– Я должна вернуться во дворец к сумеркам, – сказала она. – Ведь нам ради этого не придется никого давить?
– Не придется, – хихикнул он.
Он закрыл дверцу кареты, и Элейна защелкнула изнутри задвижку. Не то чтобы боялась, но сегодня был третий, последний день фестиваля жатвы. В Китамаре сейчас очень много людей, которые выпили очень много вина и очень мало спали. Послышался скребущий шорох – кучер занял свое место, отдал коням вкрадчивую команду, и карета качнулась под ней, начиная длинное путешествие по Новорядью, чтобы потом пересечь мост до Старых Ворот и далее головокружительным подъемом подъехать к дому.
Грохот колес по булыжникам звучал самобытной барабанной музыкой на протяжении почти пяти улиц, пока они не наткнулись на людское скопление и вынуждены были замедлиться.
Фестиваль урожая был подведением годового итога. Празднованием проделанной работы и общим сплочением перед долгими холодными ночами, что не замедлят прийти. Когда вернется весна, все уже позабудут, каково это, когда жарко, и какой была река, когда ее нельзя было перейти по льду, и то, что деревья когда-то были зелеными. Одно дело о чем-то знать, совсем другое – испытывать. Она смогла бы представить, как удлиняется день, как все теплей светит солнце, но среди темноты и холода это все равно что разучить песню, но не петь самому. Коль это верно для нее, то верным будет для каждого жителя.
Проплывавшие, пока кучер лавировал среди улиц, лица были веселы, жизнерадостны и легки, но в ее воображении сквозь них проступала тень ужаса. Женщины носили венки из ярких осенних листьев – золотистых, желтых, багряных. Не зеленых. Осознание того, что придется вынести людям с наступлением покамест грозящей зимы, лишь распаляло всеобщий задор и разгул. Последний танец, последняя выпивка, последний поцелуй перед началом долгого срока.
А ведь многое в Китамаре, думала она, достойно любви. Ее город мог быть тусклым, холодным и равнодушным, но она проезжала мимо домов, где на крыльце разливали дымящийся суп полными мисками любому прохожему. Смотрела, как отцы катают детей на плечах, чтобы малышам открылся вид на море такого же, как они, гуляющего люда. Ей пришлось остановиться на площади, где встречались пять дорог, и ждать, пока не кончится грандиозная пляска – пары в своих самых нарядных одеждах вертелись слаженно в такт, а старик с бородой по живот вел их напевом и мелодично отстукивал ритм.
Новорядье не было ни богатейшим, ни самым убогим китамарским районом. Плясавшие на площади жители не боролись за выживание и не стремились превзойти соседей размахом действа или показной роскошью. Они просто сообща воспользовались минутой и разделили между собой обычай, пищу и этот день, чтобы напомнить друг другу о том, что прошел еще один год, а они по-прежнему здесь и по-прежнему заодно. Всколыхнулось воспоминание. О природе богов. О сотворении некой сущности, когда люди собираются вместе. Глядя на окончание уличного танца в хохоте и объятиях, стоило пожелать, чтобы боги именно так и создавались в действительности. Стоило на это надеяться.
После того как проезд освободился, кучер повел лошадей по боковым малолюдным улицам, маршрутом более дальним по сравнению с обычным, но сегодня более быстрым. Карета напевно гудела сообразно покрытию мостовых, покачиваясь на поворотах. Цокот упряжки складывался в гипнотический узор, плавно погружая в череду разрозненных образов. На ум пришла песенка, которую она разучивала с учителем в детстве. Затем вид из окна кельи в Братстве Кловас. Слова верховного жреца про богов, что бродят по улицам, только с хомутами на шее, как кони, что тянут ее экипаж. Взнузданные извозчиком города – прежде им был ее двоюродный дедушка, а ныне – отец. В полудреме она вообразила великанское создание, восседавшее на Дворцовом Холме, покачивая ногами над склоном Старых Ворот, в руке его хлыст…
Заорал кучер, и карета с треском остановилась. Сонливость унесло как рукой, и Элейна выглянула из окна. Они встали на мосту между Новорядьем и Старыми Воротами. Высота экипажа позволяла увидеть набегающий на нее от порта Кахон. Темные, с золотистыми переливами воды. Она потянулась, чтобы раскрыть люк, когда донесся приглушенный голос кучера, но обращенный не к ней:
– Что ты тут вытворяешь?
– Взымаю мостовой сбор, – отвечал спереди мужской голос. – Вот что мы тут вытворяем. Или вы, уважаемый, пересекаете мост в первый раз?
– Ты карету-то видишь? Видишь, что на боку? Это дворцовый экипаж. Я везу Элейну а Саль. Дочь князя а Саля. Сборы, которые вы взымаете, поверь, идут прямо в ее карман. У нас освобождение от пошлин.
Возникла пауза. Короткое негромкое обсуждение.
– Мне не было об этом известно, – сказал мужчина.
– Тебя, уважаемый, ставят на мост в первый раз? – поинтересовался возница.
– Прошу прощения. Проезжайте.
Встряхнувшись, карета тронулась вперед, когда вдруг между двумя ударами сердца она сообразила, чей это голос. И бросилась к люку.
– Останови коней! Стой!
Карета снова содрогнулась и встала. Успев проехать корпуса три. Элейна открыла дверь и высунулась наружу. Трое синих плащей, которых они миновали, в ужасе таращились на нее. Двое из них, вполне возможно, были тогда у лодочного сарая. Третий там присутствовал точно.
