– И?
– Он старший сын купеческого семейства. Дома Лефт.
– Будущее твоему бастарду светит всяко повеселей, чем сынку торговца шерстью. Уже неплохо.
– Его семья торгует сахаром, пряностями и квасцами. Отец его Маннон, мать – Генна. Ее брат Роббсон тоже в числе домочадцев. И есть младший сын по имени Вэжж или Вэшш. Запись смазалась.
– Вспоминаешь его.
– Да как-то странно. Как когда была маленькая, только потеряла молочные зубы. Помнишь, на что это было похоже? Больно, но вместе с тем притягательно. Оглядываюсь назад, и мне не то чтобы очень хочется все повторить, но и не сказать, что совсем неохота. Я просто размышляю об этом, а все остальное немного… – Она развела руками, не в силах подобрать недостающих слов.
– Он не покорил твоего сердца? Так и нельзя вручать сердце первому парню, с которым переспала. Первый нужен как пробный образец. Иначе где справедливость?
Подначка не подействовала на Элейну.
– Дело не в том. От этого, мне кажется, ничего бы не изменилось. Да в общем ничего не изменилось и так. Но среди повседневных дел, учебы, пикников в саду и частных приемов есть что-то, что… на меня не так тяжело давят обязанности, когда я могу просто постоять и вспомнить, что со мной было. Я читаю книгу о природе богов, а думаю о его постели.
– Воспоминания – это прекрасно, – молвила Теддан. – Вдобавок расстаться с ними тебя никто не заставит.
Элейна нахмурилась. Улыбочка Теддан стала натянутой, малость одеревенелой. Перемена была едва заметна. Волосы на загривке Элейны зашевелились.
– Что такое?
Теддан покачала головой и откинулась на диван:
– Ничего, Элли. Ничего такого, чего не следовало ожидать.
– Что с тобой было?
Теддан пожала плечами.
– Привели в служебную приемную магистратов. Всю ночь меня развлекали молодые очаровательные стражники. Они же по доброте послали весть отцу, за мной выслали карету и отвезли домой.
– То есть отец был страшно зол?
– Я готовлюсь стать послушницей в Храме, – сказала Теддан.
Воздух сделался разреженным. Улыбка Теддан теперь казалась печальной. Может, такой и была с момента прихода Элейны, просто она до сих пор не замечала.
– Послушницей?
– В течение трех дней я покину дом и встречусь со своим новым наставником. Его зовут Гименет, и я слышала, что он терпеливый, рассудительный и благочестивый человек, построивший карьеру, принимая… неуправляемых юношей и девушек и наставляя их на праведную стезю. Вот такая у меня будет жизнь. Ни замужества. Ни титула. Ни вызовов ко двору. Ни собственных детей. Я обещана Храму.
– И твоя мать согласилась на это?
– Она предлагала выдать мне кошелек с десятью серебреными пятаками и пригласительный билет на улицу. Отец хоть заботится, чтоб у меня осталась крыша над головой и еда. Все правильно. Меня предупреждали, увещевали, давали вторые шансы, а я по-прежнему какая есть. Нельзя сказать, будто я не знала, что этим все кончится.
– Лучше бы я там осталась, – сказала Элейна. – Меня бы не отправили в Храм. На твоем месте должна быть я.
– Я не настолько хорошая пловчиха. К этому дню мое тело уже бы выловили на Ильнике. Не взваливай все на себя. Это мой груз.
На минуту Элейна увидала, как воображаемая мать утвердительно раздвигает брови в знак одобрения участи Теддан. И отогнала эту мысль.
– Я поговорю с отцом. Он теперь в добрых отношениях с домом Аббасанн. Может быть, он сумеет внушить твоему отцу здравомыслие.
Поцелуй Теддан был быстрым и неожиданным. Элейна даже не сразу сообразила, что это.
– Ты добра ко мне, Элли. Добрее, чем я того заслуживаю.
Обе встрепенулись от раскатистого стука в дверь. Когда створка открылась, Элейна уже встала. Стражника она опознала – один из своих. На нем были отцовские цвета.
– Сударыня, – произнес тот с поклоном, затем вторично поклонился Теддан, без обращения. Элейна почувствовала, как сводит живот, словно при начале болезни. – За вами послал ваш отец.
– Где он?
– В вашем доме, сударыня. С ним молодой лорд Карсен. Они просят вас к ним присоединиться. Незамедлительно.
– Зачем? – спросила Теддан.
Охранник замешкался.
– Из-за князя Осая. Он скончался.
Часть втораяЖатва
Когда двое людей сходятся в страсти – страсти любви, страсти вожделения, страсти ненависти, – нечто появляется на свет из их союза. Иногда это ребенок, иногда это дух, но что-то возникает всегда.
