командир взвода Бойко. Он считал, что о выходе за реку не может быть и речи, и предложил прорвать блокаду двумя группами. Одна из них должна атаковать врага, двигаясь по северной просеке, другая – по западной. После прорыва обе группы должны собраться в условленном месте.
– Это волку в пасть, – бросил реплику начальник заготовительной команды Спивак.
– А что ты предлагаешь? – спросил его Пушкарев.
– Я так смотрю, – поднявшись с места, начал Спивак, –
что ничего мы тут особенного не придумаем…
– А ты за всех не думай! – перебил его Пушкарев.
Спивак, на обязанности которого лежала заготовка для отряда продовольствия, слыл человеком нехрабрым и на заготовительной работе держался только потому, что умел в любых условиях, каким-то ему одному ведомым способом, доставлять в лагерь муку, картофель и другие продукты. Последнее время стали поговаривать, что Спивак, вместо того чтобы нападать на склады и обозы противника, собирал продовольствие у мирных жителей. Рузметов и
Костров уже договорились после прорыва блокады тщательно проверить деятельность заготовительной команды.
Реплика Пушкарева смутила Спивака, но он тотчас оправился и высказал свою точку зрения. Он считал, что большими группами, а тем более, всем отрядом, не пробиться. Поэтому надо выходить в разных местах, мелкими группками, по три – пять человек.
– И с поднятыми руками и с листовками, которые только что разбросали немцы, – зло бросил Рузметов.
– Шутки тут неуместны, – обидчиво огрызнулся Спивак.
– А коль неуместны, так чего же ты шутишь? – рассмеялся Селифонов.
Спивак покраснел и уселся на место.
Горячие споры затянулись на два часа. Коммунисты понимали, что решается вопрос жизни и смерти отряда, и сознавали, какая огромная ответственность лежит сейчас на них.
Мнения разделились: одни предлагали пробиваться просеками, разбившись на две группы, другие – идти на прорыв всем отрядом.
Последним выступил капитан Костров.
– Выход через просеки исключается, – сказал он уверенно. – Противник и сам не пользуется просеками, потому что сделал их непроходимыми. Вот карта.
Он раскрыл карту и прикрепил ее на стене так, чтобы видно было всем.
– Смотрите! Вот минные поля на сотни метров, вот волчьи ямы, здесь колючая проволока, а это дзоты. Идти просеками – самоубийство.
Решили прорываться завтра ночью всем отрядом по фронту в триста – четыреста метров на самом густом участке леса. Идти строго на запад. На дневку собраться у озера, в восемнадцати километрах от лагеря. С наступлением ночи двигаться к запасному лагерю.
Командование отряда давно держало наготове запасный лагерь. Там были готовы землянки, шалаши, сараи, построенные еще саперами армейских частей.
– А тебе, товарищ Рузметов, – сказал Зарубин, – придется с группой подрывников, не ожидая никого, идти вперед. Надо проверить, может быть, немцы заминировали территорию запасного лагеря. Говорят, что они туда пробирались.
– Едва ли, – усомнился Добрынин, – место там уж больно глухое.
– Все равно надо проверить, – поддержал Зарубина
Пушкарев.
– Я не возражаю. Мне не верится только, чтобы туда фашисты нос сунули.
Вторым в повестке дня стоял вопрос о связи с соседними партизанскими отрядами. Всем было известно, что поблизости действуют другие партизаны. Подтверждали это жители деревень, подтверждали и сводки Совинформбюро.
Прошлой осенью партизаны отдельного взвода, возвращаясь с разведки, подобрали и доставили в свое расположение подорвавшегося на мине парня. У него начиналась гангрена. Он бредил. Надо было спасать человеку жизнь, хотя партизаны и не знали, кто он такой: свой или предатель. На счастье, в это время во взвод пришел фельдшер отряда. Фельдшер серьезных операций никогда не делал, но раздумывать не приходилось. Он оперировал умирающего и спас его. Единственным инструментом, которым располагал фельдшер, была пила-ножовка, и ею он произвел операцию. Парень долго боролся со смертью, но все же одолел ее. Придя в себя, он сказал, что является партизаном отряда, действующего в шестидесяти километрах отсюда. Ему дали карту, и он показал, где расположен их отряд, Когда он оправился от операции, его доставили в лагерь к Зарубину.
А в феврале, когда стихли бураны, Зарубин отобрал двух боевых ребят, знающих местность, снабдил их всем необходимым, поставил на лыжи и проводил в дорогу. Им поручили найти отряд, в котором служил подорвавшийся на мине паренек, связаться с командованием, договориться о связи и как можно скорее, не задерживаясь, вернуться домой.
Но прошел месяц, другой, минула весна, а посланцы не возвращались. Тогда в мае отправили еще двух. И от них не было ни слуху ни духу.
Обо всем этом напомнил собравшимся Пушкарев. Он сказал:
– Надо еще посылать людей. Стыд и позор не иметь связи с теми, кто борется рядом с нами. Никто нам этого не простит. И послать надо товарищей, которые дойдут, найдут партизан и наладят связь. Не посыльных, а ответственных, доверенных людей.
