Добрых полчаса течение оставалось спокойным.
У Гаррета ломило мышцы, но уже меньше. Он измотался, но уже не так. С ним в пивной сидели Канниш, и Маур, и еще многие. Хеллат Кассен, Фриджан Рид и Старый Кабан – все матерые стражники. Эббит, который был синим плащом, но словил топором в стопу и нынче заправлял этим заведением. Еще дюжина прочих – внутри и снаружи пивной. Мужчины и несколько женщин, положившие свою жизнь на то, чтобы Китамар функционировал так, как ему полагалось.
Главный зал был широк и приземист, а в комнатах наверху жило семейство, что обеспечивало приток хлеба и пива с дешевыми, жгуче перченными колбасками. Открытые ставни смотрели на угол тонувшей в синеве и золоте сумерек улицы, а если бриз и нес скорее холод, чем свежесть, ему было все равно не пробиться сквозь хлевную теплоту скученных тел на скамьях и жар закопченных ламп. Сторожевой пес – бойцовый, с широкой башкой и бугристой холкой – бродил среди толкучки, принимая почесывания между криво обрезанных ушей и склабясь.
– И я такой говорю: отворяй двери именем князя, или я твое очко отворю именем стражи, – сказал Берен, тот самый, что незадолго до этого изукрашивал синяками Гаррету ребра. – И готовлюсь принять жаждущего крови мудака два на два. Опосля всех воплей и криков я рассчитывал, что щас выскочит громила-полумедведь, никак не меньше, смекаешь? И вот открывается дверь, а там девчонка-недомерок. Не толще, вон, ноги Гаррета.
Остальные с ухмылками поглядели на Гаррета.
– Оказалось, они с ее парнем разнообразили интимные наслаждения, вот только жена его об этом не знала. И девка ждала, чтобы он успел свалить через черный ход.
Хеллат Кассен поднял могучую руку.
– Куда я, собственно, и заглянул. Долбачина попался, пока натягивал сапоги.
– Почем им обошелся штраф? – спросил Гаррет.
Хеллат пожал плечами.
– Какую цену взять за любовь? Я предупредил его в следующий раз не пугать соседей.
Все засмеялись, и повар вынес очередное блюдо с хлебом, повидлом и луком. Разговоры велись здесь в определенном ритме. Кто-нибудь заводил рассказ, и прочие беседы стихали, а послушав до конца, их подхватывали снова. Гаррет и раньше слыхал эти байки от Марсена, только переработанные, с дядей Канниша в главной роли. И подозревал, что если задержится в страже надолго, то однажды начнет рассказывать их и сам. Возможно, даже будет верить, что действительно принимал в них участие.
Сторожевой пес привалился к потухшему очагу и начал вылизываться с непристойным упоением. Маур поднял руку, заказывая новое пиво. По Гаррету обширно разливалось приятное тепло от компании старых друзей, а с ними и новых. Временами он тосковал по семье и дому, но временами и нет. И определить, какое из этих двух его «я» ближе к истинному, не удавалось.
А были еще времена, когда он размышлял, не попроситься ли ему перевестись на Камнерядье. И представлял, как прохаживается среди неизвестных мужчин и женщин, узнает новые улицы, площади, переулки. И, может быть, ненароком, во всем этом чуждом и не своем, находит ту знакомую кривоватую улыбку.
– Надвигается что-то серьезное, – сказал Канниш. – Капитан встречался с начальниками других казарм.
– Может, они обговаривали довольствие, – возразил Маур. – Или искали способы еще больше экономить на нашей еде.
– Не думаю, – сказал Канниш, пододвигаясь так, чтобы его слова достигли Гаррета с Мауром, а далее утонули в общем гомоне. – По-моему, он готовится нахлобучить Тетку Шипиху.
Маур аж протрезвел.
– Такая ноша не всем по плечу.
– И я слыхал, что в грязных приемчиках теткины негодяи поднаторели, нам не чета, – сказал Канниш. – Если капитан позовет добровольцев на какое-нибудь…
Канниш заговорщицки пошевелил бровями, но Гаррет все же не понял его идеи – должны ли они втроем воспользоваться шансом или уйти в сторонку? Открылась уличная дверь, и походкой вразвалку вошел дядя Роббсон, выпячивая грудь, будто нарывался на драку. Даже такой новичок, как Гаррет, заметил неброскую реакцию остальных. Быстрый обмен взглядами, ухмылка, отказ от теплых приветствий вошедшего с улицы. Гаррета смутила странная смесь стыда при появлении дяди и покровительственной ответственности за родственника. Он только вставал на ноги, когда дядя Роббсон, углядев, бросился к нему.
Берен зацепил Гаррета, будто мимоходом, направляясь по своим делам, и шепнул: «Скажи словечко, если надо надрать ему зад, пока он не разошелся».
– Малыш! – гаркнул Роббсон своим обычным лающим голосом, но Гаррет воспринимал его ушами других стражников и уловил изрядную оскорбительную долю.
– Дядя, – легкой ноткой отозвался Гаррет.
– Нам надо поговорить.
Гаррет вытащил кошелек, нагреб монет с лихвой на оплату выпитого и съеденного и сыпанул Мауру.
– Отдашь за меня, ладно?
– Добро, – ответил Маур.
Гаррет кивнул на дверь и резко двинулся к выходу, отставшему дяде пришлось поспешать.
