Взять хотя бы это трудное путешествие в прошлом году к партизанам Локоткова. Разве можно об этом забыть? Разве уйдут из памяти тревожные ночи, когда Костров, не зная дороги, руководствуясь только компасом и картой, шел по неизведанному пути? Было трудно, очень трудно одному в незнакомом лесу. Но зато какое чувство гордости и удовлетворения он испытал, добравшись наконец до лагеря соседнего партизанского отряда. Нет, все это незабываемо: ночные бои, дальние разведки, холод и голод, сомнения и радости, поездки в город, собрания под развалинами элеватора…
«Пройдут годы, – думал Костров, – окончится война, залечит родина раны, а память людей бережно сохранит все эти ушедшие в прошлое события и дни».
– Ты, кажется, скучаешь, Георгий Владимирович? –
обратился Зарубин к начальнику разведки. – Видно, погода грусть навевает?
– Нет, – отозвался Костров. – Я просто думаю.
– О чем же, если не секрет?
– Конечно, не секрет, Валентин Константинович. Я
думаю о том, что мы не напрасно живем, и красиво живем, и не стыдно оглянуться назад. Во всяком случае, есть что вспомнить и есть чем гордиться. Я имею в виду всех нас: и себя, и вас, и Ивана Даниловича, и Добрынина, и Беляка, и
Рузметова, и Наташу, о которой вчера вам рассказывал.
Командир бригады слушал Кострова не перебивая. Зарубин знал, что капитан не страдает болтливостью и очень редко высказывает так откровенно свои чувства.
Костров продолжал:
– Ведь нас заставили воевать враги. Война не наше призвание. Это же истина, аксиома. Но посмотрите, как народ овладел тяжелым ратным делом, какие он совершает подвиги, подчас самому ему незаметные. Поэтому-то наши люди в состоянии творить чудеса. Я могу, как на пример, сослаться на Добрынина, на Беляка, Наташу, Бойко – людей сугубо гражданских и ставших вдруг прекрасными командирами, квалифицированными разведчиками, искушенными подпольщиками. А ваша жена?
– А ты? – прервал его Зарубин. – Ты думал два года тому назад, что будешь сидеть в лесу в роли начальника разведки партизанской бригады?
– Нет, безусловно, нет, – сознался Костров.
– То-то и оно! Цель, Георгий Владимирович, великая, благородная цель перед всеми нами – защита социалистической родины. А у нашего народа такие высокие нравственные устои, что он не остановится перед любым подвигом, перед любыми жертвами во имя этой цели. Вот ты сказал…
В землянку влетел Пушкарев.
– Ну-ка, за мной, лодыри! – скомандовал он. – Появился необычный гость, человек с большой буквы, и хочет рассказать что-то интересное. Айда, пошли.
– Что за человек с большой буквы? – недоуменно спросил Зарубин.
Костров рассмеялся.
– Память у тебя дырявая, товарищ командир бригады, –
упрекнул Пушкарев. – А помнишь, кто нашел в лесу парашют?
– А-а-а, помню, помню. Сурко, кажется?
– Он самый.
Зарубину отчетливо припомнилась история с двумя парашютами, один из которых обнаружил крестьянин
Сурко.
– Кстати, как фамилия того негодяя, который украл первый мешок? Я что-то не припомню… – спросил он.
– Редькин, – подсказал Костров.
– Так вы идете или нет? – начиная сердиться, спросил
Пушкарев. – Сурко сидит на передовой заставе.
– Идем, идем, – успокоил его командир бригады, надевая полушубок.
Костров тоже оделся, и втроем они вышли наружу.
Сумерки сгустились. Низкие облака закрыли небо, звезды. По-прежнему мела пороша, ветер бросал в лицо сухой, колючий снег, и даже на близком расстоянии трудно было что-нибудь разглядеть.
Шагая следом за Зарубиным, Костров думал о том, что такая погода на руку его разведчикам, которых он разослал сегодня на задания. «При такой темноте можно пройти под носом у часового, и он не заметит, а если и заметит, так нетрудно скрыться».
Зарубина беспокоило другое.
«Редькин… это тот самый Редькин, который принес в ноябре сведения о прохождении эшелона со скотом, – думал он. – Чем же тогда окончилась эта темная история?
Кажется, ничем. Как же это могло случиться? Что помешало нам до конца проверить, кто именно все перепутал?»
– Георгий Владимирович, – обратился Зарубин к шедшему сзади начальнику разведки, – вы помните тот случай, когда Бойко нарвался на эшелон с боеприпасами и потерял людей?
– Очень хорошо помню. С этим случаем тоже связана фамилия Редькина.
– Совершенно верно, – отозвался Зарубин. – История была довольно странная, а мы о ней забыли и успокоились.
– Напрасно вы так думаете, – осторожно возразил Костров. – Я проводил проверку.
– Интересно! И что же она дала?
Костров рассказал. Через своих разведчиков, работающих на железной дороге, он установил точно, что в те дни станция никакого эшелона с рогатым скотом не пропускала и не формировала. Телеграфист, на которого ссылался Редькин, действительно работал и продолжает работать на станции. Это молодой парень, сын бывшего торговца. Люди Кострова характеризуют его как прихвостня оккупантов.
