Тогда легче будет разобраться, что к чему. Возможно, язычки у возчиков развяжутся.
– Хм! Горючего! – ухмыльнулся Веремчук. – Легче летом снега достать…
Но староста неожиданно заявил, что «горючего» он может достать, сколько потребуется. Для этого ему надо лишь отлучиться из леспромхоза на полтора-два часа и взять из бригадных запасов, хранящихся у него, полмешка зерна. И хотя запас зерна был неприкосновенным фондом, Рузметов, в виде исключения, разрешил.
Полищук ушел. Через десять минут, сидя на санях и похлестывая пегую леспромхозовскую лошаденку, он выехал из поселка и быстро скрылся в лесу.
Возчики долго держались особняком, около своих лошадей. Они о чем-то мирно беседовали и густо дымили самокрутками. Потом один из них – тот самый бородач, что высказался по адресу старосты, – подошел к работающим партизанам. Он сел на большое нераспиленное бревно и достал кисет.
Борода у него была черная, вьющаяся и аккуратно подстриженная. Глаза с прищуром, умные, хитроватые.
Сам крепкий, широкогрудый, приземистый. По виду ему было за сорок.
– Бог в помощь! – баском прогремел он.
– Спасибо на добром слове, – ответил кто-то из партизан. Бородач молча наблюдал за лесорубами.
Подошли остальные пятеро возчиков, поздоровались и расселись тут же на бревнах.
– До ночи управитесь? – поинтересовался вдруг чернобородый.
– Не управимся, вы подсобите, – весело ответил Охрименко.
– И то дело. Мы к этому привычные, – оживленно заговорил маленький худощавый мужичок. – Мы с Климычем, если начнем пилить, – небу жарко станет. У нас рука в руку идет, с песенкой да с присказкой. Уж если работать, так только с Климычем! Как, Климыч?
Чернобородый заерзал на бревне, кашлянул и не без иронии ответил:
– Известное дело! Ты у меня как хвост у коня болтаешься.
– Веселые вы, видать, хлопцы, не унываете, – заметил дед Макуха.
Он отставил пилу, разогнул спину и болезненно поморщился. Выпрямился и его напарник Охрименко, устало вытирая ладонью вспотевший лоб.
– А что толку унывать? – затараторил худощавый мужичонка. – Унывай не унывай, лучше не будет. Тоска сердце точит. А веселому и помирать легче. Я и помирать буду весело. У меня дружок был, Вавилой звали. Весельчак…
– Ну и балабон ты, Сидор, – оборвал чернобородый
Климыч. – Нет тебе остановки ни днем, ни ночью. Одно –
болтает и болтает.
Он затянулся последний раз, бросил окурок на снег, примял его ногой и встал.
– Ладно! Соловья баснями не кормят, – сказал он громко. – Давай подсобим ребятам. Ну-ка, Сидор, засучай рукава да впрягайся, а вы маленько передых сделайте.
Пила из рук Макухи и Охрименко перешла к Сидору и
Климычу. «Сознательные ребята, с совестью», – подумал дед Макуха. Они с Охрименко присели в сторонке и закурили. Включились в работу и еще трое. Только шестой возчик, длинноногий рыжеватый дядя, продолжал сидеть, чертя хворостинкой на снегу.
Поработав с полчаса, Климыч повернул голову, сурово посмотрел на сидящего мужика и с укором в голосе сказал:
– А ты, Поликарп, чего сидишь? Видишь, парень обмозолил руки до крови. – Он кивнул головой на Кострова. –
А ну, смени!
Поликарп ухмыльнулся и воткнул хворостину торчком в снег.
– Что-то в носу щекотка и работать неохотка, – ответил он. – Коли б еще водка предвиделась…
Он все же поднялся, взял из рук Кострова колун и встряхнул его, как бы испытывая прочность.
– Таким не обмозолишь! Разве что с непривычки, –
усмехнулся он.
Костров смутился. Конечно, мозоли он натер с непривычки. Ему почти и не приходилось колоть дрова. За всю свою партизанскую жизнь расколол в землянке несколько поленьев. А до войны и совсем не случалось. Ведь в Москве в доме было центральное отопление, газовая плита.
«Вот нелепо, – подумал Костров, – прожил жизнь и не колол дров. Объяви сейчас об этом – засмеют».
В это время на улицу поселка въехали сани Полищука.
Пегая брюхатая лошаденка быстро семенила мохнатыми ногами. Староста грозно улюлюкал, потряхивая вожжами.
Он проехал мимо работающих и даже не взглянул на них.
– Ну и борова послал вам бог на голову, – провожая взглядом удалявшиеся сани, сказал Климыч.
– Почему нам? – спросил Рузметов.
– А кому же еще? Не нам же…
– А нам на него тоже чихать, – вмешался в разговор
Борис Веремчук. – Подумаешь, начальник нашелся!
– Начальник не начальник, – возразил Климыч, – а шишка на ровном месте.
Сидор хихикнул и поплевал на руки.
– Хочь и мал, да вонюч… – добавил он.
– Ерунда! – небрежно бросил Рузметов. – Вот прикажем ему водки поставить, и поставит.
– А нет, так забастовка, – рассмеялся Веремчук.
– Ого!… – многозначительно протянул Климыч. –
Курносый, а туда же – забастовка.
«Как будто неплохие ребята, – подумал Костров, слушая беседу партизан с возчиками. – Но почему так скоро вернулся Полищук? – Он посмотрел на часы. – Как быстро прошло время! Неужели он ничего не достал?»
