В пять часов ночи отряд вышел к перелеску, от которого до железной дороги было уже недалеко. Оставшееся до разъезда расстояние преодолевали ползком, по-пластунски.
Отряд должен был выполнить две задачи: взорвать железнодорожный мост, находящийся в полукилометре от разъезда, и уничтожить караульную команду, насчитывающую шестьдесят солдат.
Мост охранялся двумя часовыми, сменявшимися через каждые два часа. Команда жила в длинном бревенчатом бараке, единственном помещении на разъезде. Гарнизон здесь прижился крепко и не сменялся ни разу со времени прихода оккупантов. В зону охраны караульной команды входил перегон между двумя станциями протяжением в тридцать километров. Гитлеровцы выставляли на перегоне подвижные патрули, заминировали подходы к железнодорожному полотну, вырубили лес там, где он вплотную подходил к дороге, устраивали засады на тропах и выходах из леса и время от времени предпринимали «проческу»
лесного массива. Они чувствовали себя здесь полными хозяевами.
– Чего это наши молчат? – озабоченно шепнул Веремчук лежавшему рядом с ним Охрименко.
Часть отряда во главе с Рузметовым ушла взрывать мост. Грохот взрыва был условным сигналом для нападения на барак. Все с нетерпением ожидали этого сигнала.
Между тем поднялся и быстро крепчал ветер. Стал падать почти незаметный мелкий снежок.
«Быть бурану, – подумал Веремчук. Его начинало уже беспокоить отсутствие сигнала. Он знал, что прежде чем подорвать мост, надо бесшумно снять часовых. – Что же могло помешать? Может быть, разведчики ошиблись и часовых у моста не два, а больше?»
К Веремчуку бесшумно, почти невидимый на снегу в белом маскировочном халате, подполз комиссар Добрынин. Он набрал пригоршню снега и потер им нос.
По перрону, скрипя огромными эрзац-валенками, укутанный в большой тулуп, прохаживался единственный бодрствующий солдат-часовой.
– Избаловали мы фашистов, – зашептал Добрынин. –
Вот, доверились они одному человеку, спят себе и в ус не дуют.
Партизаны замерли в напряженном ожидании сигнала.
Стволы пулеметов, винтовок, автоматов устремлены на барак, пальцы лежат на спусковых крючках.
Часовой подходит к висящему возле главных дверей барака буферу, снимает с его тарелки кусок железа и колотит: раз, два, три, четыре, пять, шесть.
Звон, подобный колокольному, торжественный и мерный, разносится по лесу.
Вьюга усиливается, и теперь уже слышен посвист гуляющего в лесу ветра. Снег падает все гуще.
И вдруг взрыв. Короткий, издали похожий на треск переломанного надвое дерева. Мгновенная пауза, и резкий голос Веремчука:
– С Новым годом, фашистские мерзавцы! Огонь!
Ливень огня обрушивается на барак.
– Заходи с флангов! – командует Веремчук. – Бросайте бутылки!
Партизаны охватывают разъезд полукольцом, подбираются вплотную к бараку и встают уже без опаски во весь рост. В окна летят бутылки с зажигательной смесью.
Кое-кто из солдат в нижнем белье выскакивает из окон, но тут же падает под пулями.
– Не выпускать ни одного! Гранаты в ход! Окружайте! –
командует командир отряда.
Барак в кольце. Правая сторона его уже горит. Внутри один за другим раздаются грохочущие взрывы – это рвутся противотанковые гранаты. Партизанам теперь не холодно, они разогрелись жарким боем и забыли, что несколько минут назад поеживались и покряхтывали от мороза.
Яркая белая ракета рассыпается трепещущими звездочками в предутреннем воздухе – сигнал отбоя. От моста бегут подрывники. Наиболее отчаянные партизаны выскакивают из пылающего барака с оружием, с какими-то ящиками. Это боевые трофеи.
– Как, товарищ комиссар бригады? – задорно улыбается
Веремчук. Ушанка держится у него на самом затылке.
– Хорошо, Борис. Удачно. Командуй!
– На лыжи! – раздается голос Веремчука.
В полдень сделали первый привал и, усталые, повалились прямо на снег. Веремчук заметил под головой партизана Королева объемистый черный ящик.
– Что это? – спросил он.
– Трофеи, товарищ командир отряда, – ответил Королев, приподнимаясь со снега.
– А что внутри?
– Аккордеон.
– А зачем он тебе понадобился? – поинтересовался
Добрынин. – Тащить такую тяжесть полсотни километров…
Королев усмехнулся.
– Я его, товарищ комиссар, все сто протащу и не пикну.
До войны я играл на аккордеоне и после войны играть буду.
Вы только взгляните на него, – и Королев открыл футляр.
Это был хороший аккордеон на восемьдесят басов, снежно-белый, с круглыми углами, с черной клавиатурой.
– Как же ты его отыскал в бараке? – спросил Добрынин.
– Нюхом, товарищ комиссар, – ответил Королев.
Командир отряда предупредил людей, что на отдых отводится час и что второй привал будет в старом лагере.
Командиры уселись на ствол поваленной сосны, закурили.
– Зол я был на эту караульную команду, – заметил Веремчук. – Трое ребят моих тут погибли.
– На разъезде? – спросил Охрименко.
