Он встал и огладил на себе халат. Улыбнулся окну с той же ровной, как маска, снисходительностью, с какой обращался к ней. Затем улыбнулся камину. Затем стене. И вышел, не закончив своей мысли. Элейна дважды сглотнула, разминая стянутое горло. Завтрак, который она собиралась съесть, теперь нисколечки не притягивал. Заполнившая ее тревога не оставила места хлебу.
Небеса снаружи были низкими и неспокойными. Дождь не лил, но влага собиралась в жидкий туман, напоминающий ледяную морось. Плитки во дворике потемнели и сделались скользкими. Карета уже ждала Элейну, а кучер поглаживал упряжных коней, успокаивающе с ними воркуя. Княжна приостановилась и оглянулась, отчасти надеясь, что отец выйдет следом за ней. Но ждала она лишь мгновение.
– Погодка намечается еще та, – сказал кучер.
– Опять будет снегопад, – согласилась Элейна.
– Дождь, скорее всего, но оттого не легче. Старик никогда не позволял нам в такую слякоть ехать вниз по Старым Воротам. Приходилось загибать крюк в обход.
Она услышала вопрос в его словах, но внимание привлекло другое.
– Вы знали князя Осая?
– А кто же его не знал? – сказал кучер. – Он был нашим князем.
– И какое у вас о нем было мнение?
– Никакое. Я делал, что мне говорили.
«И что же вам говорили?» – подумала она, но озвучивать слова не было смысла. Он всмотрелась сквозь мглу в темнеющие очертания стен, словно из их углов и пересечений под пристальным взглядом мог проступить ее двоюродный дедушка. Нахлынуло знакомое ощущение, будто сам дворец глядит на нее, и Элейна вздрогнула. Там, совсем рядом, все как один, от последней судомойки до капитана дворцовой охраны и придворного летописца, прислуживали Осаю до того, как стали прислуживать ее отцу. Странно, что только сейчас до нее дошла мысль, что служить прежнему князю не обязательно означает перейти в услужение новому. Как долго человек мог прожить в некоем месте, пока оно – стены, окна, галереи, двери, сады – не станет его продолжением? И сколь многое от него продолжит существовать в таком месте, когда самого человека не станет?
– Госпожа?
– Мы поедем по Старым Воротам, – распорядилась она.
– В Храм?
– Нет, – сказала она. – В другое место.
Имелись разные способы повлиять на решение магистратов. При разногласиях споры разрешались публично, и заинтересованным сторонам – участникам, поверенным цехов и гильдий, городским чиновникам – дозволялось выступать на усмотрение представителей власти. Здесь присутствовала доля театра. В принципе закон не должно было касаться то, кому рукоплещут, а кого освистывают, но магистраты были людьми, а люди подвержены колебаниям. Кто присутствовал на заседании лично, каких союзников, покровителей и протеже собрали тяжущиеся, насколько воодушевленно те оглашали поддержку их доводов или осмеивали оппонентов, было для служителей закона критически важным. Это сообщало судьям о настроениях в городе, о значимости вердикта для разных кругов и как не спутать стезю умиротворения с той, что приведет к бунту.
Именно поэтому практика брать на судебные прения всех домочадцев – от главы дома до последнего слуги – была столь распространенной, что вокруг нее существовал целый жанр шуток и анекдотов. Гаррет знал, что поскольку от признания зимнего каравана законным зависит так много, то отец заберет на суд всех, кого только сможет. Всех, кроме Гаррета.
Он скользнул через огородный забор и открыл дверь для слуг трюком, которому наловчился еще мальчишкой. Внутри дома стояла тишина. Тонкий аромат лимонного масла, которым Сэррия заставляла пользоваться горничных, вернул потоки воспоминаний, запертых до этого момента в неведении. Воспоминаний о том, как, будучи ростом не выше стола, он заснул на полу, пока мать напевала что-то в соседней комнате. О служанке – по имени Кайла? Кавва? – работавшей у них летом, когда Гаррету стукнуло четырнадцать, и о развившейся в нем обреченной тоске по ней. О Вэшше, когда братишка, шумно топая по коридорам, изображал генерала, ведущего армию в бой, пока Гаррет с юными Каннишем и Мауром пытались не обращать на него внимания.
То, что эти мгновения ушли, наполняло их сладостью. Даже бывшее тогда неприятным, раздражающим или дурацким покрылось патиной светлой печали, потому как больше никогда не случится. Однажды Вэшш в последний раз влез и испортил Гаррету его более старшую, замысловатую игру – и никто из них не думал тогда, что тот раз будет последним. Не вернуть ни задремавшего на солнышке мальчика, ни легкий напев его мамы. Служанка со звонким смехом и немного неправильным прикусом, на которую он тщательно старался не пялиться, получила другую работу в другом доме и, вероятно, уже обзавелась собственным мужем с детьми.
Все на свете вырастает и уходит. Любое принятое решение закрывает остальные пути, что были б открыты, выбери ты иначе. Включая все прочие жизни, в которых это место по-прежнему оставалось бы для Гаррета домом.
Он зашагал наверх, подмечая мелкие изменения. Кто-то – Ирит? А может, Сэррия? – развесил на стенах вазочки с торчащими веточками сосны и розмарина. Гобелен, висевший в коридоре возле родительских комнат, пропал, а его место заняла картина с лошадью. На двери его бывшей спальни красовалась царапина, которой до этого не было.
