– Именем Господа, отвечайте: что здесь происходит? – повелительно спросил Дан.
Крестьяне угрюмо молчали.
– Что происходит? – Дан повысил голос. – Ты! – Он указал на остроносого. – Говори!
– Вервольфа жечь будем, – насупился парень.
– И ты нам не указ! – подхватил пожилой мужчина в грязной рубахе.
Люди осмелели, из толпы раздались еще голоса:
– Ты уедешь, добрый господин, а нам здесь жить!
– И оборотень детишек пожрет!
– Уйди лучше! Не мешай!
– Я не позволю вам лишить несчастную христианского упокоения, – спокойно ответил Дан.
– А мы тебя не спросим, – из толпы выступил высокий парень. Поигрывая топором, остановился напротив Дана. – Уйди, святоша, пока цел.
– Не дам! – истерический вопль. Из часовни вышел Одо, встал у входа, растопырил руки: – Не дам жечь! Кильхен не вервольф! Добрый господин, защитите мою девочку!
– Пошел! – Двое крестьян оттащили старосту, швырнули с крыльца.
– Вы оскверняете дом Божий! – орал Дан. – Именем Господа, остановитесь!
Но обезумевшую от страха толпу уже не останавливала ни мысль о боге, ни присутствие человека из инквизиции. Остроносый парень вытащил из-за пазухи кремень, наложил на него кусочек трута, ударил кованым кресалом. Сноп синеватых искр упал на солому, рассыпался огненной дорожкой, перекинулся на ветки. Вскоре костер запылал.
– Готово!
Четверо мужчин вбежали в часовню, вытащили искалеченный труп в белом платье, понесли к кострищу.
Дан точно знал: этого допускать нельзя. Просто нельзя. Он, представитель церковной власти, обязан остановить самоуправство и как-то унять истерику. Иначе завтра сюда придет отряд ближних, и самим бунтовщикам не поздоровится. Обнажив меч, он встал перед костром.
– Именем Господа, в последний раз приказываю остановиться.
Его обступили со всех сторон. Один крестьянин поднял топор, другой нацелился вилами в грудь. Дан выставил перед собой меч, понимая, что находится на волоске от гибели. Сейчас прозвучит вечное «Бей!» – и его просто растерзают на куски.
– Не по-христиански это! – пробасили за спиной.
Один из мужиков лишился топора, взмыл в воздух и полетел через ограду, прямо на крыльцо часовни. Второй получил мощный удар в бок, согнулся, выпустил из рук вилы. Невесть откуда появившийся Ганс перехватил их обратной стороной, принялся орудовать как дубиной, охаживая бунтовщиков.
– Не по-христиански!
Энгель с мечом наперевес врезался в толпу, раздавая тычки направо и налево. Приставил клинок к шее одного из тех, кто держал Кильхен:
– Верни покойницу на место! Ну! Именем Господа!
Дан расхохотался и присоединился к друзьям, расшвыривая перепуганных людей. Теперь Энгель нравился ему гораздо больше.
– Только не убивайте никого!
– Да кому они нужны? – ответил Энгель, врезав одному из бунтовщиков рукоятью меча по лбу, а другому расквасив локтем нос.
Ошеломленные напором крестьяне отступили, толпа редела: люди разбредались по домам. Кильхен, под слезные благодарности старосты, была водворена в гроб, правда, уже в измятом и грязном платье.
– Вы откуда взялись? – спросил Дан, пожимая друзьям руки.
– Ганс тебе беду стал пророчить, вот мы и сбежали с занятий, – ухмыльнулся Энгель. – Волдо нам еще выдаст…
– А вон и священник пришел, – сказал Ганс.
К часовне быстро шагал человек в черной рясе. Дан решил подождать до похорон. После короткой мессы Кильхен упокоили на кладбище за часовней, недалеко от того места, где нашли ее тело. Пришлось помогать старосте нести и опускать в могилу гроб – никто из деревенских не захотел хоронить вервольфа.
– Смотри! – толкнул Дана Энгель, когда староста, рыдая, принялся забрасывать гроб землей.
За высокими кустами, окружавшими ограду, стояла немолодая женщина в черном платье и черном чепце, пристально смотрела на могилу. Худое, изможденное лицо выражало странное удовольствие, тонкие губы улыбались.
– Кто это? – спросил Дан.
Староста, на мгновение оторвавшись от скорбного занятия, близоруко вгляделся в кусты:
– Вдова Блау. Нехорошая она женщина, добрый господин. Живет на отшибе, ни с кем не здоровается. – Одо перешел на шепот: – Видно, за свежей землей с могилы пришла. Говорят, колдует она, порчу на людей наводит…
Поняв, что ее заметили, женщина развернулась и быстро зашагала прочь. «И знаешь, кем оказался грозный вервольф? Почтенной и богатой вдовой, матерью четырех дочерей», – вспомнился рассказ брата Юргена.
– Покажешь, где ее дом, – распорядился Дан.
Настя
Настя поднялась, подхватила башмаки, на цыпочках подкралась к двери, осторожно, стараясь не скрипеть, отворила, выглянула. В коридоре стояла темнота, она пошла на ощупь, ориентируясь по памяти Одиллии. Без особых приключений добралась до лестницы, спустилась на первый этаж, толкнула входную дверь – заперто на ключ. Вспомнила, что в кухне есть выход для прислуги.
