Чернявского включили «на очередь» после Шеффера.
– Как дороги подсохнут, – обещал Зарубин Беляку, –
так возьмемся за него.
– Подбирай себе нового начальника, – пошутил Добрынин.
Когда обо всем договорились, Пушкарев вдруг спросил:
– У тебя, Карпыч, дочь есть?
От неожиданности Беляк побледнел. Он растерянно посмотрел на Пушкарева и каким-то не своим голосом ответил:
– Дочь?… Конечно, есть. Так вы же знаете?… Она училась в Москве… А почему вы спросили об этом?
– Значит, дочь есть? – не отвечая на вопрос, повторил
Пушкарев. – А кто же думать о ней должен? Кто должен ей писать? Ты или я? – Беляк смущенно моргал, не понимая, в чем дело. – Кто ей отец? – продолжал Пушкарев. – Эх вы, родители! На, получай! – И он подал Беляку письмо. – Хотя оно мне адресовано, но я не читал. По обратному адресу вижу, что оно тебя больше касается…
Руки у Беляка дрожали. С минуту он сидел, держа в руках нераскрытый конверт, и о чем-то думал. Потом аккуратно вскрыл его, вынул небольшой листок бумаги и начал читать. Радостная улыбка озарила его лицо, оно сразу посветлело, помолодело. Прочитав письмо вторично, Беляк подал его Пушкареву.
– А ну-ка, вслух… всем!… – попросил он.
– Ты меня в секретаря своего превратить хочешь, –
пошутил Пушкарев, но взял письмо и начал читать:
– «Милый, родной, старенький мой папка! Не знаю, как буду рада, если эти строки дойдут до тебя. А я почему-то глубоко верю, что дойдут. Боюсь за тебя и горжусь тобой.
Горжусь и твоими боевыми друзьями, подобными товарищу…» – Пушкарев замялся. – Тут, кажется, дифирамбы по моему адресу. Восхваление моей личности… – пробурчал он.
Все единодушно предложили Пушкареву читать от строчки до строчки и без комментариев. Он продолжал:
– «…подобными товарищу Пушкареву. Не знаю, как отблагодарить этого чудесного человека, давшего весть о тебе. Ведь я так долго и тщетно тебя разыскивала. Папка!
Расцелуй его за меня…» – Пушкарев вдруг поперхнулся, закашлялся и продолжал опять: «Я не окончила институт, но обязательно окончу. Годы мои не ушли. Сейчас работаю далеко от Москвы. Мы, как и вы, бьемся за победу и отдаем делу разгрома врага все свои силы. У нас здесь тоже фронт, с той лишь разницей, что нашим жизням ничто не угрожает. Дыхание войны чувствуется постоянно. Папка! Если бы взглянул на завод, где работает твоя дочь. А какие здесь люди, папа! Я совсем взрослая, и ты обо мне не беспокойся.
Обязательно напиши. Передай горячий привет своим боевым друзьям от меня и моих товарищей по труду. Мы гордимся вами и вашей самоотверженной борьбой, а больше всех я горжусь тобой, мой родной. Обнимаю, целую. Твоя Людмила».
Беляк подошел к Пушкареву, обнял его и расцеловал.
– За дочь и за себя. Спасибо, Иван Данилович!
– Чтобы сегодня же ответ написал, – строго сказал
Пушкарев, пытаясь подавить охватившее его волнение.
Письмо взволновало всех. Начали вспоминать о том, как жили до войны, рассказывать о своих семьях, кое-кто доставал и показывал сохранившиеся фотокарточки.
Вынул из кармана фотографию и Пушкарев. Он долго держал ее в руке, не спуская с нее неподвижного, как бы застывшего взгляда, потом передал Кострову. С карточки смотрела миловидная пожилая женщина, а на плечо ей склонил головку мальчуган. Все молча смотрели и передавали друг другу карточку. Все знали о горе Пушкарева. А
он сидел как-то неестественно прямо, и глаза его излучали такую тоску, что Зарубин не выдержал, поднялся и вышел из землянки.
Молчал окутанный мраком лес. Сквозь чащу его пробивался легкий низовой ветер. Он был теплый и, казалось, нес с собой весну. Чистое звездное небо предвещало хороший день. Но Зарубин ничего не замечал.
Еще в тот летний день, когда Зарубин стоял перед грудой щебня, похоронившей под собой семьи пограничников, он понял, что жизнь для него уже никогда не будет такой светлой и ясной, как прежде. Гибель жены отчасти повлияла и на его решение остаться в тылу у врага, где, как ему казалось, можно было полнее упиться борьбой, местью. Поэтому он сразу, как в родную стихию, вошел в насыщенную опасностями и лишениями тревожную партизанскую жизнь и жадно искал встречи с врагом.
Ему трудно было смириться с мыслью, что он остался одиноким, что навсегда, на всю жизнь ушел человек, принесший ему столько радости и счастья. Он старался отогнать от себя эту мысль, но она появлялась снова и снова, особенно, когда товарищи заговаривали о своих семьях, о прошлом.
Зарубин вышел за черту лагеря, сел на мокрый пень и поник головой.
Когда полчаса спустя он вернулся в землянку, там ужинали. Беляк и Добрынин состязались, рассказывая охотничьи истории, веселившие всех.
– А мою последнюю собаку звали Норка, – говорит
Беляк. – И до чего же умный был сеттер, все диву давались.
Подведет, станет в стойку, и я сразу определял по ее виду, что у нее перед носом: куропатка, перепел, тетерев… И
стоит, не шелохнется, пока не подам команды. Бывало так: она станет, а я сяду, выну чарку, выпью, закушу, в зубах поковыряю, а она, как статуя, не шелохнется. Ну и псина была!… Но я хочу рассказать один эпизод…
– Только не привирай, – предупредил Пушкарев.