– Нет, на перегоне.
– А как? Расскажи!
Партизаны придвинулись поближе.
Веремчук рассказал, что с того времени, как немцы усилили охрану дороги, снабдили свою стражу миноискателями и начали проводить тщательный осмотр путей, подрывать железнодорожные эшелоны стало труднее.
Надо было находить новые способы.
И вот партизаны, отказавшись от самовзрывающихся мин, придумали «удочку» – очень примитивный, но оправдывающий себя снаряд. Взрывчатку стали укладывать в деревянный ящик прямо в грунт и ставить самый простой взрыватель натяжного действия. От него выводили шнур длиной в пятьдесят-шестьдесят метров, тщательно его маскируя. Такую мину миноискатели не обнаруживали.
Конец шнура в нужной момент дергал подрывник. Обычно взрывали мину под паровозом или прямо под серединой состава. Но метод этот был неудобен тем, что приходилось сидеть с «удочкой» очень долго.
С такой «удочкой» как-то пристроилась тройка партизан. Собственно говоря, их было четверо, но только один потом унес ноги. По его словам, дело происходило так.
Партизаны поставили заряд, протянули шнур и стали ждать. Ждать пришлось долго, почти всю ночь. Пропустили два состава, идущие с фронта, и от усталости все четверо задремали. Фашистский патруль производил обход путей и обнаружил плохо замаскированный шнур. Поняв, в чем дело, солдаты перерезали шнур у самой взрывчатки, а потом по шнуру добрались до дремавших ребят. Уйти удалось лишь одному.
Охрименко покачал головой.
– Это наука, – сказал он. – Спать на задании не полагается.
– Точно, – подтвердил Веремчук и поднялся. – На отдыхе сейчас спать тоже не полагается. Отдохнем в лагере. –
И он отдал команду трогаться в путь.
…Вьюга усиливалась с каждым часом, и надо было хорошо знать местность, чтобы при такой погоде не потерять ориентировку и не сбиться с маршрута.
– Теперь пусть хоть с собаками ищут, все равно не найдут нас, – заметил Добрынин.
Снег быстро заметал следы лыж.
Ночевали в старом лагере. В уцелевшие землянки натаскали вороха хвойных ветвей, а в большую, бывшую окружкомовскую, землянку внесли железную печь, прихваченную с передовой заставы. В помещение набилось множество партизан, и стало так тепло, что все поснимали верхнюю одежду.
Ночь… Казалось бы, что после такого утомительного перехода надо спать мертвецким сном, но в окружкомовской землянке никто не спит. Раскаленная докрасна печурка освещает людей, разместившихся на низких нарах, на полу. Королев играет на аккордеоне. Играет вдохновенно, с душой, закрыв глаза, и его бледное длинное лицо кажется озаренным каким-то внутренним светом. Звуки вальса Штрауса, плавные, чарующие, несутся по лесу и теряются в чаще, смешиваясь с завыванием вьюги.
Партизаны просят Королева сыграть «Рябину», танец лебедей из балета Чайковского…
– Вот это да!… Вот это играет!…
– Как Бог…
– Что ни закажешь – все знает! – раздаются одобрительные голоса.
Королев устал, но продолжает играть, опершись спиной о промерзшую стену землянки. На его лице уже выступили капельки пота.
– Виктор Михайлович, – просит Королева Добрынин, –
а ну, попробуй «Землянку».
– Правильно! – поддерживает Веремчук. – А я попробую спеть…
– И мы поможем.
Королев улыбается, откидывает голову назад, делает несколько сложных и красивых переборов. Потом кивает
Веремчуку. Тот начинает чистым, звонким тенором: Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза…
Присоединяются другие голоса:
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза…
Как всегда, музыка и песни навевают разные думы.
Перед глазами встают картины мирной, довоенной жизни, милые, родные лица.
Отдыхают партизаны, поет Веремчук, играет Королев, а новогодняя вьюга воет в лесу, как голодный зверь. Ветер мечется по завьюженным партизанским тропам, пробивается в чащобы, лютует в лесу. Под его дикие напевы, качаясь, стонут березы, сосны, ели.
6
Костров и Снежко вторые сутки жили под развалинами элеватора, не показываясь ни в городе, ни в окрестностях.
Продукты приносил им Якимчук. У них было вдоволь черных мучных лепешек и вареной холодной картошки.
Конечно, иной раз хотелось побаловать себя партизанским чайком – кипяточком, но о нем приходилось лишь мечтать.
По совету Якимчука Костров и Снежко пытались в одной из подвальных клетушек распалить костер, чтобы немного погреться, но из этой затеи ничего не вышло. В
закрытом помещении костер не горел, дым стлался по полу, разъедал глаза.
А на дворе уже который день хозяйничал буран. Бесновался ветер, завывая на все голоса. Погода была такая, что хуже не придумаешь. Но подпольщикам это на руку.
Едва ли кто-нибудь мог рискнуть в такую пургу вести слежку за одинокой человеческой фигурой, пробиравшейся по городу. Человек шел навстречу ветру, пряча голову в куцый воротник. На перекрестке, где буран выплясывал бешеный танец, человек поворачивался спиной к пронизывающему ветру, пятился несколько шагов задом, оглядывал сквозь молочную пелену снега пустынную улицу, –