На рассвете они достигли пункта, облюбованного разведчиками. Здесь росли кусты орешника, в которых можно было хорошо замаскироваться. До моста оставалось около километра, но сильные десятикратные бинокли позволяли наблюдать за всем, что делается на мосту.
Разведчики правильно говорили, что отсюда видно как на ладошке: и кусок железнодорожного полотна, и мост, и копошащихся на нем немцев. На мосту, видимо, меняли шпалы.
В начале шестого, когда солнце уже залило светом всю равнину, раздался пискливый свисток паровоза и из лесу вылетел поезд.
– Пассажирский, – сказал Добрынин.
Веремчук посмотрел на часы.
– Через семь минут Рахматулин пустит дрезину, – заметил он.
И вдруг поезд резко сбавил ход и пошел совсем медленно, едва заметно приближаясь к мосту. Около моста стоял немец с флажком.
– Вот и все! – сказал Добрынин и зло выругался. Он даже хотел подняться с земли, но Веремчук удержал его.
Прошла минута… две… три… четыре, а паровоз только подходил к мосту. Он шел все тише и тише.
Добрынин не отрывал глаз от бинокля. Веремчук, бледный, взволнованный, то смотрел на мост, то переводил взгляд на часы, отсчитывая секунды.
– Дрезина! – вдруг приглушенно вскрикнул один из разведчиков.
«Все погибло, – решил Веремчук. – Взлетят на воздух один-два вагона, и делу конец. Стоило из-за этого тратить время, изобретать, ломать голову, портить нервы. Как же ребята не проследили, что поезд около моста замедляет ход?
А дрезина стремительно летела вперед, и на ней сидели два чучела, одно – спиной, другое – лицом к мосту.
«Точно живые! – невольно подумал Веремчук. – Что здорово, то здорово!»
В это время на мосту заметили дрезину и всполошились. По путям побежал человек, размахивая флагом. Состав медленно проходил через мост. Дрезина быстро приближалась.
– Ура! – вдруг завопил Веремчук. – Вы понимаете, что получится? Замечательно будет… Давай… давай… нажимай! – кричал он, взмахивая руками, словно скакал на неоседланной лошади. – Еще!… Еще!…
Дрезина проскочила мимо ошеломленного немца с флажком в руках. Он еле успел отскочить в сторону, не удержался на ногах и упал под откос.
На мосту солдаты размахивали руками и лопатами. А
дрезина неслась и неслась вперед.
И когда последний вагон поезда съезжал с моста, в хвост состава с ходу врезалась дрезина. Вначале партизаны увидели ослепительную вспышку пламени, которая показалась им ярче солнца, затем в воздух взметнулось что-то черное, большое, и, наконец, раздался огромной силы взрыв, потрясший землю. Когда все затихло, на месте моста осталась торчать странная тонкая жердь, приподнятая, как открытый семафор.
14
5 июля 1943 года немцы предприняли свое летнее наступление на Орловско-Курском и Белгородском направлениях. Началась вошедшая в историю великая битва на
Курской дуге.
С 6 по 11 июля, за пять дней, советские войска уничтожили более двух тысяч немецких танков, семьсот самолетов.
15 июля Совинформбюро объявило, что наши войска, расположенные севернее и восточное города Орла, после ряда контратак перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Наступление началось с двух направлений.
24 июля товарищ Сталин в своем приказе указал, что немецкий план летнего наступления нужно считать полностью провалившимся.
5 августа войска Брянского фронта освободили Орел, а войска Степного и Воронежского фронтов – Белгород.
Прогремели первые победные салюты.
– Смотрите, что получается, – весело говорил Снежко. –
Я обязательно вычерчу диаграмму. В 1941 году они наступали по всему фронту в течение пяти месяцев, в 1942 году по фронту в триста шестьдесят километров – три месяца, а в этом году по фронту в шестьдесят километров всего лишь десять дней.
– Точно, точно! – отозвался его сосед, молодой широколицый парень. – А кричали сколько! Их командующий под Орлом, генерал Модель, перед началом наступления хвалился, что фюрер снабдил их таким оружием, которым они сразу отобьют у нас дыхание.
– А им вот и печенки отбили.
– Это не Франция, на которую потребовалось тридцать семь дней…
Разговор происходил в палате подмосковного госпиталя. Никто еще не спал, хотя было поздно. Окна были открыты, и ветер играл большими шелковыми занавесками. Вошла дежурная сестра.
– Товарищи, пора спать. Вы же меня подводите, – сказала она притворно сердитым голосом. – У соседей давно темно.
– Там счастливцы, Мария Даниловна. Без крови, без нервов, а мы…
– Довольно! – уже требовательно сказала сестра. – Там просто более сознательные люди.
– Ах, вот как?!
– Да, именно так. Тушу свет…
– Еще десять минуточек, Мария Даниловна!
– Ни одной секунды. Все… – И дверь закрылась.
Но спать никто не хотел. Все были взволнованы событиями. Как только затихли в коридоре шаги, свет снова зажегся. Трое раненых сползли с кроватей, забрались на широкий подоконник и закурили. Несколько человек, в том числе и Снежко, возвратились к висевшей на стене карте.
Строили догадки, что принесет завтрашний день, о взятии каких городов известит приказ Верховного Главнокомандующего.
Кровать Кострова – самая крайняя. Снежко лежит во втором ряду, недалеко от него, а Зарубин – в третьем, у самой двери. Свое место Зарубин считает «стратегически выгодным». Он первым узнает, что творится в коридоре.
Идет ли главврач, или спешит сестра, – Зарубин тотчас информирует товарищей, и они быстро принимают все меры предосторожности.
Закинув руки за голову, Костров лежал на койке и вспоминал о прошедших днях.
…Тяжелые ранения на долгое время вырвали его, Зарубина и Снежко из партизанских рядов. Два дня спустя после налета на тюрьму в лагерь прибыли два транспортных самолета, и все тяжело раненные и больные были вывезены на Большую землю. Они со Снежко попали в тот же госпиталь, где лежал Зарубин, и даже в одну палату с ним.
В этом помогла им Наталья Михайловна Зарубина. Сначала Трофима Снежко хотели перевести в далекий тыловой госпиталь. Доводов друзей никто и слушать не хотел. Да и какие это были доводы: «Вместе воевали, вместе хотим лечиться». Исходя из этого, надо было бы создавать взводные, ротные госпитали. Костров и Зарубин это прекрасно понимали, но уж очень велико было желание
Снежко остаться с ними, очень трогательны были его настойчивые просьбы. Вряд ли из этого что-нибудь получилось, если бы не пришла на выручку Наталья Михайловна.
Она появилась на третий день после водворения раненых в госпитале, в тот момент, когда вопрос об эвакуации Снежко был уже почти решен. Наталья Михайловна, услышав просьбу Снежко, развила кипучую деятельность: от лечащего врача она бежала к главному, от главного – к начальнику госпиталя, от него вновь к главному врачу.
Потом она уехала в Москву на попутной машине, а когда вернулась на другой день, сообщила, что ей разрешили оставить Снежко в госпитале до полного выздоровления.
Снежко ликовал, хотя и понимал, что с друзьями ему придется пробыть недолго. Для него и для его командиров было ясно, что они скоро расстанутся, а увидятся ли опять когда-нибудь – неизвестно. Снежко окончательно вышел из строя. Он потерял левую руку почти до плеча. Ему предстояло остаться в тылу. Зарубин и Костров уже поговаривали о возвращении в бригаду.
Впрочем, надо признаться, что была и еще одна причина, которая привязывала Снежко именно к этому госпиталю. Здесь осталась работать партизанская сестра Аня, дочь покойного Герасима Багрова.
– У них очень серьезные отношения, – рассказывала
Зарубину Наталья Михайловна.
– И это с прошлого года, ты говоришь? – переспросил
Зарубин.
– Да.
– Гм… А я и не замечал, – признался Зарубин. – Видишь, что происходит. Оказывается, война и любовь вполне уживаются, – обернулся он к Кострову.
Госпиталь расположен в сосновом бору. Деревья обступают каменное здание, теснятся вплотную к нему. За ними тянется в необозримую даль поле.
Дверь палаты выходит на большую веранду. Друзья каждый день перед завтраком собираются на этой веранде, чтобы полюбоваться лесом, подышать свежим воздухом, погреться на солнце.
С неба струится летнее тепло. Признаков осени еще нет и в помине. Зарубин, закинув руки за спину, молча шагает по веранде взад и вперед. Снежко сидит на своем обычном месте – на широких перилах веранды, опершись о столб и вытянув ноги. Он весь залит солнцем. Глаза его блаженно щурятся.
– Какая благодать! Какая теплынь! – медленно говорит он. – И до чего же я люблю солнышко!
Кострова тоже разморило и тянет ко сну: отяжелевшие веки против воли смежаются, и он с трудом поднимает их.
– Эх, и разленились же вы, друзья! – Зарубин остановился и, потягиваясь, широко развел руки. – Встать! –
крикнул он вдруг. – За мной, шагом марш!
Костров и Снежко беспрекословно выполняют команду и спускаются с веранды в бор. Тут еще не исчезли следы ночи: под деревьями прохладно, влажно. Пахнет хвоей.
– Бегом! – раздается команда, и все бегут проторенной дорожкой к озеру.
Утренний туман клубится низко над водой. Плещется рыба, оставляя на поверхности озера расходящиеся круги.
У самого озера – большая палая сосна, покрытая лишайником. На ней друзья всегда сидят минут пять – десять, отдыхают, курят.
Снежко первый подошел к маленькому мостику, нырнул. Он с одной рукой остался прекрасным пловцом и умеет долго находиться под водой. Обычно его обнаруживают в пятнадцати-двадцати метрах от мостика.
Сегодня он особенно долго не показывается. Командиры уже с беспокойством молча шарят глазами по поверхности озера, но Снежко неожиданно показывается из-под мостика, отфыркивается и хохочет. Он решил напугать товарищей, неслышно вынырнул под мостиком и сидел там.
Потом он лег на спину и поплыл на середину озера. Там остановился, положил единственную руку на грудь и спокойно отдыхал, непонятным образом держась на воде.
Костров и Зарубин сидели на сосне, наблюдали за ним и умышленно медленно курили, не решаясь лезть в холодную воду.