Зарубин сел за стол и внимательно посмотрел на Пушкарева. Глаза его смотрели грустно, даже когда он улыбался, а на лице, казалось, появились новые морщинки.
«Наверное, после болезни», – подумал Зарубин.
А Беляк продолжал:
– Расскажу сущую правду. Как-то после удачной вечерней зорьки сидим мы с Норкой у костра. Впереди озерцо. Перед сном мы решили поужинать. Вынул я хлеб, мясо холодное… Хватился, а ножа нет. А нож от отца остался. Отец тоже охотник был. Я туда, сюда, в ягдташ, за пояс, за голенище – нигде нет. Пропал! «Норка», – говорю.
– «Чего?» – отвечает она. «Ножа-то нет!» – «Ну?»…
– Довольно! Довольно! Опять выдумываешь! – закричал Пушкарев.
– Без ножа зарезал, окаянный!… – хохотал Добрынин.
Смеялись все.
– В чем дело? – спросил Беляк недоуменно, будто он действительно не понимал, в чем дело.
– Выходит, что Норка заговорила человеческим языком, – отвечал ему Костров.
Вновь все захохотали.
– Заговорился… – Беляк с хорошо разыгранной досадой махнул рукой.
– Ну, хватит, – сказал Пушкарев. – Пойдемте, народ уже собрался. – И все отправились в окружкомовскую землянку.
Там уже были Бойко, Снежко, Рузметов, Селифонов.
Пушкарев открыл заседание бюро окружкома.
Сначала рассматривалось решение партийной организации отряда, принявшей в свои ряды кандидатом Дмитрия
Карповича Беляка. Докладывал секретарь парторганизации
Бойко.
О Беляке говорили Пушкарев, Добрынин, Рузметов.
Подпольная организация в городе, во главе которой стоял Беляк, насчитывала когда-то шесть человек, а теперь в ней двадцать два подпольщика. Организация патриотов собрала среди горожан и доставила в отряд полмиллиона рублей на постройку танковой колонны «Народный мститель». Подпольщики регулярно выпускают завоевавшую любовь у народа газету «Вперед». Они имеют свой боевой счет: взрыв гостиницы, уничтожение предателя Брынзы.
Отряду и Большой земле подпольщики добывают ценные разведывательные данные.
– Подпольная организация, – сказал Рузметов, – крепка,
сильна, боеспособна. Оккупанты знают ее силу и боятся ее.
Сам Беляк – верный сын народа, и ему давно надо быть в наших рядах.
Беляка приняли кандидатом в члены партии.
– Будешь так же работать, – предупредил Пушкарев, –
через шесть месяцев примем в члены партии.
Потом обсудили содержание очередного номера газеты
«Вперед». Докладывал редактор газеты Костров. А когда кончили с этим вопросом, Пушкарев сказал:
– Теперь отпустим Дмитрия Карповича. Остальное без него рассмотрим.
14
В субботу Карецкая позвонила на службу к Шефферу и сказала, что ждет его. Тот ответил, что через несколько минут приедет. Позавчера они договорились, что совершат очередную прогулку на машине, а потом заедут на квартиру Шеффера и поужинают.
Вчера в десять часов вечера Беляк зашел к Карецкой, чтобы окончательно условиться обо всех деталях, учесть каждую мелочь, рассчитать время до минуты, предусмотреть, что и когда надо сказать, как быть в случае, если
Шеффер заупрямится и не захочет ехать туда, куда она предложит. В заключение Беляк спросил:
– Какие-нибудь личные вещи у вас есть?
– Да, но очень немного. Самые необходимые…
– Тем более. Уложите их в вещевой мешок.
Карецкая растерянно улыбнулась.
– Но у меня мешка нет… есть небольшой чемодан…
– Чемодан не подходит, нате мешок, – и, развернув принесенный с собой сверток, он подал ей изрядно потертый армейский вещевой мешок.
Укладывая в него свой нехитрый гардероб, Карецкая с благодарностью думала об этом заботливом человеке, не забывшем даже о мелочах. Уложив все, она спросила:
– И что же мне с ним делать?
– Об этом уж я побеспокоюсь. Он будет у меня на хранении.
– Вы так уверены в благополучном исходе, что оставляете мне единственное платье?
– Иначе не может быть, Ксения Захаровна. Мы действуем наверняка. Ну, а теперь – до счастливого свидания. Не волнуйтесь, будьте осторожны. Действуйте уверенно, но рассчитывайте каждый шаг, взвешивайте каждое слово. Я
за вас отвечаю своей совестью, своей головой.
– Перед кем? – удивилась Ксения Захаровна.
– Перед… Пушкаревым, Добрыниным, Костровым…
Перед всеми.
– Ну, я пойду. – Беляк подошел к ней, взял в руки ее голову и поцеловал в лоб. – Будьте умницей…
Карецкая села на диван, уткнулась головой в подушку и дала волю слезам. В этих слезах было все: и благодарность
Беляку за его отеческую заботу, и тоска по мужу, и тревога за завтрашний день.
Она долго не могла уснуть в эту ночь, вставала, зажигала лампу, принималась читать, чтобы отогнать беспокойные мысли, вновь ложилась в постель. Часы показывали половину третьего, а она лежала с закрытыми глазами и думала. Что, если вдруг завтра изменится погода, пойдет дождь? Тогда все сорвется, никакой поездки не будет. Как же не учли этого? Придется опять встречаться, договариваться. А если придет Реут и спросит, где фотокарточка?