Гаррет размеренно брел к своей кровати по залитой лунным светом улице, рассеянно зацепив пальцы за пояс и теряясь в глубине собственных мыслей. Ничего странного не бросалось ему в глаза вплоть до самых дверей.
Ставни были раскрыты, приглашая в ночной дом чуть более прохладный воздух. В окнах внизу сияли свечи. Гаррет сбил шаг. Так поздно можно было ожидать небольшое мерцание в комнате брата или в одном из окошек прислуги. Льющийся на улицу свет наверняка означал некое происшествие. Гаррет убедил себя, что его горло сжалось от радостного предвкушения и, что бы ни случилось, перемены предвещают нечто хорошее, а не очередной виток упадка.
Главный вход был закрыт, но засов не задвинули. Изнутри доносились голоса. Вначале отцовский, низкий, сдержанный, способный на режущий сарказм, практически не меняя тона. Он говорил мягко, и слов было не разобрать. Затем резко и лающе вступил дядя Роббсон: «Так что, выходит, прежнее направление не работает?» Затем снова отец. Гаррет тихонко закрыл за собой дверь. Третий голос прилетел неожиданно, как снежный буран в разгар лета.
– Матушка? – произнес Гаррет, уже входя в малый зал.
Она сидела возле решетки пустого камина, еще не сняв дорожного платья из кожи и грубого шелка. Собранные назад в строгий пучок волосы на висках уже были седыми. Отец Гаррета прислонился к передней стене, сложив на груди руки, а дядя Роббсон – с выпяченным подбородком и грудью колесом, как у бойцового петуха, – стоял посреди комнаты, взирая на отца с потемневшими от гнева щеками. Мать проигнорировала вспышку Роббсона со спокойствием, что воспитала в себе еще в годы юности, когда ей приходилось менять младшему брату пеленки. Вместо него она обратилась к Гаррету:
– Где ты сегодня был?
– У Канниша. Его родители устраивали ужин. Я не знал, что ты возвращаешься.
Мать похлопала дядю Роббсона по ноге и кивнула ему садиться. Тот подчинился. Отец остался стоять, с привычно умиротворенным лицом.
– А я не вернулась. Скажем, не совсем, – молвила мать. – Будем надеяться, никто не узнает, что я была в городе, а утром я снова уеду.
– Почему? – сказал Гаррет, немного пристыженный жалобным тоном ее голоса. Он – взрослый мужчина, а не бегающий за мамой мальчик.
– Ты знаешь нашу установку в таких вещах, – сказала мать, и Гаррет потупился на ботинки.
Для семьи установка была правилами, призванными удержать каждого от ошибок. Если установка велела передавать задолженность магистрату через пятьдесят дней, то даже ближайший друг не получал поблажки в виде пятьдесят первого. Если она касалась шифрования семейной переписки, то в тайнопись переводились самые обыденные домашние распоряжения. Если установка диктовала посвящать в секретные дела только их участников, тогда число людей, способных допустить утечку, никогда не превышало необходимого. Суждения, оценки могли колебаться под воздействием хмеля и страсти, но установка являлась незыблемой.
Вот почему мягкие и дружелюбные слова отца потрясли Гаррета больше крика:
– Будет тебе, Генна. Мне кажется, мы перед мальчиком в долгу, не так ли?
Чувства на лице матери оказались слишком сложны и пронеслись слишком быстро, чтобы их можно было прочитать. Она уставилась на пустое жерло камина, будто всматривалась в огонь.
– Дела обстоят… хуже, чем допустимо. За последние пять лет мы потеряли громадную долю капитала. Больше, чем в состоянии себе позволить.
– Понятно, – сказал Гаррет.
– Имеется план, как поправить положение, – продолжала она. – Не без риска, но если получится, то намного перекроет наши потери.
Гаррет почувствовал, как сердце бьется в груди, будто хочет срочно привлечь его внимание. Родители всегда крайне осторожно высказывались о деятельности дома до заключения каких-либо сделок. Так его учили. Узнавать же о событиях, чей исход был совершенно неясен… Что ж, то был шаткий краешек установки, и Гаррет ощутил себя ребенком при серьезном разговоре взрослых.
– Насколько все плохо?
– При неудаче, – сказал отец, – мы будем вынуждены продать склад.
Дядя Роббсон шлепнул себя по ноге, будто подобная речь заставила его нервничать.
– Ни при каких обстоятельствах. Если начнешь продавать то, что приносит деньги, ты уже проиграл. Все равно как фермеру молоть в муку материал для посева.
– Роббсон, – строго произнесла мать.
Ее взгляд перешел обратно на Гаррета. Непонятно, откуда в нем взялось столько непреклонной суровости. Она поднялась, подошла к двери и кивком пригласила Гаррета пойти следом. Двое старших мужчин остались на своих местах – Роббсон плотно сжал губы, а отец стоял с обычной бесстрастной улыбкой. Гаррет двинулся за матерью.
По короткому коридору они направились в столовую. Еще не дойдя до дверного проема, он услышал цоканье посуды. За столом в одиночку сидела инлисская девушка, точно служанка решила поиграть, вообразив себя сословьем повыше. Если бы кто-то нарисовал утрированную карикатуру на долгогорскую уличную крысу, то выглядела бы она так же: круглое лицо, темные глаза, кучеряшки. Однако девчонка не вскочила со стула и вообще не выказывала никакого подобающего прислуге стыда.
