Он начал увлекаться беседой, подчеркивая слова жестами здоровой правой руки. С Элейны немного спало напряжение.
– Она говорила, что наши помыслы вызывают некие образы, облеченные в некие формы. И эти формы – то, что мы с вами называем богами. Не сверхъестественные в действительности, а скорее выражения чаяний верующих, которые их призвали. «Призвали» неверное слово. Она писала «эграйгор». По-инлисски означает «отраженный свет». Мы фокусируем и отражаем частицы себя в мысль, что обретает форму и силу. И этому, говорила она, мы молимся, на него уповаем, и оно же отвечает на наши молитвы.
– То есть мы разговариваем сами с собой?
– Нет-нет. Мы разговариваем с чем-то исходящим из нас, но пребывающим вовне. Складывается система, и мы – ее часть. Она определяет природу воплощаемого бога. Отсюда какое-нибудь братство, поклоняясь своему богу, созидает и призывает его своим самым же поклонением. И такой бог есть отражение – эграйгор – этих людей в данное время. Вот поэтому боги могут меняться, как меняются сообщества их приверженцев. Они искажаются и принимают различные облики. Один бог может слиться с другим, если соединяются сами сообщества. Все это очень абстрактно и, на мой взгляд, служит лишь самооправданием. – Он сложил руки на животе, видимо закрывая тему.
– А эти отражения обладают силой? – спросила Элейна, сама вздрогнув от этой мысли. Не важно, лишь бы вернуть его в прежнее русло. Занять разговором. – Вы сказали, что они отвечают молитвам?
– Она в это верила. Но, как я уже сказал, это попахивает безумством. Боги вечны, и мы почитаем, чествуем и страшимся их.
Жрец улыбнулся и кивнул сам себе, довольный собственным ответом. Элейна вздохнула. Оставалось надеяться, что кучеру повезло. Она попыталась сделать последний рывок:
– Вот почему Храм посвящен всем богам?
– Да-да, так и есть. Здесь молятся всем богам без исключения. Что в определенном смысле значит – никому из них. – Несмотря на блаженную улыбку, слова его оказались неожиданностью.
– Я не понимаю. Если мы привечаем любого бога, любое течение, как получается, что никого из них здесь нет?
– Мы мыслим широко и открыто, поэтому места здесь хватит всем, – распахивая объятия, возвестил жрец. – Но у Храма не только духовная задача. Мы скрепляем воедино наш город. И вот мы объявим, что отные рады только Трем Матерям. Или одному Адрогину. Или Владыке Кауту с Владычицей Эр. Тогда весь городской люд, что останется обойден, окажется чуточку менее китамарским. Народ разделится, понимаете?
– Поэтому для вас желанны все.
– Поэтому для нас все – это мы, – сказал верховный жрец, и глаза его показались не столь уж веселыми, какими были. – Люди поговаривают, что по улицам расхаживают боги, и так оно и есть. Но все они в одной упряжке. Храм собирает вместе различные верования и свивает их в единую веру, и вера эта – Китамар. Нить, что связывает нас вместе.
Его улыбка смотрелась уже менее дружеской. Будто дало знать нечто наболевшее, на что он прежде закрывал глаза.
– По-моему, это очень мудро, – сказала Элейна.
– Это необходимо, – ответил жрец, затем встряхнул головой и вернулся к прежней манере. Элейну посетило чувство, будто произошло что-то необычное, только в точности непонятно что. – Но в самом деле Тейден Адрескат куда уместнее почитать за поэтичность, нежели за глубину теологических прозрений, не так ли?
– Большое спасибо, – проговорила Элейна. – Не передать, сколько мыслей вы привели в порядок в моей голове.
Он взмахом руки показал ей, что не стоит благодарностей. После чего состоялся обмен парой любезностей, а затем послушница – к сожалению, не Теддан – провела Элейну назад к воротам. Карета ждала ее, с нею и кучер. Солнце садилось, багряный свет очерчивал силуэтами Старые Ворота и Дворцовый Холм. Похоже, сам город накинул черный плащ и повернулся к ней спиной.
Когда она забралась на сиденье, на подушечке лежала та же записка. Элейна откинула панель, сверху высунулся кучер.
– Значит, не повезло? – сказала она.
– Еще как повезло, – сказал он. – И было время на ответ. Поедем домой через Старые Ворота или госпожа предпочитает другой путь?
– Да, конечно, – сказала она, берясь за письмо. – Как будет лучше.
Написанное ее рукой заполняло весь лист, но только с одной стороны. Перевернув его, она увидела почерк Теддан: широкие, угловатые буквы, далеко не строгих форм. Размашистые и податливые и никогда не в уровень строчки. Элейна усмехнулась, еще не успев прочесть первое предложение.
«Милая Элли! Конечно же, ты должна меня найти и ВСЕ РАССКАЗАТЬ. Время согласуем через одного приходского смотрителя, зовут его Хараль Моун. Он служит на раздаче зерна беднякам – с ним будет легко пообщаться, не вызвав подозрений, и у него просто ОГРОМЕННЫЙ ХЕР. Здесь так здорово, Элли, словами не передашь. Оказывается, жрецы тоже люди! Все так прогнило, что горчит во рту. Люблю тебя. Скучаю. Схожу с ума при мысли тебя увидеть. Поскорей. Поскорей. Поскорей!»
Послание она подписала своим именем и озорным непристойным рисунком.
Домой карета мчалась под хохот Элейны. Пока колеса не запетляли по бесконечным виражам на Старых Воротах, она и не догадалась, что умудрилась-таки забыть книгу.
15
– Башку прикрывай! – крикнул Берен.