– Но тут есть другое обстоятельство, – добавил Костров. – Ведь Бойко организовал засаду не на том участке, где рекомендовал нам Редькин, а зашел вперед на восемь километров. А на тот участок, как сообщают наши железнодорожники, выходил ночью немецкий бронепоезд. Вот в чем дело…
– Значит, если бы Бойко не изменил маршрута, то мог бы иметь дело с бронепоездом?
– Так получается.
– Совсем интересно! Чьих же это рук дело: телеграфиста или Редькина?
– Затрудняюсь ответить. Редькин ничего объяснить не может, я с ним говорил еще два раза. Он только твердит:
«За что купил, за то и продал, и не путайте меня».
Зарубин задумался. Этот Редькин определенно не внушал доверия. Во-первых, хищение парашютного мешка, во-вторых, эта история с эшелоном, с каким-то телеграфистом. Поднималась досада на самого себя. Надо было давно заняться Редькиным, не спускать с него глаз и добиться полной ясности.
«Тут я прошляпил, – ругнул себя Зарубин. – И дело надо исправить».
Шедший впереди Пушкарев остановился, подождал отставших от него Зарубина и Кострова, а когда те приблизились, вдруг рассмеялся.
– Что случилось? – удивленно спросил Зарубин,
– Да я все думаю об этом человеке с большой буквы, –
сказал Пушкарев и зашагал вперед. – Хитрый мужичонка!
До чего же хитрый! Не хочет идти в лагерь. Дошел до заставы, вызвал Рузметова. «Дальше, – говорит, – ходу мне нет, потому как разговор у меня секретный, а у вас есть люди ненадежные». Вы слыхали?
– Так и сказал?!
– Да, да.
– А что за секретный разговор?
– Не сказал даже Рузметову, требует главного. «Я, –
говорит, – его хорошо помню».
Передовая застава размещалась в большой, глубокой, с амбразурами землянке, расположенной в километре от лагеря и тщательно замаскированной снегом и молодыми елками.
Около землянки стоял с автоматом дедушка Макуха.
– Дежурим, старик? – весело спросил Пушкарев.
– Дежурим, хлопчик, – ответил дед. – Табачком не побалуешь?
Пушкарев вынул из кармана кисет.
– Идите, а то у Усмана с тоски зубы заболят. Этот лохмотник со своей военной тайной сидит и молчит.
В землянке, около железной печурки, разогретой докрасна, сидели на низких чурбачках друг против друга
Сурко и Рузметов. Молчание, видимо, длилось долго, потому что Рузметов, увидев вошедших, облегченно вздохнул. Сурко, одетый в невероятно изодранный полушубок, встал, быстро оглядел вошедших и, узнав в них старых знакомых, поздоровался.
Все расселись на чурбачках возле печи.
– Опять с радостной вестью? – спросил Зарубин, доставая табак и бумагу.
Сурко отрицательно помотал головой и покосился на двери.
– Там все в порядке, – сказал Зарубин.
Тем не менее Сурко, наклонившись вперед, тихо, вполголоса начал говорить:
– Среди вас есть предатель… Он приходит в деревню, встречается с подозрительными людьми и опять исчезает.
Я проследил его.
Воцарилась минутная тишина.
– Почему ты решил, что он предатель? – спросил
Пушкарев.
Сурко нахмурился.
– Напрасно говорить не буду, – отрубил он. – Предатель самый настоящий. Приходит он в дом бандюги, у которого сын работает на фашистов, а зять по своей воле в Германию уехал. Был случай, когда в доме сидел гестаповец, а ваш партизан зашел туда и вышел целым и еще под хмельком.
Это что, не предатель? Определенно предатель!
Зарубин попросил описать наружность партизана, заподозренного в предательстве.
По словам Сурко, это был человек высокого роста, немного сутуловатый; черты лица у него не совсем правильные, волосы рыжие, редкие. Носит сейчас треух.
– Насчет фамилии не скажу, потому как не знаю, – добавил Сурко, – но опознать смогу и промаху не дам.
Все напряженно старались представить, кто из партизан подходил под эти приметы. И тут Кострову пришла в голову мысль, навеянная разговором по дороге.
– Не Редькин ли? – произнес он не совсем уверенно.
Все подтвердили это предположение. Да, приметы совпадали: рост, сутулость, редкие рыжие волосы.
– Узнаешь, если покажем? – спросил Пушкарев.
– Узнаю! Ведите! – решительно заявил Сурко.
– Так. Еще один момент, – сказал Зарубин и от волнения встал. – Как называется твоя деревня?
– Выселки.
Командир бригады взглянул на Кострова. Ту же деревню назвал и Беляк.
– Да, все ясно, – произнес Костров. – И Редькина звать
Василием. Вы фамилию владельца дома знаете? – обратился он к Сурко.
– А как же! Волохов…
Сурко охарактеризовал Волохова. В далеком прошлом, в годы нэпа, Волохов держал в деревне лавку, а в хозяйстве у него постоянно работали батраки. В период коллективизации он был инициатором и участником убийства председателя райисполкома, прибывшего в деревню по делам только что созданного колхоза. Волохова осудили. В сорок первом году он вернулся. Живет с дочерью, муж которой по неизвестным делам выехал в Германию. Сын Волохова
– телеграфист, работает на железной дороге.