На улицы Новорядья сошли сумерки. Ближние проезды сделались единой темно-синей тенью. Дворцовый Холм на западе пока только терял свою красно-золотую окраску, тускнея до серого. Гаррет замедлил шаг и прогулочной походкой побрел рядом с догнавшим его Роббсоном.
– Ты должен вернуться, – начал тот. – Твой мятеж мне понятен. И, скажу искренне, за это я тебя уважаю. Я уже не один десяток лет не видывал, чтобы твой отец от кого-то так хватил по зубам, и это свидетельствует о тебе лучшим образом. Ты настоял на своем. А теперь ты нужен семье.
– Это не мятеж. Я сделал выбор. Принес присягу.
– Есть сотня способов выйти из стражи, стоит только захотеть. Мы восполним капитану потерю. – С дюжину шагов они прошли молча. – Слыхал про сахар?
– Слышал, что потонула лодка. Наша была?
– Наша.
Между прошлым шагом и следующим у Гаррета сместился мысленный взор. Он как будто стоял в конторе отца и перед ним были разложены учетные книги. Гаррет синий плащ сделался опять купеческим сыном, по крайней мере на эту минуту.
– А мы не можем закупиться у других, чтобы добрать недостачу? У Винанта и у Гастара есть договоры с Имайей.
– Мы предложили обоим отгрузить нам излишки в каких угодно количествах. Но даже если наберем достаточно сахара, чтобы избежать неустоек по контрактам, торговать придется в убыток. Прежде план твоей матери был нашей самой перспективной надеждой. А теперь остался единственной. Вот почему ты должен вернуться домой.
Мальчишка лет восьми, не больше, выбежал справа из переулка. Сгустившаяся ночь обесцвечивала его, выкрасив во все серое. Его выкрики резко оборвались, когда он увидел Гаррета, и попятился прочь с глазами, полными одновременно уважения и страха. Дальше по дороге у открытой пекарни стояла женщина, распродавая со скидкой остаток сегодняшних хлебов. С ней перешучивались полдюжины мозолистых мужиков в замызганных куртках. Крестьяне, пришедшие в город с урожаем, устраивали себе маленький праздник. Гаррету захотелось, чтобы они попытались удрать с ее хлебом или деньгами – просто чтобы дать повод оборвать это тягостное мгновение.
– Мне надо над этим подумать.
– Не о чем думать, – произнес Роббсон. – Генна надеется всей душой, что мы вытянем китамарскую часть сделки. Она слишком многое сделала, слишком многим пожертвовала, чтобы нам не приложить какие ни есть наши чертовы силы, лишь бы только оно заработало.
– Я сказал, что подумаю, – сказал Гаррет.
– Ладно. Переспи с этой думкой. А потом по собственной, едрить, доброй воле поспеши назад и женись на девушке. Потому как если не женишься, мы потеряем ее доверие. А с утратой доверия зимний караван пойдет прахом. А если зимний караван пойдет прахом, то у тебя больше не будет дома и спешить назад будет некуда.
18
Подобно Зеленой Горке и Китамару вообще, дворец гудел приготовлениями к фестивалю жатвы. Годами ранее вовлеченность в эту суету не обошла бы Элейну. Особенно в детстве, когда отец устраивал торжество уже из самих приготовлений. Надо было заказывать костюмы, принимать решения, какую еду и вино выносить гостям, обходящим родовые особняки и братства, подыскивать танцоров, художников и поэтов. Жатва была временем признательности за пищу, благодаря которой город переживет очередную зиму, очередную весну. А также временем похвальбы – сколько снеди твоя семья способна раздать и какое чудесное представление сумеет поставить. Когда Элейне было лет восемь, она решила – лишь боги ведают почему, – что им необходим настоящий дракон. Отец нанял ваятеля из Коптильни отлить каркас из железных ребер на сцепке, в двадцать пять футов от носа до хвоста, и труппу танцоров – посадить внутрь. На спину громадного чудища специально для дочери приладили металлическую сидушку, и она скакала на драконе взад-вперед по улицам Зеленой Горки, пока не пресытилась весельем.
В этом году, первом его правления, отец строил повозку – непомерной величины. Видом она должна быть подобна гордому паруснику, и верховные жрецы братств поплывут на ней через город. Четверо суток, пока собирали эту громаду, на дворе у конюшен трудились плотники, сгружались штабеля древесины и бочки с краской. Гигантские колеса насаживали на оси из цельных стволов, окованных металлом, и до Элейны пару раз доносились споры о том, какой маршрут должна избрать великая колесница, дабы на поворотах не застревать между домов и деревьев.
Если бы слово «дом» по-прежнему означало поместье а Саль, то кто-нибудь из своих обязательно бы подметил, насколько нынче мал ее предпраздничный вклад. Но домом теперь стал дворец, поэтому прошлое обнулилось. Ничто в ее поведении не показалось бы странным, поскольку ничего привычного еще не сложилось. Она могла сделаться любой вариацией себя, и никто бы не заподозрил неладного, за исключеньем, возможно, отца, но тот был слишком погружен в заботы, чтобы это заметить.
Вот так она оказалась вольна поступать на свое усмотрение.
Халев Карсен сидел в одной из библиотек, перед ним на подставке был открыт древний том. Когда Элейна вошла, Карсен поднял глаза – угрюмясь, пока не увидел, кто это. И чуть не расцвел с облегчением.