-нибудь в этом роде. – Он нахмурился. – Вообще-то он не оставил конкретных инструкций, что мне делать, если тебе на голову нагадит птичка, но в любом случае Тан хочет, чтобы я был здесь и присматривал за тобой.
Он потрепал Кадена по голове и поднялся на ноги.
– Уверен, тебе это доставит утешение. Только подумай: что бы с тобой ни происходило, я все время буду здесь, рядом с тобой!
– Акйил, – раздался голос Тана, прорезавший темноту. – Ты здесь для того, чтобы наблюдать, а не болтать. Еще одно слово, сказанное тобой моему ученику, и ты присоединишься к нему.
Больше Акйил не издал ни звука.
Семь дней Каден оставался в яме, варясь в полуденном зное и дрожа от холода в своем земляном гробу, когда солнце опускалось за степь на западе и на небе расстилался звездный занавес, заливая землю холодным, далеким светом. Он должен был чувствовать облегчение от того, что не остался один, однако общество Акйила, если это можно было так назвать, приносило ему мало утешения. По настоянию Тана тот молча сидел там, где Каден не мог его видеть, и спустя день Каден практически забыл о нем.
Зато в его голове постоянно роились тысячи мелких вопросов, крошечных проблем, которые он не мог решить, и которые из-за этого вырастали до умопомрачительных размеров. К примеру, чешущаяся лодыжка, которую он прежде бы почесал и забыл, даже не обратив особенного внимания, теперь донимала его целых два дня. Игла боли от судороги в лишенной возможности двинуться руке распространилась вверх по плечу и прошла дальше в шею. При рытье ямы Каден растревожил близлежащий муравейник, и теперь насекомые ползали по всему его лицу, заползали в нос, в уши и глаза, пока ему не начало казаться, что эти твари кишат повсюду, прорывая ходы в почве и покрывая его кожу сплошным слоем.
Каждые два дня кто-то отбрасывал землю, закрывающую его рот, и вливал туда чашку воды. Каден жадно глотал, и даже дошел до того, что попытался сосать влажную почву, когда вода закончилась. Об этом он впоследствии жестоко пожалел, несколько часов спустя обнаружив, что его рот облеплен грязью, которую невозможно выплюнуть. Каждую ночь, ближе к утру, ему удавалось урвать несколько часов сна, когда монахи расходились по своим кельям и в центральном дворе воцарялась тишина. Однако даже во снах его преследовали образы плена и стискивающих стен, и он просыпался измученным и выбившимся из сил только для того, чтобы обнаружить, что его кошмары реальны.
К концу первого дня он решил, что сойдет с ума. К четвертому его уже вовсю одолевали галлюцинации о воде и свободе – живые, плотные видения, в которых он плескался и резвился в одном из холодных горных ручьев, размахивая руками и брыкаясь словно сумасшедший, хлебая воду огромными глотками и до отказа наполняя грудь чистым, прозрачным горным воздухом. Когда монахи приносили ему пить, он с трудом мог отличить их от плодов своего воображения и смотрел на них широко раскрытыми глазами, словно на привидения или призраков.
Когда он проснулся утром восьмого дня, стоял холодный рассвет. Небо было серым, словно грифельная доска; над восточными пиками, слабый и водянистый, пробивался свет солнца. Несколько монахов уже встали и передвигались по двору, совершая свои утренние омовения – единственным звуком, доносившимся до него, был хруст гравия на дорожках под их босыми ногами. На протяжении нескольких мгновений ум Кадена работал с чистотой и ясностью, которую, как ему казалось, он утратил много дней назад. «Тан никогда меня не откопает, – осознал он. – Он оставит меня здесь навсегда, если я не научусь тому, чего он от меня добивается». Эта мысль должна была бы наполнить его отчаянием, однако он больше не уделял особенного внимания мыслям. Реальность словно бы ускользала от него, он больше не мог ее ухватить; и поскольку в его реальности не было ничего, кроме гроба из твердого камня и неподатливой почвы, он был рад отпустить ее на волю. В конце концов, может быть, Каден и испытывал страдание, но если Кадена больше не было, то и страдание на этом прекращалось.
Какое-то время он наблюдал за полупрозрачным белым облачком, легким, как воздух, где-то на невероятной высоте. Когда оно уплыло за пределы его поля зрения, он начал смотреть просто на широкое серое пространство неба. «Пустое небо, – отрешенно подумал он. – Воплощенное ничто». Если бы не было этого безграничного пространства, облаку было бы негде плыть. Без него звезды не могли бы вращаться по своим орбитам. Без этой великой пустоты деревья бы иссохли, свет померк; люди и звери, ходящие и ползающие по земле, без усилий передвигаясь в этом огромном пространстве небес, задохнулись бы под неизмеримой тяжестью – точно так же, как он сейчас медленно задыхался под слоем почвы. Каден смотрел в небо до тех пор, пока не почувствовал, будто вот-вот упадет вверх, оторвется от земли и рухнет в это бездонное ничто, сперва превратившись в еле заметную точку, а после полностью растворившись.
Два дня спустя Тан вырвал его из этого оцепенелого состояния. Каден не видел своего умиала с начала своего испытания и теперь поднял на него глаза в смятении, пытаясь понять, что означает эта фигура в балахоне, возвышающаяся над ним.