– Чш-ш, – комиссар прервал Зарубина на полуслове.
Зашевелился Пушкарев. Он что-то тихо прошептал, пошарил руками, сбросил с себя полушубок и затих. Зарубин подошел и осторожно укрыл его.
– Страшное дело, если сыпняк, – сказал он, выходя из землянки.
– Страшное, очень страшное, – отозвался Добрынин. –
И – чего греха таить! – боюсь я за Ивана Даниловича. Он полный, подвижной, а такие редко выносят. Я помню, болел, так еле-еле выкарабкался. Подумать только, он четвертый день в себя не приходит!
Зарубин промолчал.
12
В середине марта пришла радиограмма о подготовке к приему самолета. В ночь на четверг Зарубин, Добрынин и
Костров вышли к «аэродрому». На дальних подступах к нему, там, где всего вероятнее было появление гитлеровцев, выставили усиленные засады. На посадочной площадке разложили сухие дрова и отрыли ямы для костров.
Партизаны расположились группами вокруг «аэродрома».
Ночь стояла тихая. Высоко в небе перемигивались холодные звезды, то угасая, то разгораясь вновь. Зима была на переломе. Днем пригревало солнце, мороз ослабевал, снег подтаивал, а ночью опять все сковывало холодом, снег покрывался твердым настом, и можно было ступать по нему, не проваливаясь.
Зарубин, Добрынин и Костров сидели под большим разлапистым дубом, сильно обнаженные корни которого горбом выпирали из-под снега. Все волновались. Возбуждение возрастало с каждой минутой, и чем ближе подходил назначенный срок, тем медленнее тянулось время.
– Вот грех-то! – взглянув на часы, проговорил Зарубин.
– Как долго! Будто назло! Хотя бы погода не испортилась.
– Он озабоченно оглядел чистое, спокойное небо.
– Еще сорок минут. Шутка сказать! – Добрынин покачал головой и тоже посмотрел на часы. – При условии, конечно, если летчик аккуратный… А меня, скажу прямо, пробирает что-то. – Он встал и зябко передернул плечами.
– Давайте пройдемся, – предложил Костров, – а то и в самом деле замерзнем.
Все поднялись и пошли на поляну по протоптанной за день узенькой стежке, которая темной полоской вилась по снегу.
На противоположном конце поляны, у самого леса, слышались шум и дружный хохот. Направились туда.
Оказалось, партизаны, чтобы согреться, придумали забаву: привязав к березе оседланного коня, они заходили сзади и с разбега прыгали на него, пытаясь попасть в седло.
Немногим удавалось это. Большинство, ударившись грудью или животом о круп лошади, падало в снег. Хохот вспыхивал то и дело. Дымников шумел больше всех, но зато дважды удачно вскочил в седло.
– Что кричишь, Сережка? – спросил Зарубин.
– Весело, товарищ капитан! Голос пробую, – отшутился
Дымников.
– Кавалеристы из вас неважные, – сказал Зарубин и начал было снимать полушубок, чтобы показать, как прыгают настоящие кавалеристы, но в этот момент на востоке послышался едва уловимый гул.
Все на мгновенье замерли. Гул приближался. Опытное партизанское ухо уже улавливало рокот моторов советского самолета.
– К ямам! Зажигайте! – скомандовал Зарубин, застегивая полушубок и затягивая поясной ремень.
Партизаны засуетились на снежной поляне. Самолет был уже близко и начинал снижаться в поисках сигнальных костров. Летчик пустил белую ракету. Она на несколько секунд осветила все вокруг, выхватила из темноты поляну, лес, мечущиеся фигурки людей, затем распалась на мелкие брызги и погасла. Тогда стало еще темнее. Но через минуты вспыхнули, быстро разгораясь, шесть больших, в два ряда, костров. Сделалось опять светло и празднично. Летчик сбавил газ и решительно повел машину на посадку в коридор между кострами.
– Закрыть костры щитами! – громко распорядился Зарубин, когда машина, покачиваясь на лыжах, побежала по поляне.
Опять стало темно. Из-под щитов заклубился дым.
Самолет остановился.
Из него выпрыгнул человек, за ним другой, и оба стали плясать, стараясь согреться.
– Кто прилетел? – подбегая, спросил Зарубин.
– Подполковник Гурамишвили! – отозвался один из гостей. – Будем знакомы.
Но Зарубин сначала сам представился старшему, как требовал устав, и лишь после этого пожал протянутую руку.
– Со вчерашнего дня вы уже не капитан, а майор, –
сказал Гурамишвили. – Есть приказ командующего.
Затем подполковник поздоровался с Добрыниным, Костровым.
Подкатили две пары саней.
– Теперь окончательно замерзнем, – как-то безнадежно сказал летчик, усаживаясь в сани.
– А это зараз побачимо, – задорно сказал партизан-возчик и отпустил вожжи. Застоявшиеся кони взяли с места, так что летчик едва удержался в санях, схватившись за плечо Кострова. – Одно дело в небесах, другое в лесу, –
засмеялся партизан, подстегивая коней.
В окружкомовской землянке сегодня было особенно тепло и уютно. Ярко горели, свисая с потолка, две маленькие электрические лампочки под бумажными абажурами. Добрынин предложил гостям поужинать, но, к его великому разочарованию, они отказались от еды, ссылаясь на то, что основательно «заправились» перед вылетом, два часа назад. Зарубин и Костров переглянулись и рассмеялись. Гурамишвили вопросительно посмотрел на них.
– Да вот наш комиссар промахнулся. От обеда отказался сегодня – готовился основательно с вами поужинать, и не вышло, – объяснил Зарубин.
Смущенный Добрынин с укором покачал головой.
Подполковник добродушно рассмеялся.
– Что же, придется согласиться выпить чаю. На большее мы, к сожалению, сейчас не способны.
Деловая беседа началась уже за чаем. Гости не располагали временем. Не позднее четырех ночи их надо было проводить в путь, чтобы до рассвета они успели миновать линию фронта.
Внимательно слушая доклад командира отряда, подполковник отпивал глотками кипяток и одновременно делал записи в своей полевой книжке. Это был типичный представитель солнечной Грузии: высокий, поджарый, с крупной головой: густая, повитая серебром шевелюра, широкий выпуклый лоб. Большие черные глаза смотрели уверенно, смело. Он изредка поглаживал рукой щеки, покрытые жесткой седоватой щетиной, и молча кивал головой. Зарубин дал исчерпывающую характеристику состояния, боеспособности отряда, рассказал о возможностях партизан, отметил недостатки в боевой работе. Он доложил подполковнику и о потерях, понесенных отрядом, а потом коротко описал, как работают в городе Беляк и его товарищи.
По выражению липа подполковника можно было заключить, что доклад его удовлетворил.
С нескрываемым интересом выслушал он рассказ Зарубина об операции, проведенной Рузметовым, об освобождении пленных и захвате скота.
– Храбрецы! – похвалил Гурамишвили. – Замечательно!
Правильно говорит наша пословица: «Если у воина железное сердце, то и деревянный меч в его руках – грозное оружие». Кто руководил операцией?
– Вновь назначенный начальник штаба отряда, младший лейтенант Рузметов, – ответил Зарубин.
– Рузметов? – переспросил подполковник.
– Да, Рузметов Усман, – подтвердил командир.
Подполковник попросил познакомить его с Рузметовым.
Нового начальника штаба нашли около больного
Пушкарева и привели в землянку. Беседа сразу приняла непринужденный характер.
– Ты как же сюда попал, в леса? – запросто, как старого знакомого, спросил Гурамишвили.
Рузметов рассказал.
– Молодец! – одобрил подполковник. – Откуда сам?
– Из Хорезмской области Узбекской ССР…
Рузметов в нескольких словах изложил свою биографию. Он – сын колхозника-хлопкороба, в прошлом батрака. Комсомолец, потом коммунист. На родине живут отец, мать и две сестренки. Среднюю школу окончил в Ташкенте, служил два года в армии, после этого поехал в Москву, мечтал стать инженером-химиком.
– А стал начальником штаба партизанского отряда! –
прервал его подполковник.
– Так точно.
– Ну, ничего, – бодро заметил Гурамишвили. – Инженером ты еще будешь. – Он рассмеялся. – А теперь расскажи, как ты отбил наших пленных. Все расскажи.
Усман подробно описал проведенную им операцию.
– Храбрецы! Настоящие храбрецы! Обязательно доложу командованию. Так всегда действуй! Инициатива, смелость! Если сабля коротка, шагни вперед – она удлинится. Этому учат мудрые воины. А кто же первый сообразил насчет винтовок? – поинтересовался Гурамишвили.
Рузметов ответил, что кто-то из партизан, но кто именно, он не помнит.
Вмешался Добрынин.
– Предложил никто другой, как он сам.
– Ты чего же меня обманываешь? – с напускной суровостью спросил Гурамишвили. – Обманывать у нас разрешается только врачам, да и то лишь, когда ложь спасает больного. Понял?
Рузметов молчал.
– Ладно, иди, – продолжал подполковник. – Еще встретимся…
А когда Рузметов ушел, он сказал:
– Знаки различия скоро можно будет сменить ему на лейтенантские. Представьте. Я поддержу. На всех участников операции, без исключения, написать наградные листы.
…Зарубин долго вынашивал мысль о выводе отряда в дальний рейд, по глубоким тылам противника. И теперь он поделился этой мыслью с подполковником.
Гурамишвили выслушал его внимательно, а потом немного резко сказал:
– Нельзя, товарищ майор, видеть только то, что торчит против носа. Это раз. Нельзя действовать вообще. Это два.
Все должно быть подчинено интересам фронта.
Он убедительно доказал нецелесообразность рейда.
Отряд нужен именно здесь, чтобы держать под постоянным ударом участок шоссе и главным образом два отрезка железной дороги, идущие к фронту. Любое крушение, и малое, и большое, каждая диверсия на железнодорожном полотне приобретают крупное значение. Враг вынужден сокращать движение, ездить только днем, ставить на охрану пути и железнодорожных сооружений войска, которые надо оттягивать с фронта.
– Вопрос этот больше не поднимайте, – сказал Гурамишвили. – Расскажите лучше, как обстоит дело с Шеффером. Из последней радиограммы я понял, что его нашли.
Командование в нем заинтересовано.
В этот день были получены дополнительные данные от