– Я пойду, – поднявшись с места, твердо заявил Костров. Все молчали, поглядывая на Зарубина. Тот сидел, молча глядя на начальника разведки, о чем-то раздумывая.
Предложение решительного, всегда уверенного в себе Кострова ему понравилось. Однако тут же появились и сомнения. До сих пор Зарубин был спокоен за разведку. Она работала хорошо. Ежедневно утром и вечером Костров и
Рузметов доставляли ему подробные сведения, собранные разведчиками в окружающих деревнях и в городе. Разведчики добывали информацию, необходимую для боевых действий отряда, все данные, которыми интересовалась
Большая земля. Передоверять сейчас разведку кому-либо другому Зарубину не хотелось.
Он резко бросил капитану:
– А разведкой буду я заниматься или товарищ Добрынин? Так, по-вашему?
– Разведку, товарищ майор, можно поручить Веремчуку. Я уверен, что он справится.
– Веремчук на другое дело пойдет, – мрачно сказал
Добрынин. – Взвод подрывников до сего времени без командира.
– Прошу дать мне слово, – попросил Рузметов.
Он считал, что держать подрывников в отдельном подразделении уже нецелесообразно. Надо при каждом взводе создать диверсионные группы. Практика показывает, что всякий раз, выходя на операции, взводы нуждаются в подрывниках, а подрывники, подготавливая ту или иную диверсию, в свою очередь, нуждаются в охранении и обращаются к командирам взводов за людьми.
– Я предлагаю, – закончил Рузметов, – Веремчука назначить в помощь Кострову.
Рузметова поддержали Бойко и Селифонов.
В конце концов решено было взвод подрывников расформировать, Веремчука назначить помощником начальника разведки, а Кострова послать устанавливать связь с соседними отрядами.
Костров отказался от сопровождающих и сказал, что пойдет один: переправится через реку, проберется по тому берегу за линию блокады, а потом опять углубится в лес.
Его отпустили с заседания. Надо было ввести в курс дела Веремчука, собраться и вечером трогаться в путь.
Когда Костров ушел, в землянку постучался дедушка
Макуха. Войдя, он обратился к Бойко.
– С бедой я к тебе, Григорий Фомич, – проговорил он.
Бойко в это время чиркнул спичку, чтобы зажечь цигарку, и повернулся к старику.
– Сынишка твой прибежал. На бревне через реку переплыл. Говорит, мать и сестренку фашисты убили. Предал их твой знакомый лесник… – тихо сказал Макуха и, нахмурившись, опустил голову.
Бойко не донес до цигарки руку. Она остановилась, задрожала. Спичка обжигала пальцы, но Бойко, казалось, не чувствовал боли.
Все молчали. Горе часто посещало семьи партизан, и вот сегодня оно пришло к Бойко.
Широко раскрытыми глазами Бойко обвел землянку.
Он хотел что-то сказать, но из груди вырвался лишь какой-то хрип. Бойко взял автомат и, пошатываясь, вышел.
– Пусть придет в себя, – покачав головой, произнес
Пушкарев.
Тогда заговорили все сразу:
– Кто такой лесник?
– Где живет предатель?
– Как это было?
До войны Григорий Фомич Бойко работал агрономом лесничества. Из-за болезни жены эвакуировать семью он не смог и, с согласия лесника, одинокого человека, поселил жену, сына и дочь у него в лесной сторожке.
Жил лесник по ту сторону реки в так называемом заповедном участке леса, куда партизаны никогда не заглядывали.
Оставлять безнаказанно это предательство было нельзя.
Тут же решили послать небольшую группу партизан для расправы с предателем. Выйти должны были вечером с таким расчетом, чтобы завтра, к началу ночного боя, уже вернуться в лагерь.
Заседание вновь было прервано, когда в расположение лагеря пришел Толочко с остатками своего отдельного взвода. Четыре дня бился Толочко, пытаясь вырваться из вражеского кольца. Потеряв половину бойцов и преследуемый противником, он вынужден был отойти. Толочко рассказал, что гитлеровцы шли за ним по пятам и стоят сейчас не более как в шести километрах от лагеря. Значит, за день враг продвинулся вперед и сузил петлю.
Затем радист Топорков принес радиограмму. Большая земля сообщала, что в час ночи пришлет транспортный самолет.
Пришлось все неразрешенные вопросы перенести на следующее заседание бюро.
Надо было стянуть к реке всех раненых и детей, сосредоточить плоты в одном месте, разведать, нет ли немцев на том берегу, организовать круговую оборону.
Все работали энергично, не чувствуя усталости, зная, что до завтрашней, решающей судьбу отряда ночи оставалось очень мало времени.
С наступлением темноты четверо партизан во главе с
Бойко переправились через реку и пошли на поиски предателя. Час спустя перебрался на тот берег Костров, а затем началась перевозка раненых и детей.
…А уже в час тридцать ночи большой транспортный самолет, дружно взревев моторами, оторвался от Малой земли, и вскоре рокот его затих на востоке. Самолет садился и взлетал за рекой потому, что на этом берегу все посадочные площадки партизан уже были заняты врагом.