Его кровать по-прежнему стояла на месте. И письменный стол. Кто-то разрисовал стены цветами. После череды месяцев в общей казарме комната показалась ему больше обычных размеров. Такое обилие личного пространства выглядело едва ли не нелепой роскошью. Но в воздухе пахло дождем и пылью. Запахи комнаты, где никто не живет.
Зимние ставни были подняты, рамы, заклеенные бумагой, пропускали свет, оставляя холодный воздух снаружи. Он открыл их, и знакомый вид предстал ему уже не таким знакомым. Дворцовый Холм пропал, задавленный тучей. Весь мир умалился и отяжелел, город затаился в преддверии бури, как человек в ожидании нападения. Когда Гаррет стоял здесь в прошлый раз, он еще никого не убил.
Услыхав ее шаги, он закрыл окно. В комнате потемнело, но лишь самую малость. Она распахнула дверь и замерла, не ступая внутрь. На ней был темный плащ, а под ним светлое платье. В этой одежде она казалась тоньше, чем прежде, будто со времени Десятой Ночи мир умалил и ее. Улыбка на ее губах была какой-то сложной, Гаррет не смог ее разгадать.
– Я не был уверен, что ты… – начал он.
Она шагнула в комнату, словно слова разбили заклятие, закрыла за собой дверь и отстегнула плащ, роняя его на пол.
– Ну, слава богам, ты здесь. Иначе я стала бы взломщицей. – Смех в ее голосе был натужным.
Гаррет попытался собраться с мыслями, но не успел до того, как она придвинулась к нему, а потом соображать стало совсем тяжело.
– Прости, я не придумал, как нам увидеться скорее, чем… – начал он.
– Не надо, – сказала она.
Ее кулачок уперся ему в копчик, сминая между пальцами рубаху. Ткань рванулась вверх. Воздух захолодил спину. Он хотел заговорить, но она прижалась ртом к его рту. Ее волосы были мокрыми под ладонью. Он слегка повернул ее голову, на шее натянулись канатики мускулов. Руки зашарили у него на поясе. У бедра наткнулись на меч и остановились.
Тревога, вспыхнувшая внутри него, пронзительная, как свист, нашла выход в плотском отклике его тела. Он ослабил, но не разомкнул объятья и, сдерживаясь, подождал. Пробиравшая ее дрожь не имела ничего общего со страстью.
– А можно мы?.. – проговорила она. – Обязательно ли?..
– Нас только двое. Нас никто ничем не обязывает.
Она отступила. Ее губы оказались тверды и безрадостны. Глаза метались, точно искали что-то, пока она расхаживала по комнате.
– Прости. Мне так жаль. Это просто унизительно. Я думала, что… Дело не в том, будто я не хочу…
– Все хорошо. Это вообще ерунда.
Она встретилась с ним взглядом, вскинула брови, потупилась, потом взглянула опять. Он немного подумал и пожал плечами.
– Такое бывает, – сказал он. – Не обращай внимания на пустяки.
– Не угодничай.
– Да я только хотел… – Он поднял руки, сдаваясь. – Воообще не понимаю, в чем суть.
Она присела на край кровати.
– Сегодня я столкнулась с отцом. И попросила рассказать мне, что происходит. Спросила про книги, и он ничего не сказал. Карсену известно все, а меня отшивают. – Ее голос запел, как скрипичная струна, чистая, высокая и прекрасная, но до боли туго натянутая. – Ненавижу дворец. Ненавижу княжение. Еще капля, и возненавижу весь город.
– Понимаю.
– Как? Как тебе это понять, когда я живу во всем этом и то ничегошеньки не понимаю сама? Тебе хочется, чтобы мне стало легче, чтобы я успокоилась. Это мило. На самом деле. Но понимание тут ни при чем.
– Ладно, не понимаю, однако стараюсь понять. И стараюсь прикрыть тебе спину. Я помогу чем смогу.
– Как сострадательно. Или преданно? Или почтительно? Не знаю, какое слово правильное. На что мне полагается рассчитывать?
– Хотелось бы доброты и признательности, – ответил он. – То есть если ты в состоянии их в себе пробудить.
Она закрыла глаза. Как будто бы сожалея, но Гаррет не был в этом уверен.
– Не очень… У меня не очень-то получается.
– Ты несешь тяжкий груз, – сказал Гаррет.
– Боже, ну надо же, какой ты услужливый, понимающий и безупречный! Ты хоть раз в жизни злился?
– Ага, сейчас вот, к примеру.
– На меня?
– На тебя. – Слова зависли в воздухе как дым, поскольку были правдой. – Веришь ты мне или нет, но кое-что я все-таки понимаю. Ты совершенно не та, кем была всего год назад. Ты барахтаешься на стремнине, и вода слишком глубока, чтобы встать. То же самое и со мной. Для меня это одно и то же.
– Для нас одного и того же не существует. Не бывает на свете. Мы – разные.
– Я не о том.
– Понимаю, – сказала она, и в словах ее звучала скорбь. Она протянула руку. Пальцы, касаясь его кожи, приносили ему извинение. Он сделал шаг к ней. – Я понимаю, – повторила она уже мягче.
Послышался какой-то шепот, столь несомненный, сколь и невероятный. Женский голос – и прямо за дверью. Элейна подняла голову. Она тоже его услыхала.