Гаррет с трудом вытолкнул меч кверху, и Берен с силой врезал ему по ребрам, сшибая в грязь. Боль впыхнула и расцвела вдоль всего бока, никак не получалось нормально вдохнуть. Бывалый стражник подошел вплотную и поставил сапог ему на грудь, придавливая к земле. Гаррет бросил попытки подняться. Грязь приятно холодила голую спину.
– Вот урок на сегодня, – сказал старый боец, взирая на остальных стражников на площадке. – Когда дерешься, следи за стойкой противника и его правой рукой. Вот все, что вам нужно знать. Все остальное – обман и отвлекающий маневр. Понятно?
Остальные проревели: «Так точно, сэр!», и Гаррет выдавил эти слова вместе со всеми. Сапог прекратил нажим, и Берен протянул руку. Гаррет принял ее, ожидая, что сейчас его бросят через двор или скрутят в одну из поз задержания, которым Берен также учил. Когда опытный стражник лишь поднял его на ноги, новичок был ему признателен.
– Успехи не за горами, – сказал Берен. – Теперь втягивай жопу обратно в мундир. Ты на дежурстве.
– Так точно, – сказал Гаррет и, повернувшись к казарме, перешел на бег. Хромающей трусцой, лучше не получалось.
Синие плащи захохотали над его движениями, но он обучился достаточно, чтобы лучшим образом ответить – ухмылкой и нарочитым поклоном.
Его комната в казарме была чуточку больше, чем дома, тут стояло шесть коек, и каждая со своим шкафчиком. Маур и Канниш ждали его, переодевшись в форму. Остальные три койки принадлежали ветеранам стражи – мужикам в возрасте отца Гаррета, со шрамами на руках и мрачными шутками. Служили в страже и женщины, хоть их было и меньше – они занимали собственные спальные комнаты.
– Давай, мы опаздываем, – сказал Канниш.
Гаррет кивнул, ответить не хватало воздуха. Лишь прислонился к койке, стащил холщовые портки и бросил их Мауру.
– Офигенный выйдет синяк, – сказал Маур, указывая на кровяные точки вдоль бока Гаррета. – Но нет сомнений, что с болью к тебе придет и глубокая мудрость.
– Не припомню упоминаний про мудрость в бане, когда капитан чуть не разрубил тебя пополам, – сказал Гаррет, натягивая свежие брюки и рубашку, а поверх них синюю накидку. Кожу щипало от пота, и ткань так и норовила прилипнуть.
– Совсем другое дело, – сказал Маур. – Тогда болело у меня. Увидеть философский посыл куда проще, если при этом страдания выпадают на долю другого.
– Звучит философски, но противоречиво. Где мой пояс?
Канниш бросил ему коричневый кожаный пояс, и Гаррет, поймав его одной рукой, застегнул на талии, прицепил поверх ножны и служебный значок. Пока он натягивал сапоги, усталость клонила на койку – к тоненькой подушке и шерстяному, наждачно-грубому одеялу. Пуховая перина и шелковые простыни сейчас уже не привлекали так, как раньше.
– Уже опоздали, – сказал Канниш.
– Вот так оно бывает, – сказал Маур. – Дай человеку послужить на вшивый месяц дольше тебя, так он начнет тебя строить, будто сам чем-то лучше.
– Тебя-то лучше, – сказал Канниш. – Я много месяцев занимался до твоего прихода.
Гаррет встал. Мир вокруг него вдруг поплыл, но только на миг. Он сдернул со стены свой меч, вложил в ножны и сказал:
– Чего это вы двое тут разболтались? Разве мы уже никуда не спешим?
Уже прошло больше недели, как Гаррет принес присягу служить городу и исполнять его законы. У других на вступление приходили родственники и друзья, поздравляя и празднуя. У Гаррета присутствовали только он, капитан да еще Маур, Канниш и дядя Канниша в качестве свидетелей. И после Гаррет не пошел домой. Просто занял выделенную ему койку и заснул. С утра он написал отцу с матерью, рассказав в записке о своем поступке, и дал уличному мальчишке медяк за доставку письма домой. Когда мальчуган вернулся, то сказал, что женщина, по описанию похожая на Сэррию, получила записку и прочитала. Обратного сообщения не отправила. С тех пор каждый день он ждал ответа от отца, дяди Роббсона или Вэшша. Но письма не приходило.
С тех же пор все стало казаться будто ненастоящим. Вставал он до рассвета, ел в казарме полусносный завтрак из вареной крупы и мясной требухи, терпел любую черную работу и неприятные обязанности, которые выпадали ему как самому зеленому новобранцу, а после его день расслаивался на тренировки, лекции от помощника магистрата о законах, коим опорой он должен был являться, и, под конец, на городские дежурства.
Удивляло, что Гаррета так быстро выпустили на улицу. Впрочем, он разбирался в законах и обычаях Китамара не хуже любого, жившего здесь с самого первого вдоха. Иные законы были писаными, иные – нет, и городская стража стояла на защите их всех. Чувствовал ли он, что принимает участие в затянувшемся розыгрыше вместе с друзьями, носил ли синий плащ и бляху словно карнавальный костюм, ожидал ли отчасти, что забава закончится и деловые обязанности в рамках семейной установки отзовут его домой – все равно, проживая день от первого света и глубоко затемно, он вел себя так, будто все по-настоящему. И покамест никто не объявил ему об обратном. Осенняя страда была в разгаре, и улицы полнились людьми. Деревья и плющ расставались с летней зеленью, и светлые часы укорачивались с каждым днем. В середине дня еще было жарко, однако ночи уже неприятно скалились холодом. А может, виной тому было тонкое одеяло.