Все молчали, напряженно думая и нещадно дымя цигарками.
– Неужели ничего не придумаем? – сокрушался Добрынин. И в этот критический момент капитан Костров подал мысль о том, чтобы «заняться тюрьмой в момент бомбежки города».
Все оценили значение этой идеи. Поднялись споры.
Постепенно все выяснилось, уточнилось. Через несколько минут после совещания Топорков, во время очередного сеанса, отстукивал радиограмму на Большую землю.
Партизаны уведомляли, что налет на тюрьму может быть совершен при условии, если город в это время будет подвергнут обработке с воздуха.
На вторые сутки ночью пришел ответ. Большая земля соглашалась совершить налет на город силами авиации и обещала растянуть бомбежку на час-полтора – время, необходимое для успешного завершения операции. Было условлено, что сам город при этом бомбить не будут, а все ориентиры и объекты для бомбежки партизаны должны выбрать на окраинах и сообщить Большой земле за два дня до срока, намеченного для налета.
Предстояло также уточнить данные о тюрьме, ее охране, проинструктировать участников операции из числа патриотов, подготовленных подпольной организацией к уходу в лес. Их насчитывалось около семидесяти человек, и с ними необходимо было встретиться, переговорить, разработать план действий, определить место сбора, К этой сложной работе Беляк и Костров привлекли Микулича, Крупина, Якимчука, Горленко и других подпольщиков.
Вчера Костров отослал в лес для передачи на Большую землю перечень объектов бомбежки. Самолеты должны были бомбить железнодорожный узел, аэродром, большое бензинохранилище, две радиостанции, расположенные за кирпичным заводом. Одновременно определили, в каких частях города и что именно надо поджигать, чтобы усилить панику.
«Кажется, все сделано, – размышлял Костров, вышагивая по клетушке. – Остается переговорить с надзирателем тюрьмы, отослать последнее донесение в лес – и можно начинать».
Смущало его только одно – отсутствие Зарубина. Налет на тюрьму являлся, пожалуй, самой сложной и ответственной операцией бригады. А Зарубина не было. Через несколько дней после разгрома школы абверкоманды командование фронтом прислало самолет, на котором командир бригады был вывезен в очень тяжелом состоянии.
– О чем ты думаешь? – спросил Беляк.
Костров поделился с ним своими сомнениями.
– Я уверен, что все пройдет хорошо, – сказал Беляк. –
По-моему, самая большая заслуга Зарубина именно в том и состоит, что он вырастил командиров, за которых можно не беспокоиться и которые всегда его заменят. Возьми любого: Веремчука, Бойко, Толочко. Орлы! Рузметов? Я
помню, как он в сорок первом, осенью, спал у меня на квартире. Смотришь на него – мальчишка да и только! А
теперь? У него и голос другой стал. Просто диву даешься.
Я, откровенно говоря, когда узнал, что его сделали начальником штаба, подумал: «Был боевой парень, а будет писарь». Ведь получилось иное. Зарубин сделал из него своего боевого помощника. Так что Зарубин может сейчас спокойно поправляться. Его питомцы не подведут.
Кострову припомнились некоторые операции, разработанные и проведенные Рузметовым, и он мысленно согласился с Беляком. Рузметов подходил к каждому делу не менее серьезно, чем Зарубин. Правда, будучи кадровым офицером и имея боевой опыт, Зарубин многие сложные вопросы легко решал самостоятельно. Зато Рузметов во всех трудных случаях смело прибегал к «коллективному уму». Он созывал совещания командиров и выносил вопрос на их обсуждение. Ведь план предстоящего налета на тюрьму тоже был разработан коллективно. Рузметов твердо держался старой истины: «Ум хорошо, а два –
лучше».
– Пожалуй, ты прав, Дмитрий Карпович, – коротко сказал Костров. – Рузметову вполне можно довериться.
Наконец появились Микулич и надзиратель тюрьмы
Фролов. Микулич тотчас же ушел по делам, а Фролов остался. Ни Беляк, ни Костров до этой встречи его не знали.
Но это не помешало деловому разговору.
Лицо у Фролова было бледное, болезненное и какое-то печальное. Говорил он медленно, обдумывая и взвешивая каждое слово и, – что понравилось Кострову, – глядел при этом собеседнику прямо в глаза. Это как бы придавало особый вес каждому его слову, заставляло внимательно вслушиваться в его речь.
К поручению партизан и подпольной организации
Фролов отнесся очень добросовестно и собрал все необходимые сведения.
Трехэтажное здание тюрьмы, как он сообщил, настолько забито заключенными, что в камерах нельзя ни сесть, ни лечь. Тюрьма обнесена высокой кирпичной стеной. Во дворе находятся баня, больница, мастерские, канцелярия, гараж, караульное помещение. По приблизительным подсчетам Фролова, в тюрьме содержится сейчас не менее тысячи человек.
Пленные советские офицеры, которыми интересовалась
Большая земля, пока еще живы и рассажены по разным камерам второго и первого этажей. Последние несколько дней их не вызывают на допросы: гестаповцы и полиция заняты следствием по делу разгрома школы.
Староста Полищук тоже жив и сидит в общей камере на первом этаже. Его два раза водили на допрос, но, кажется, он отделался пока только легким испугом.