Но опасения его рассеялись, как только он увидел старосту. Полищук вышел без полушубка, без шапки, с расстегнутым воротом и, слегка покачиваясь, зашагал к лесорубам.
«Привез… достал, – радостно подумал Костров. – Да он и сам уже успел приложиться».
– Чего его сюда нечистая несет? – злобно пробормотал
Климыч. Ему никто не ответил. Полищук громко, с широкой улыбкой на хмельном лице, объявил:
– Хлопцы! Дотемна закончите – угощаю.
Сидор покосился на него, но ничего не сказал.
– Смотря чем! – бросил дед Макуха.
Староста рассмеялся, потер руки и сказал:
– Два бидончика первачка достал и порося заколоть пришлось. Жаль, правда, хороший бы кабанчик выгодувался, да уж ребята вы больно славные. Угостить надо.
Возчики с недоверием смотрели на Полищука.
«Как бы не сболтнул чего лишнего с пьяных глаз», – с опаской подумал Веремчук.
– Это ты последнего зарезал? – весело спросил Снежко.
Староста мотнул головой, усмехнулся:
– Да нет, еще пара осталась.
– Опять пара?
– Опять, – махнул рукой Полищук и нетвердой походкой направился к своему дому.
Ночь. В бараке светло от фонаря «летучая мышь» и большой керосиновой лампы, жаром пышет от раскаленной добела железной печки. Пир идет горой. Староста не ударил лицом в грязь и организовал все как следует. На столе мясные щи, жареный поросенок, пшеничные лепешки, соленые огурцы.
Кое-кто уже успел захмелеть.
– Ну, за что же еще выпьем? – Охрименко встал, поднял большую глиняную кружку и обвел всех своими задумчивыми, умными глазами. – Что за мода: пить и молчать!
Не воду же пьем.
– Правильно… А то как монахи, – раздались голоса.
– Давай что-нибудь сам придумай, – посоветовал Веремчук.
– А я и не знаю, что придумать, – дернув плечами, ответил Охрименко, соображая, как лучше приступить к делу. Но совершенно неожиданно пришла помощь.
– За Россию выпьем, – неуверенно подал голос захмелевший Сидор и добавил громче: – За Россию-матушку!
Наступила напряженная тишина.
Охрименко с трудом сдержал подступающее к горлу радостное волнение. В его планы не входило выказывать сразу свои чувства.
– России нет! – громко сказал он. – Нет России, похоронили ее, а за покойников и пить нечего!
Возчики словно сразу протрезвели. Лица их стали бледными. Холодными, недоверчивыми глазами они смотрели на Охрименко.
А он стоял с кружкой в руке, сощурив глаза, выпрямившись, и чувствовал, как в коленях его возникает противная мелкая дрожь.
«Шутка-то шуткой, – подумал он, – а за сердце хватает». Напряженную тишину снова нарушил Сидор.
– А куда же она девалась, Россия? Что это тебе – пуговка, что ли? – мрачно спросил он.
– Была и нету. Немцу покорилась Россия, – ответил
Охрименко все тем же громким, твердым голосом.
И вдруг чернобородый Климыч с размаху грохнул по дубовому столу своим большим кулаком так, что посуда подпрыгнула.
Все вздрогнули.
– Есть Россия! – крикнул Климыч. – Не покорилась она!
Была, есть и будет Россия!
В глазах Охрименко заблестели радостные огоньки.
Сдерживая себя, он как можно спокойнее ответил чернобородому:
– Не спорю, Климыч, может, Россия и есть, но людей русских нет, вывелись. Под фашистами смирнехонько ходят…
– Брешешь! – прервал его глухим криком Поликарп. –
Брешешь, черт лысый! Нализался и несешь околесицу.
Русские люди не выведутся. Не бывать тому… – закончил он, тяжело дыша.
– Точно? – спросил его Охрименко.
– Точно!
– Мы тебе что, не русские люди?… – проговорил плечистый белобрысый возчик.
– Тогда предлагаю выпить за русских людей, за Россию! – Охрименко, улыбаясь, высоко поднял руку с кружкой.
Костров посмотрел на сидящего против него бледного
Рузметова и с усилием глотнул воздух.
– За советскую власть! – выкрикнул Афонька.
Снежко вскочил с места, и голос его прогремел, как труба:
– За любимую партию предлагаю выпить!
Все поднялись, точно по команде.
– Тише… Тише… – остановил кто-то.
– Что тише? – огрызнулся Сидор. – Громче! За Россию!
За Сталина!
– Правильно! За советскую власть!
Климыч опешил. Взявшись обеими руками за ворот рубахи, он с силой рванул его.
– Что же это такое? Кто вы есть такие? – вопросил он сидящего рядом деда Макуху.
– Русские мы, советские люди мы, – лукаво подмигнул дед. – И дело свое знаем, будь покоен!
Климыч внезапно повалился головой на руки и как-то страшно захрипел, вздрагивая всем своим могучим телом.
– Сынка… Сынка… – прорывалось у него сквозь рыдания.
– Сына у него, Мишутку, эсэсы недавно шомполами до смерти засекли, – доверительным шепотом сообщил Макухе Сидор. – Вот он и мучается. Один был у него сынок.
– За что засекли? – нахмурившись, спросил Макуха.
– Партизанам в лес харчишки таскал, а они выследили и изловили…
– И сам партизаном был? – продолжал интересоваться дед.