10
В древние времена, когда Китамар еще не был тем, чем стал впоследствии, дворец тоже еще не был дворцом. Ханчийский форт возвели на вершине крупного скалистого взгорья, поскольку там находилась самая высокая точка, на какую можно было опереться. То, как дворец глядел сверху вниз, точно магистрат на судилище, могло казаться величием, но рождалось оно из насилия и страха. Расположение первой ханчийской крепи было выбрано за способность обороняться против набегов инлисских кочевников, чьи нынешние потомки перебивались скудным пропитанием и теплом в Долгогорье. Крутые, с загибами, тропы Старых Ворот отваживали нападавших смолой и камнями. На более пологом западном склоне для неласковой встречи врага имелись валы и канал. Поскольку форт был местом безопасным, здесь и сложилось средоточие власти. Поскольку здесь сложилось средоточие власти, тут выстроили дворец, первородную песчинку черной жемчужины – Китамара.
Как гласили летописи, здесь проживали многие поколения князей, они умирали и сменялись детьми, либо же сестрами или братьями, либо племянниками или племянницами, и каждый питал искреннее почтение к старине, исконности и ко дворцу, каким он был всегда. Как говорили жрецы, знахари и приверженцы всего мистического, эта неизменность являла собой нечто странное и зловещее, точно непреходящее кровотечение после укола о розовый шип. Как говорил Лемель Таррит, местечко унылое, зато работа надежная, а глубже он не заглядывал.
Его царством внутри царства были кухни. Широкие сланцевые столешницы предназначались под рубленую дичь, что подавали к трапезе когорты воинов, но не менее успешно годилась она и для придворного угощения. В просторных печах хватало жара, чтобы испечь походный хлеб для пятисот бывалых бойцов, но и с печеньем они справлялись прекрасно. Тут же был и укорененный в гранитной плоти холма ледник, некогда оберегавший тела павших, пока искали священника, что спасет их души и отпустит грехи. Этот самый ледник сегодня прекрасно хранил яблоки с абрикосами от праздника Жатвы до самого Десятидневья.
Если грозные тени истории алчно сгущались в суровых стенах дворца, то Лемель был не таков, чтобы замечать их. Его заботил более насущный и прозаический голод: своего маленького войска поваров и поварят, пекарей, мясников, колбасников, подавателей и мальчишек-поломоев с ведрами разведенного щелока. И сегодня, при старом князе на погребальном костре и новом, торжественно выезжающем в город, внимание мастера было сосредоточено на полом восковом быке.
Одна из кухарок стояла с несчастным видом у восковой скорлупы. Ее покрасневшие, раздраженные ладони были в волосках щетины, что покрывали лишь половину бока фальшивого быка.
Лемель взмахнул рукой.
– Нет, дело так не пойдет, – сказал он. – Дай-ка мне парочку.
Она на коленях полезла под стол, пошарила и вытащила ящичек, заполненный бычьей шерстью. При свете лампы щетинки переливались. Окон на кухнях никогда не было. Лемель легонько потрусил коробку, чтобы выровнять щетинки, потом вынул рядок большим и указательным пальцами и закатал волоски в восковую тушу.
– Ты их впихиваешь, будто настоящие, верно? – поинтересовался он. – Но это излишне. Мы создаем видимость. Фокус в том, что расставлять их надо пореже, чтобы между ними хватало места воткнуть еще. Тебе не нужна четкая линия. Да, нелегко представить миру случайным то, что создавалось нарочно. Здесь и начинается искусство.
Кухарка подошла поближе и стала смотреть. Она была новенькой, дочкой конюха – давнего знакомого Лемеля, что работал при дворцовом стойле. Хорошенькая и совсем юная, и когда она наклонилась над ним, мастер почувствовал необходимость отвлечься.
– Попробуй сама, – сказал он, вручая коробку и отступая на шаг.
Кухарка обратилась к воску, взяла щепоть щетинок, держа так же, как он, и большим пальцем прилепила их к фальшивой плоти. Негромко, довольно хмыкнула.
– Так гораздо лучше, – сказала она.
– Есть другие приемы, которые нам понадобятся, когда придется замазывать стыки, но это будет не раньше вечера, – проговорил он. – И полный шерстяной покров нам не нужен. Зверюга должна будет как бы пропечься на медленном огне, прежде чем попадет на стол. Лишь бы шкура выглядела натурально. Немного шероховато. Вот и все, что требуется.
Восковой бык был всегдашним любимцем, завершая грандиозные пиры или празднества. Лемель думал подать его после выноса тяжелых блюд – говядины, оленины и уток в сметане. Двор будет сыт, пьян и готов к яркой и запоминающейся перемене блюд. Вместо же этого повар вынесет то, что покажется цельной бычьей тушей, жаренной на вертеле. Волна пренебрежительного недовольства пробежит по тем, кто не знает секрета, – и радостного предвкушения по тем, кто знает. Как только быка подвесят у всех на виду, самый здоровый и сильный из кухонной челяди – Лемель выберет кто – выступит вперед с огромной секирой и разрубит животное надвое. И то, чем они начинят полый воск, высыпется наружу. Свежие фрукты, мешочки с ягодами или, как уже было, цветастые каменные шары, оказавшиеся на поверку сосудами с шербетом. Что-нибудь красочное и не портящееся от удара о древний камень палаты для пиршества. Лемель всегда выжидал пару лет, прежде чем снова повторял свой маленький розыгрыш, а порой взаправду жарил быка и подавал на том же вертеле, чтобы подстегнуть интерес придворных.
Быть главным поваром китамарского князя означало играть в долгую игру.