Она спустилась с порожка, сойдя на дорожную кладку. Сердце будто катилось с горы, но ее поступь оставалась спокойной и ровной. Гаррет был в плаще стражника, с мечом на боку и служебным жетоном на поясе. Элейна ясно увидела то, что он ее узнал. Двое других преклонили колени, и более мелкий потянул Гаррета за полу, чтобы тот тоже не мешкал. Вместо этого он сделал шаг ей навстречу, и оба остановились и замерли. Он стоял так близко, что она могла бы коснуться его руки – могла, но не стала.
– Новое занятие? – заговорила она.
Он бросил неуверенный взгляд за ее плечо, будто ждал, что настоящая княжна вот-вот покажется из кареты, потом перевел глаза обратно. Смущения оказалось мало, чтобы утопить в нем улыбку.
– Ага. В жизни случается всякое. Долгая вышла история.
Она вскинула бровь, одаривая его полуухмылкой:
– Я бы не прочь однажды ее послушать.
Разок кивнув, она повернулась к карете и поднялась внутрь. Здесь, на мосту, был какой-то разреженный воздух – она все никак не могла отдышаться. Шире открыла створку люка, произнесла: «Можем ехать», еще не присев на сиденье. Карета, тронувшись, застучала. Элейна приложила ладони к щекам. Теплые. И немного побаливали от несходящей ухмылки.
Она нашла его. Снова увидела. Теперь он знает, кто она.
Постепенно ухмылка пожухла, радость угасла, а ее место заняло нечто непредвиденное и печальное.
Теперь он знает, кто она.
Гаррет привалился к каменной ограде и медленно сполз на булыжную кладку. В его голове шумел ветер. Карета докатилась до дальнего берега, а там свернула на дорогу, что приведет ее к Старым Воротам. К вершине Дворцового Холма.
Он уткнулся головою в колени.
– Гаррет? – окликнул друга Канниш. – Что это сейчас было?
Часть третьяЗима
Как город без страстей – совсем не город, так и на вожделении едином он не зиждется. Желание, ревность, торжество, досада, ярость, прощение, надежда. Жар материнской любви. Нужда ребенка в домашней пище. Тоска мужчины по женщине, по другу или по прошлому, что уже не вернуть. Без всей этой тысячи жажд, коими мучимы безыскусные, рожденные страдать наши души, любой город – лишь нагромождение древесины и камня.
21
В этом году первый снег выпал рано. Щедрые горсти белых хлопьев посыпались с тускло-седого неба, столь низкого – что, казалось, рукой дотянешься. Снег пошел с первым лучом зари, и к середине утра улицы возле Дома Лефт заискрились блестками. Снег лег на крыши и увеличил на дюйм идеальной воздушной белизны садовый забор. Все в Китамаре, бывшее жестким и темным, враз сделалось светлее и мягче. Края теней утратили резкость, город, казалось, осел сам в себя, словно забравшаяся под одеяло кошка. Тут и там виднелись пятнышки света, окружившая их белизна делала ранее незримо присутствовавшее ныне отчетливо видимым. Блеклый багрянец опавшего листа, желтизна торговой вывески, коричневая густота щенячьей шерстки впервые открыли для себя снегопад.
И пусть все звуки остались звуками – движение лошадей и собак, телег и людей, – снег приглушал их. Вэшш, стоя на крыльце дома и рассматривая нагрянувшую вдруг зиму, вообразил себя отделенным от всего мира. Будто его дом, его уголок тепла оторвался от Китамара и стоял теперь на какой-то иной улице, с теми же ориентирами и соседями, на том же месте на карте, но в неведомых краях, где повсюду морозно пахло сосновой живицей и дымом.
Вэшш Лефт надел сегодня черную куртку с высоким воротом и серебряными пуговицами, начищенными до равного снегу блеска. К груди он приколол вечнозеленую хвойную веточку. Его дыхание клубилось на холоде.
Ниже по улице навстречу спешил человек в черном. Прохожие встречали его поклонами, к волосам мужчины цеплялись снежинки. Вэшш сделал шаг навстречу, как будто мог приблизить шедшего силой воли.
Когда священник достиг крыльца, нос и щеки у него раскраснелись от холода. Кожаный плащ, предохранявший от влаги, блестко чернел растаявшим снегом. Широкая улыбка сияла на всю улицу.
– Вэшш Лефт! – воскликнул он. – Ах, какой для тебя настал день! А вообще-то для нас обоих. Я помню еще твое вступление в веру.
– С тех пор я чуточку лучше ознакомился с церковными службами, – сказал Вэшш. – Большое вам спасибо, что взялись за это.
– Признателен вам за такую возможность.
На пороге появился отец, маня их внутрь:
– Прошу вас. Проходите, оба. Нет резона возбуждать пересуды, не так ли?
Вэшш со священником ступили под теплый кров. В каждом очаге и жаровне горел огонь, светили лампы, и их сияние казалось масляным после белизны снега. Отец закрыл дверь и задвинул засов, пока Сэррия помогала жрецу снять плащ. Под верхней одеждой священник носил синюю, расшитую золотом форму, а на шее – серебряную с самоцветами гривну, припасенную для главных обрядов: рождения, смерти и свадьбы. Отец Вэшша даже дернулся при виде талисмана, но настолько коротко и слабо, что от священника это полностью ускользнуло.