Включая ее саму.
24
– На Камнерядье чума, – молвил Эббит.
Взор капитана Сенита на миг поплыл, отыскивая хозяина корчмы, но голос не растерял твердости.
– И что?
– Кинт послал своих парней перекрывать улицы. Карантин. Как я слыхал – приказ князя.
– Что ж, разумно, – заметил Сенит.
Корчма затворила на зиму ставни. Там, где прежде на улицу были распахнуты, казалось, сами стены, нынче виднелось лишь глухое старое дерево с набитыми в щели клоками шерсти, чтоб законопатиться от ветра. И то спасало лишь отчасти. Ночами доброго морозного шквала ветер все равно крепко чувствовался внутри. Сегодня было, однако, не так уж и плохо. По крайней мере, в этом отношении.
С Длинной Ночи прошло семь дней, еще через два наступит Десятидневье. Значение этих празднеств зависело от того, сколько времени и сбережений готовы были пустить по ветру люди. Вот Притечье, Долгогорье, больница. Они кивнули проходящей мимо Длинной Ночи, а поутру снова впрягли задницы в работу. Речной же Порт провел тогда грандиозное празднество, чей отголосок несется к десятому дню. Гильдии и торговые дома выставляют напоказ свое богатсво и щедрость, подавая самое дешевое мясо и пиво, разбавленное до пределов, в каких оно еще может сойти за сносное. А Зеленая Горка и дворец впали в ежегодную оргию самопоздравлений, которая продлится еще не один день, и знатные дамы и господа, попадав на шелковые диваны, будут изнемогать под тяжестью вина, выпитого на протяжении пиршеств.
По ходу этого стража будет заниматься тем, чем и всегда: оберегать добрых людей Китамара от участи быть ограбленными, изнасилованными и убитыми друг другом сверх обычного, путем ниспослания небесных кар на уже совершивших эти проступки. На этой службе отгулов не бывает.
Через зал проковылял Эббит с метлой и тряпкой, хранящий столики в той степени чистоты, какой в принципе можно было добиться. С запахом переперченного мяса и подогретого вина в корчме казалось теплей, чем на самом деле. Огонь в очаге превращал доброе дерево в золу и пепел, поедая полено за поленом, и так без конца. Сенит смотрел, как играет, переливается пламя. На дальней скамейке, на полдороге к свинскому опьянению, друг друга чествовали Линтон Коур, Марсен Уэллис и Марсенов желторотый племянник. То ли новенький малый не понимал шуток, которые над ним отпускали, то ли имел здравый смысл на них не серчать. У очага дремал Эббитов пес, подергивая широким крупом и рылом, когда во сне гнался за кроликом. Сенит выпил шестое, а может, седьмое пиво за эту ночь. И не чувствовал себя пьяным.
Эббит протопал обратно, с жестяным блюдом в руке, присел на лавочку напротив Сенита и подвинул к нему достойную ужина порцию колбасы с зернистой горчицей.
– На пожрать не уговаривай, – сказал Дивол.
– С тебя за колбасу не возьму, – сказал Эббит.
– Я не в богадельню пришел.
– А я и не говорю. Просто с ней пиво будет меньше похоже на мочу.
Сенит посмурнел.
– Твое же пиво, чего его хаешь?
– Было мое, пока ты его не пил.
– Говорю, мне твоя сраная жратва не нужна, – разозлился Сенит.
– Я понял.
Сенит опять перевел внимание на огонь, но хозяин заведения не уходил. Просто тихо сидел наедине со своими мыслями, пока Сенита это окончательно не пробрало.
– У меня все замечательно, Эббит. Перестань вести себя как мамаша.
– А похоже, что я сую тебе титьку?
– Ты че, малышом меня обозвал?
Эббит пожал плечами. Ярость, засевшая у Сенита в брюхе, сейчас полыхнула ярче пламени в очаге. От угрюмого оскала свело скулы. Он плюхнул локти на стол и придвинулся вперед, вскидывая подбородок.
– Ты, – сказал он, – увечный старый пердун, который был по уши рад в тот день лишиться пальцев. Ты вечно ныл и жалобился, пока носил синее, если что для начала – уж я-то отлично помню. Поэтому возьми-ка ты свое мнение, свое брехливое сочувствие, свою колбасу из мандятины и свое ссаное пиво – и засунь поглубже себе в залупу!
Эббит потянул шею влево, потом вправо, как боец перед поединком.
– А ты – взрослый мужик. Капитан самой крупной казармы в городе. Ты глава стражи, пример, которому следуют остальные. В Китамаре закон – это ты. Ты решаешь, кто отправится к магистрату, а кто на дно реки, кому назначить штраф, кому предупреждение, а кого просто не трогать. И все синие плащи на этом берегу равняются на тебя, когда хотят знать, какими им надо быть.
– Пошел ты на хер.
– Пошел ты сам на хер, дристун слюнявый, – бодро ответил Эббит. – И жри давай колбасу. Ты как приперся, кроме пива внутрь ничего не запихивал.
Сенит отмахнулся. Этот вечер мог продолжиться и так или эдак, и он сомневался, какое развитие предпочтительней.
– Помнишь капитана Сольта? – спросил Эббит. – Его, старичка, еще оставила Чокнутая Перрин, когда стала начальницей Камнерядской казармы.
– Помню. Рябой такой.
– Когда мне отчекрыжили ногу, я валялся в больнице на юге, и травник пытался выдавить из меня мертвую кровь, пока я еще не сгнил. Капитан Сольт пришел меня проведать. Сам знаешь, как я тогда пал духом. Конец карьеры в страже и никакого понятия, что со мной будет дальше, если это самое «дальше» вообще будет. А он и сам-то едва мог ходить, до того дряхлый. До сих пор не пойму, ковылял ли он всю дорогу от казармы ногами или его кто-то донес. Но появился. Сел у моей постели с таким вот лицом. И говорит знаешь чего?
– Сейчас от тебя и услышу.
– Рассказываю. Он говорит: «Да уж, говно». И все. Все, что он сказал. Проперся через весь город, постоял рядом, пока я созерцал свое убиенное будущее, сказал: «Да уж, говно» – и пошкандыбал домой. Знать не знаю, к чему это он, разве только…
Сенит покачал головой. Затем против воли захихикал. Улыбочка Эббита казалась даже застенчивой. Чуть погодя Сенит пальцами подхватил колбасу, размашисто макнул в горчицу. С мяса сошел жар кухонного противня, но наперченное, с солью, оно казалось горячее, чем было.
– Отмудохала она меня, Эббит. А я, вишь, хотел увековечить мое имя. Чтобы дети ихних детей повторяли предания о том, как капитан Сенит свалил Тетку Шипиху. О подземном разбойничьем городе, который я превратил в могилу для самых отпетых негодяев Китамара.
– Ты, видать, много чего себе надумал про это свое предание.
– Да. И в этом я виноват. Размечтался – и в тот же миг уже проиграл. Подарил себе надежду и начал жить так, словно эта надежда уже сбылась.
– Понимаю тебя.
– Проигрывают все, постоянно. Поэтому-то добиться успеха ни хрена не просто. Я бы выдержал поражение, не забреди в мечтании слишком далеко, туда, где победа уже свершилась. Знаешь, они надо мной ржут. Мои люди. Бойцы Паввиса. Небось и сучий Самаль Кинт уссывается надо мной из своих заоблачных высей. А с чего бы нет-то?
– Хотеть чего-то опасно, – заметил Эббит. – Но какой без этого была бы жизнь? Кто ничего не хочет? Такие на свете есть?
– Она выставила меня дураком.
– А кто не дурак? Кто добирается с повитухина кресла до могилы, не теряя достоинства? Какую награду вручают боги тому, кто не был ни к чему так привязан, чтобы потом не скорбеть о потере? Оглядись вокруг, капитан. На всех, кто над тобой смеется, кто стыдливо отворачивается, угу? Ведь перед каждым из них маячит миг прошлого, когда с ним произошло то же самое. Гонка, на которой он пришел последним. Предмет воздыханий, который его отверг. Мгновение славы, за которым он бросился и, преодолев все преграды, оказался с пустыми руками. Мы все дураки. Поголовно. Поэтому дураков и не терпим. Они напоминают, как мы были беззащитны перед этим миром, а это нам очень трудно простить.
– Че-то ты подзадержался в трактирщиках. Разглагольствуешь, бляха-муха, как проповедник.
– Вредная часть моей работы, – сказал Эббит. – Короче, ты нам нужен обратно.
Сенит откусил колбасы. За другим столиком Марсен опять втюхивал кому-то историю про героического себя. Племянник с восхищением в глазах его слушал. Один Линтон Коур поглядывал снисходительно, точно мужик, женатый так давно, что все дурные заскоки супруги превратились в милые чудачества. Однаждый малый поймет, что его дядька – хвастун и брехливый притворщик. Но Сенит надеялся, что Канниш при этом также не потеряет из виду, что дядя – хороший человек и надежный стражник.
В казарме служили люди одного с ним племени. Они любили и ненавидели, поддерживали и подсиживали друг друга, как в настоящей семье. От этого падение на их глазах и ударило его настолько болезненно.
– Не знаю, сколько во мне еще осталось, – сказал Сенит.
– Тогда нанимайся работать ко мне.
– Ну-ка нахер! Раз я ушел – то ушел. Сяду на южный кораблик и подыщу по себе достойный труд. Не эту твою херовину.
– Говоришь одно, а сам-то скучаешь. Твои уже плюнули на то, что случилось, а забудут скорей, чем тебе бы хотелось. Коли не можешь управлять казармой, здесь тебе место найдется. А коли можешь, то лучше уж управляй. Добро?
– Добро, – сказал Сенит.
Эббит поднял с лавки свое дородное тело и потопал за свежим пивом для остальных посетителей. Если чуточку и хромал, если обрубленная ступня и побаливала, то совершенно не подавал виду.
25
Стояло позднее утро Десятидневья, и Гаррет вымотался и продрог. Между собственными уличными дежурствами и подменой Старого Кабана на говновозках не оставалось времени ни на что, кроме сна и работы. Если бы он воссоединился с семьей, то избавился бы от недосыпа, качественно питался и помогал управляться с делами дома. Каждое утро просыпался бы в удобной кровати, в комнате, избавленной от пятерых соседей. Разнилась бы каждая жизненная мелочь, и многие из них были бы куда приятней и не настолько опасными.
Порой он пытался скучать по тому человеку, каким был, и жизни, какую вел, но память о том, кем он был и как жил, потускнела гораздо сильнее, чем под воздействием прошедшего времени. Он помнил, как был Гарретом Лефтом, который пил с отцом чай и с дядей Роббсоном ел в столовой рыбу. Помнил, как Сэррия приносила его одежду из прачечной и укладывала в выдвижной ящик под кроватью. По-прежнему мог закрыть глаза и проделать путь от главного входа в отцовский дом до кладовок на чердаке, сосчитав каждый шаг и ступеньку. Это не забывалось. Суть была в непосредственности его теперешней жизни, в той простоте, в какой существовал Гаррет Лефт, рядовой городской стражник.