– Это Ирит, дочь Сау, – сказала мать, – и тебе вскоре предстоит на ней жениться.
2
Элейна аб-Денайя Найцис а Саль, единственная выжившая дочь Бирна а Саля и, в свои восемнадцать, последняя, самая младшая представительница их поредевшего рода, имела в своем распоряжении три спальные комнаты. Одна располагалась в ее покоях, в усадьбе отцовской семьи, обитая в зелень, с летними дверьми, набранными из кедровых планок по особому замыслу, чтобы пропускать внутрь воздух из сада. Вторая, в детской родового поместья Дома Аббасанн, где росла ее мать и по-прежнему жила бабушкина семья, была обставлена мебелью из светлого, напрочь затертого камня и украшена золотыми и розовыми гобеленами, а еще подушечками, вышедшими из моды за десяток лет до рождения Элейны.
Последняя спальня представляла собой простую келью в Братстве Кловис с койкой, умывальником и цветным окном, смотревшим на древнюю твердыню, что была дворцом князя. Во всех трех, какую ни выбери, и охрана, и слуги узнавали Элейну издали, беспрекословно встречали, располагали, устраивали, а она путешествовала между спальнями в зависимости от настроения, торжеств на Зеленой Горке и требований наставников.
Из всех трех мест она предпочитала отцовский дом и чаще всего ночевала именно там.
Так двоюродная сестра Теддан всегда знала, где ее найти.
– Элли! Ты проснулась? Вставай! Впусти меня.
Во сне Элейна стояла у примерочного зеркала, которое досаждало ей, показывая некий чужой образ. Она и поворачивалась, и косилась, пытаясь заставить зеркало отразить ее лицо, но углядеть себя удавалось лишь мельком. От стекла исходили глухие удары, словно отраженная девушка пыталась пробиться наружу.
– Элли, я знаю, ты там. У меня беда. Открой, пожалуйста!
Зеркало исчезло, как растаявшая на коже снежинка, и Элейна оказалась у себя в постели. Голова тяжела от сна. Вокруг высились собственные покои. Тускло рдела наполовину догоревшая ночная свеча. Вновь раздался стук в дверь, и Элейна спустила ноги с кровати. Стук был негромкий и быстрый. Вороватый. Вот подходящее слово. Вороватый стук. Она подошла к летним дверям, подняла задвижку и разомкнула створки. Теддан хлынула внутрь, как ливень. Без малого девятнадцатилетняя, старше Элейны почти ровно на год – с длинными волосами карамельного при лучшем освещении цвета и вечно лукавой мордашкой, напоминавшей о лисах и озорных привидениях. Элейна закрыла летние дверцы и щелкнула задвижкой. Проснулась молодая служанка и уставилась на посетительницу.
Теддан принялась стаскивать с себя одежду – плащ, платье и туфли – и все это совать в руки служанке. И заговорила, обращаясь к Элейне:
– Я пробыла здесь всю ночь. Вдвоем с тобой. Мы расчесывали друг дружке волосы, пели, сплетничали, ты пыталась научить меня стихотворчеству, а у меня ничего не складывалось. Спать легли вместе, и я никуда не отлучалась.
– Что происходит?
– Ничего, – сказала Теддан, раздетая уже догола, проходя в гардеробную Элейны. – Прямо сейчас мы спим. Обе. Да где, сучий хрен, лежат твои ночнушки? Тут темень, как в пещере.
Девочка-прислужница, инлиска по имени вроде как Рейя, перевела взгляд с Элейны на открытую дверь гардеробной и обратно, так тараща глаза, что казалось, они сейчас выпадут. Элейна вздохнула.
– Припрячь, – кивнула она на скинутые Теддан вещи. – Только сперва побрызгай лавандовым маслом.
– Да, госпожа, – проговорила инлиска и упорхнула.
Элейна зевнула и вошла в темноту, бывшую ее гардеробной комнатой. Из тени донесся шорох одежды.
– Мне стоит знать подробности?
– Да, – сказала Теддан. – О, Элли, любимая, ты захочешь узнать обо всем, вдоль и поперек, но сейчас… Тьфу, зараза. Идут.
Теддан вынырнула из темноты – уже в одной из ночных сорочек Элейны, – стиснула ей руку и поволокла обратно в постель. Элейна надвинула на обеих одеяло и положила голову на подушку. От дыхания Теддан разило спиртным, а волосы пропахли костром. И было что-то еще. Мускусный, животный запах, крепче, чем пот.
На этот раз стук донесся от парадных дверей в покои, и Элейна ждала, пока не услышала голос служанки, спрашивающий, кто там. Ответный голос был низким, мужским и знакомым.
– Подожди тут, – кротко сказала Элейна.
– Конечно, я жду, – сказала Теддан. – Я крепко сплю. Похоже? – Она театрально всхрапнула, и Элейна по новой выбралась из кровати.
Она сама набросила накидку, раз служанка удалилась, и побрела к главному входу. Там стоял начальник отцовской стражи, с фонарем в огромной лапище – он светил на бедную девушку, будто это она была в ответе за все прегрешения.
– Что происходит? – задала Элейна вопрос.
– Простите, что потревожил, – сказал он. – Пропала Теддан Аббасанн.
– Нет, не пропала. Она здесь. – Элейна махнула на кровать и неподвижную девушку под летним одеядом. – Всю ночь была со мной. Кто решил, что она потерялась?