Среди заключенных около ста коммунистов и комсомольцев, схваченных гестаповцами и доставленных в тюрьму из разных мест.
– Охраняется тюрьма крепко, – сказал Фролов. – Один часовой у ворот, на четырех угловых вышках тоже часовые. В караульном помещении постоянно находятся человек пятнадцать да на каждом этаже по два дежурных надзирателя.
– Ключи от камер у кого? – спросил Беляк.
– У надзирателей. На всякий случай ломики нужно припасти. Ломиком раз стукнул, и долой замок, а ключом в горячке, пока попадешь в дырку, много времени уйдет.
«Да еще перепутаешь ключи», – подумал Костров и сделал заметку в своей книжечке.
– Как фамилия начальника тюрьмы? – спросил он.
– Майор Квачке. Он немец. А его заместитель Шурпак –
русский из белогвардейцев, – ответил Фролов.
Обе фамилии также попали в книжечку начальника разведки.
Далее Фролов рассказал, что под тюрьмой есть большое бомбоубежище. Пользуются им все кроме заключенных.
Все караульные посты связаны между собой электросигнализацией. В кабинете начальника тюрьмы, его заместителя и в комнате дежурного стоят телефоны.
Костров продолжал делать заметки. В таких случаях полагаться на память было нельзя.
– Кто находится в больнице? – поинтересовался Беляк.
– Сейчас там народу немного, – ответил Фролов. – Но этих в расчет не принимайте. Кто попадает в больницу, через несколько дней – человек конченый. В больницу кладут после допросов.
Беседа с Фроловым заняла более часа. Условившись об очередной встрече, его отпустили. Костров сел писать донесение в лес.
…Когда Костров уже собирался спать и сооружал себе ложе, неожиданно появился Микулич.
И Беляк и Костров по лицу старика сразу определили, что он пришел с какой-то важной вестью.
– Ты что, старик, на ночь глядя пожаловал? – спросил
Костров.
Губы Микулича растянулись в ухмылке.
«Старый хитрец, – подумал Беляк. – Никогда сразу не выложит. Сейчас начнет загадки загадывать».
Так и случилось.
Микулич сел на камень, закрутил цигарку, раскурил ее.
Делал он все это не торопясь, с хитрой улыбкой на губах.
– Спрашиваешь, чего пожаловал? Сейчас скажу…
Помотался я по городу, а потом айда к себе. Полчаса назад, не больше. Вошел в сторожку, гляжу – и глазам своим не верю. Ажно дух у меня захватило. Сидит за столом и улыбается во весь рот. И кто бы, вы думали?
– Твоя старуха, конечно, – ответил Беляк с самым серьезным видом.
– Тьфу! – сплюнул Микулич. – А чего же у меня от нее дух захватывать будет?
– Как отчего? При одном виде, от радости.
– Тоже придумали!… Совсем не старуха.
– А кто же?
– Иван Тимофеевич Бакланов!
– Кто?… – в один голос вскрикнули Беляк и Костров.
– Бак-ла-нов! Бакланов. Понятно?
– Да ты что?!
– Точно так.
– Где же он сейчас? – спросил Беляк.
– А вот тут за стеной выстаивает…
– Ты в своем уме? – воскликнул Беляк и сорвался с места. За ним последовал Костров.
Но Бакланов уже показался у входа.
Если бы кому-либо из партизан пришлось увидеть
Бакланова невзначай, то, конечно, никто бы его не узнал.
Голова у него побелела, правая щека была сильно изуродована, левая рука не действовала. С прежним Баклановым никакого сходства.
Друзья горячо обнялись.
– Это тебя ресторан так преобразил? – внимательно разглядывая Бакланова, спросил Костров.
– Да, после ресторанчика, – с усмешкой ответил Бакланов. – По самый гроб я его помнить буду.
– Крепко! – сказал Микулич. – Родная мать не узнает.
– Спасибо, говорю, что хоть жив остался, – махнул рукой Бакланов. – Это главное. Я потом уже узнал, что после взрыва мало кто ноги унес.
– Но как же все это получилось? – спросил Беляк, вспоминая тот последний перед взрывом ресторана разговор, когда Рузметов наставлял Бакланова и советовал ему быть особенно осторожным в момент поджигания шнура.
– Так вот и получилось… Не нарочно же я. Не враг самому себе. Действовал правильно. Все помню, ровно это вчера происходило. Отлично знал, что в моем распоряжении оставалась минута или полторы. Но подвел меня этот старый хрыч Расторгуев. Только я вошел в свою комнату, запер дверь на крючок, выдвинул ящик стола, в который был выведен шнур, чиркнул спичку и опять задвинул ящик, как слышу – кто-то дергает дверь. Потом голос Расторгуева: «Открой, Иван Тимофеевич!» Я обмер. Но мне-то ведь все равно надо было выходить через эту дверь, не оставаться ж в комнате. Думаю: времени еще хватит – где полторы, там и две минуты. Надо бы мне открыть дверь, оттолкнуть Расторгуева и бежать, а я впустил его и стою как вкопанный. Он вошел, посмотрел на меня и спрашивает с усмешкой: «Деньги считаешь, что ли?» И тут я только сообразил, что стою и шепчу про себя, как учил Усман: