На третий раз объект согласился.
— Гуляй поблизости, — велела Эрлия, отрывая взгляд от зеркала. — Так, чтобы мы тебя не видели. Кодовый сигнал я сброшу тебе на коммуникатор. Как получишь, врывайся. Ты в курсе, что должен устроить?
— Что? — глупо моргая, спросил Крисп.
Он не был в курсе.
— Сцену ревности.
— Ревности?
— Да. Только не переигрывай. И не лезь на рожон. Иначе он тебя зарежет. Знаешь, какой у него рожон?
Крисп хотел сострить, но передумал.
КонтрапунктИз пьесы Луиса Пераля «Колесницы судьбы»
Герцог:
Я оплатил твой университет?
Федерико:
Людей щедрее вас не видел свет!
Герцог:
Я взял твою дорогу на себя?
Федерико:
Живу с любовью к вам, умру любя!
Герцог:
Стипендия? Кто платит, как не я?
Федерико:
Вы мне отец! Поет душа моя!
Герцог:
Страховки? Медицина? Частный дом?
Федерико:
Благодарю, мой благородный дон!
Герцог:
Гостиница, одежда, ресторан,
Музеи всех планет и разных стран,
Загадочные, дивные миры —
Кто Ойкумену для тебя открыл?
Федерико:
Мой герцог! Покровитель малых сих!
Таким не восхитится только псих!
Герцог:
Взамен прошу безделицы: не мсти!
Маркиз подлец? Прости его! Прости!
Иначе даже я и весь мой род
Не защитим тебя. Талант умрет,
А будет ли второй такой — бог весть…
Ты понял ли?
Федерико:
Я понял. Ваша честь,
Честь герцогского рода и семьи,
Честь за́мка и наследственной земли —
Продайте мне ее за сто монет!
Герцог:
Ты что, безумен?
Федерико:
Ну, продайте!
Герцог:
Нет!
Федерико:
Не вам своею честью торговать,
Так и не мне свою вам продавать!
Я нищ? Я бит? О, это не сюрприз!
Но и комар кусается, мой принц!
Глава одиннадцатаяВсе дары мира
— Что он умел лучше всего?
— Обижать.
— Ваш учитель? Дон Леон?
— Да.
— Странно. Я ожидала услышать что-то другое. Выпады, стойки. Защиты. Уколы. Специальные термины. Но обижать? Объяснитесь, прошу вас.
— Это будет трудно, госпожа Ульпия.
— Эрлия. Просто Эрлия.
— Хорошо, донна Эрлия.
— Тогда уж донья Эрлия. Я не замужем.
— Повторюсь, донья Эрлия: лучше всего маэстро Дильгоа умел обижать. Я имею в виду — обижать нас, учеников. С посторонними людьми он вел себя безукоризненно. Многие пытались перенять его манеры, и я в том числе — тщетно. Таким надо родиться…
Веранда была просторной и светлой. Здесь чудесно размещался стол, троица плетеных кресел и еще один столик — круглый, маленький, с широкой вазой. Дважды в день слуги меняли фрукты в вазе на свежие. Еще они приносили новую прохладную бутылку вина и забирали старую, даже если бутыль оставалась целомудренно запечатанной, как девственница. Диего так и не сумел привыкнуть к комфорту, удобствам, к личным апартаментам. Простор заставлял нервничать, молчаливая забота слуг тревожила. Когда же маэстро объяснили, что для смены полотенец их надо без лишних церемоний швырять на мокрый пол в ванной… За номер, размещенный на южной стороне первого этажа, с видом на горы, платил спонсор команды. Все попытки уговорить мар Дахана перевести скромного Диего Пераля в номер попроще — желательно, общий, с двумя-тремя соседями — провалились. В гостинице, как выяснилось, гостям не предлагали общих номеров — только персональные.
Это ад, вздохнул Диего. Все дары мира — мертвецу.
— Вернемся к обидам, дон Диего. Я надеюсь, вы уточните вашу мысль?
— В объяснениях, а также в демонстрациях, маэстро предпочитал точность и краткость. Но случается, что ученик забредает в тупик. Повтор за повтором, и ничего не выходит. Если это длилось в течение разумного срока, дон Леон старался не подходить к такому ученику. Давал время разобраться самостоятельно. Если дело затягивалось… В один малопрекрасный день, проходя мимо, он бросал два-три слова, и ты понимал, что уж лучше бы он проткнул тебя рапирой насквозь. Вы даже не представляете, донья Эрлия, как это было обидно! Не оскорбительно, нет — обидно, и некого винить, кроме себя самого.
— После этого вы шли к психоаналитику?
— Мы шли в кабак. Лично я пару раз напивался до поросячьего визга. И знаете что? В скором времени тупик исчезал. Ты вкладывал обиду в каждое движение, и обида растворялась, как сахар в кипятке, а дело шло на лад. Возможно, психо… Как вы сказали?
— Психоаналитик.
— Это врач?
— В определенном смысле.
— Возможно, психоаналитик смог бы объяснить природу этого чуда: обида на маэстро превращается в изящество финта и точность укола. Я, извините, не возьмусь.
— И не надо. Вы даже не представляете, как мне интересно вас слушать. Особый мир, особые люди. Я всерьез подумываю на материале статьи о Леоне Дильгоа сделать отдельную биографическую книгу. Я могу рассчитывать на вас, дон Диего?
— Вряд ли.
— О, мужчины! Вечно их надо уговаривать…
С этой женщиной было легко. Она умела слушать. Диего полагал себя скверным рассказчиком, но тут все складывалось иначе. Легкость, с какой донья Эрлия вызывала его на откровенность, приводила в трепет. Маэстро уже жалел, что дал согласие на встречи с помпилианкой. Мошка в янтаре, он перестал жить с момента гибели Карни — нет, со дня ее похорон, когда впервые понял с безнадежностью отчаяния, понял не умом, а сердцем: да, мертва. Стрела, выпущенная в цель, теперь Диего Пераль бредил одним: долететь, вонзиться, вздрогнуть от убийственного наслаждения местью. Интересовало ли его, что случится потом? Беспокоило, наводило на размышления? Никакого «потом» не существовало. «Потом» зарыли на кладбище Сум-Мат Тхай. А эта женщина виделась Диего, как воплощенное, возрожденное «потом». Своим присутствием она расковыривала янтарь, извлекала мошку, воскрешала, понуждала взмахнуть крылышками. Любовь? Ерунда. Диего разучился любить. Просто донья Эрлия возвращала его в прошлое, в те годы, когда Пераль-младший был счастлив, еще не зная Энкарны де Кастельбро. Где есть прошлое, там есть и будущее. Наверное, психоаналитик сумел бы подсказать, где прячется корень раздражающего удовольствия — в материнском участии, женственном внимании, в безукоризненной корректности манер, а может, в искреннем восхищении давно усопшим Леоном Дильгоа, восхищении, которое странным образом частично переносилось и на Диего Пераля, хотел он этого или нет.
Еще одно искушение. Еще один дар мира. Удача опрокинула на маэстро рог изобилия: мертвец лежал, осыпанный лепестками роз.
— С чего вы начали учебу у сеньора Дильгоа, дон Диего?
— С мытья полов.
— Это шутка?
— Нет. Я мыл полы, ходил на рынок за продуктами, стирал одежду маэстро. Этим я оплачивал…
— Учебу?
— Скорее возможность глазеть на занятия. Солдат, я не столько учился, сколько переучивался. Сейчас я способен оценить талант маэстро: он дал мне время согласиться с необходимостью перемен.
— А сразу вы бы не согласились?
— Разумеется, нет. Я уже убивал, и убивал неплохо. Не я владел своими навыками — навыки владели мной. Для перемен надо созреть. Когда я созрел, маэстро Дильгоа назвал меня балбесом и приставил к начинающим — ставить выпад.
— Погодите! Я была уверена, что он учил вас! А вы утверждаете, что первые уроки вы дали сами, новичкам…
— Сейчас я понимаю, что это в большей степени были мои уроки, преподанные мне доном Леоном. Мое ученичество. Объясняя, я начинал понимать. Не просто делать, а понимать. Маэстро, проходя мимо, делал замечания. Я включал их в свои объяснения, но перед этим присваивал, впитывал, разбирал на части. Иначе… Извините, донья Эрлия. Мне трудно объяснить, как это происходило.
— Не извиняйтесь! Чтобы научить, надо уметь. Чтобы объяснить, надо разобраться самому. Чтобы объяснить, используя чужой опыт, надо его присвоить. Дон Леон — гений педагогики.
— Я пытался ему подражать. Я имею в виду не манеру фехтовать, а манеру учить. У меня ничего не вышло.
— Это естественно. Вы слишком разные люди. Я не была знакома с маэстро Дильгоа лично, но я же вижу… Готова поклясться, что вы — превосходный учитель. Вы берете в науку женщин?
— Нет!
Диего задохнулся.
— Отчего же? Вы занимаетесь с Джессикой Штильнер. После турнира господин Дахан, вне сомнений, предложит вам тренерскую должность. Вас ждет ослепительная карьера. И не обязательно на Хиззаце! Когда я сообщила на Октуберан, что беру у вас, последнего ученика маэстро Дильгоа, интервью — в академии очень заинтересовались вами. Не хочу забегать вперед, но вполне вероятно, что вскоре из академии поступит заманчивое предложение.
— Дары, — прошептал Диего. — Дары мертвецу.
— Что вы сказали?
— Не обращайте внимания.
Беседы с доньей Эрлией необходимы, подумал он. Нельзя все время заниматься. Нельзя истязать себя без конца. Мертвый ты или живой, так и до истощения недалеко. Горькое лекарство — пей, братец. Помнишь, как над телом Карни ты молил Отца, плохо понимая, к кому обращаешься — к Господу, Творцу миров, или к Луису Пералю, комедиографу: «Перепиши! Все, что угодно, лишь бы другой финал!» Колесницы судьбы — там, где в оригинале пьесы король восстанавливает справедливость, в постановке Ричарда Монтелье зритель бьется лбом в трагедию, как в бетонное ограждение. Зрители, актеры — выбора нет, ешьте, что дали.