Черный ход тоже оказался заперт. Придется идти к старухе, решила Настя. В лучшем случае удастся украсть ключи, в худшем – отобрать их и сказать, что замуж выходить не намерена. Она собралась уже возвращаться, когда заметила, что из-под двери, ведущей в подвал, пробивается слабый свет. Прислушавшись, уловила теткино бормотание. Что ж, оставался вариант номер два – откровенный разговор.
Настя обулась, потянула дверь, ступила на скользкую лестницу. На стене горел факел, бросая рыжие отблески на ледник, над которым склонилась старуха. Тетка размахивала кухонным топориком – рубила мясо.
Удивившись, с чего бабке пришла фантазия заниматься кухонными заготовками среди ночи, Настя спустилась ниже. Остановилась на середине лестницы, окликнула:
– Тетушка!
Та обернулась – резко, гибким движением, словно молодая. На короткое мгновение ее лицо перекосила гримаса злобы, которая тут же перетекла в добродушную улыбку:
– Деточка? Ты почему не спишь?
– Я ухожу, тетушка. Открой мне дверь.
Старуха отбросила топор:
– Тебе некуда идти, Одильхен. Я нужна тебе, а ты нужна мне. Ступай в свою комнату, деточка… Ступай…
Тетка поднялась на одну ступеньку, на другую… В выражении ее лица было что-то такое, от чего Насте захотелось бежать из подвала со всех ног.
– Ты моя, Одильхен, – говорила старуха. – Еще ступенька… – Моя наследница. – Ступенька…
– Мне не нужны твои деньги.
Тетушка Гретель мелко рассмеялась:
– Деньги? Что ты, милая, я говорю о силе. – Ступенька… – Я должна передать свою силу.
На лице старухи снова проступила черная паутина, и это уже не было ни игрой Настиного воображения, ни тенью от света факела. Глаза тетушки словно наполнились кровью, рот хищно оскалился:
– Ты будешь его невестой, Одильхен. Он грядет, он зовет нас, неужели не чувствуешь, девочка?
Похоже, тут намечается что-то покруче обычного брака, сообразила Настя. Она все же отступила – так жуток был вид старухи. Бросила взгляд за спину тетушки и увидела то, что заставило отнестись к ситуации всерьез: в леднике лежало полурасчлененное тело. Судя по всему, это были останки Хильды. Рядом были аккуратно пристроены три жалко скрюченных младенческих трупика. Поймав ее взгляд, старуха улыбнулась:
– На мясо смотришь, деточка? Вот они, мои молочные поросятки. Сегодня ты причастилась человечиной. Понравилось?
К горлу подступила тошнота. Не время, одернула себя Настя. Она лихорадочно соображала, что делать с чокнутой бабкой. Выскочить, захлопнуть дверь, подпереть чем-нибудь, потом бежать через окно. Витраж будет трудно вышибить, но уж она постарается. Настя попятилась, отчаянно надеясь, что не поскользнется на ступенях.
– Не убегай, Одильхен, милая. Раз уж ты все узнала и увидела раньше времени, сейчас я передам тебе силу…
Ступенька…
С неожиданной быстротой тетка взлетела по лестнице, схватила Настю за руку:
– Стой, дитя, тетушка тебя поцелует…
Она была невероятно сильна: вцепилась в плечи Насти, прижалась, дохнула в лицо запахом гнили:
– Один поцелуйчик, и ты…
Настя молча двинула ее в солнечное сплетение, старуха даже не пошатнулась, только уставилась в глаза безумным взглядом. Сморщенное, покрытое черной сеткой лицо перекосилось от злобы:
– Твои глаза… Ты не Одильхен! Кто ты?
– Пресвятая Богородица, – издевательски ответила Настя, выдираясь из цепких лап.
Тетка взвыла, мощным рывком потянула девушку на себя. Не удержалась на лестнице – обе клубком скатились вниз, прямо к леднику с трупами. Старуха так и не выпустила Настю, прижала коленом грудь, схватила за шею, сдавила. Перед глазами все поплыло, подступило удушье. Девушка беспорядочно шарила руками по полу. Ладонь наткнулась на что-то твердое. Топор. Настя схватила его и из последних сил опустила на голову тетушки Гретель.
Старуха закряхтела, разжала пальцы, медленно повалилась на бок. Настя, кашляя и хватая ртом воздух, поднялась. Тетушка мелко подергивалась, сучила тощими ногами, под головой расплывалась лужа крови, в которой, словно капли жира в супе, виднелись кусочки мозга. Вздрогнув в последний раз, она застыла. Настя обвела взглядом мертвую бабку, трупы в леднике, упала на колени, захлебнулась в приступе рвоты. Ее выворачивало долго и мучительно, до желчи: воспоминание о вчерашнем ужине вызывало все новые спазмы. Наконец желудок опустел, Настя встала, пошатываясь, утерла слезы, подошла к телу тетушки Гретель, сняла с ее пояса связку ключей.
Первым побуждением было выскочить из дома и бежать как можно дальше. Некуда торопиться, одернула себя Настя. Вряд ли кто-нибудь явится сюда посреди ночи. Нужно как следует собраться в дорогу.
Она отыскала свечу, зажгла ее, включила память Одиллии и пошла по комнатам. В своей спальне, в большой резной шкатулке, тетушка хранила запас денег. Настя выгребла солидную кучку золотых и серебряных монет, увязала их в платок, сунула в бархатный мешочек, найденный тут же в шкафу. Порылась в нарядах старухи, выбрала самый теплый, подбитый мехом плащ.