Гаррет пожал плечами:
– Влюбиться в девушку?
– Ага.
– Ты же сам был влюблен. В то лето, с Даннией Ферриш?
– Мне она нравилась, – признался Маур. – Красотка, как мне казалось. Похоже, и я ей был по душе, у нас был приятный, местами неряшливый секс. Но когда она со мной порвала, я почувствовал себя… нормально? Делал вид, будто горюю и лишился сна, потому что все себя так ведут, когда подобное оканчивается, но правда была в том, что я вполне себе высыпался.
– А когда начиналось?
– Да и начиналось вообще-то так же. А как оно у тебя? Просто желание или что-то совсем другое?
Впереди них какой-то возчик начал ругаться с каретой, следовавшей навстречу. Гаррет не разбирал слов, но тон был вполне задиристый. Он мог бы спрыгнуть с коляски и сбегать туда, чтобы прервать перебранку, но то был бы лишь способ уйти от ответа.
– Другое. Желание, конечно, тоже. В числе прочего. Но главное, когда я с ней, когда в комнате нас только двое, то комната становится совсем другим местом. Как будто все остальное – спектакль, где нам выдают роли, и город – сцена, куда мы выходим произносить реплики, а когда мы с ней закрываем дверь, то больше в этом представлении не участвуем. Тогда мы – только мы, и никто иной. В другом городе, где живут только двое. И это прекрасное место. Мне там хорошо.
– Почему? Я имею в виду, из-за чего то место лучше, чем… – Маур обвел рукой мост, воду, причалы, и лодки, и здания, тянущиеся слева от них. Обвел Китамар.
Впереди кучер остановил карету и уже сошел на желтый кирпич моста, указывая на свою упряжь. Другие повозки начали объезжать сцепившихся, но не спеша, всем хотелось поглазеть.
– Проще. Чище. Мне нравится быть тем, кто я там. А она… Не знаю, как описать. Она превосходна? Нет, она совершенна, она то, кем и с кем должен стремиться быть каждый. Колючая. Даже иногда грубоватая – и печальная. Печальна по-своему, сама она этого не замечает. Но я замечаю.
– И хочешь развеять ее печаль.
– Да, – сказал Гаррет. И сразу возразил: – Нет. Она не подавлена, не понура. Просто она вот такая, и это попадает в лад с тем, какой я. Или мне только так кажется. Или кажется, что так должно быть. Она… важна мне.
Подняв руку, Маур дал Гаррету знак подождать. Высунулся и заорал:
– Городская стража! А ну оба взяли оглобли и освободили проезд, не то обрадуетесь, коль отделаетесь штрафом. Слышь, нефиг на меня так смотреть! Я тебе задницу поперек развальцую! – Он опять сел на место и кивнул, будто ничего не случилось. На мосту драчуны бросили схватку, понукая своих коней снова тронуться. – Настолько попадать в лад с другим человеком? Сомневаюсь, что у меня был такой опыт.
– Никогда?
– Похоже на то. То есть я любил многих. Люблю вас с Каннишем, моих сестер и братьев. Родителей. Говорил, что любил Даннию Ферриш, но теперь мне кажется, что я использовал неверное слово. – На коляску налетел порыв ветра и тут же сгинул. – Твое чувство оторванности от этого города мне знакомо. Вот только представить не могу, чтобы в том мире я оказался с кем-то еще. Просто в голове не укладывается.
– Извини.
– Не за что. У меня был дядя, который не различал зеленый и синий. Он говорил, что это один и тот же цвет, и мне всегда было интересно, что он видит, поднося к небу лист. Все того цвета, что я назвал бы зеленым, или сплошь синее, а может, совсем иное вообще. Примерно так же и тут. Мне любопытно, насколько различен мир для тебя, ну а я такой, какой есть.
Они достигли восточной отмели и повернули лошадей на север, широкой дорогой через Притечье. Полуденное движение было плотным и на улицах, и на каналах. Пивовары грузили бочки, снаряжая плоскодонки на другой берег, или волоком выше в порт, или сплавиться, минуя мост, до южных городков и селений.
Телеги подвозили мешки ячменя и пшеницы, а выезжали с толченой кашицей свиньям на корм для ферм за городской стеной. Толстушка-инлиска, продававшая с тележки рыбу с острым рисом в кульках из вощеной бумаги, отвернулась, когда Гаррет посмотрел на нее. Всего лишь мелочь, мгновенный страх незнакомки, заметившей его плащ и значок, не успев разглядеть его самого. Ветер крепчал – растрепывал рукава и прижимал к боку плащ. Под его шум было тяжело говорить. Маур следил, чтобы лошади шли резвым шагом, но улицы ограничивали скорость. Гаррет получил возможность оглядеться, отметить выражения на лицах людей, мимо которых они проезжали, и ему показалось, что та толстушка не единственная, кто при нем боязливо вздрагивал, только хуже всех это скрывала. Ханчийский малец, лет восьми за плечами, гонялся по улице за кошкой, но поспешно удрал, увидав Гаррета. Пожилая инлисская женщина остановилась на углу и не поднимала глаз, пока они не проедут, поэтому Гаррет лучше разглядел ее красный платок на голове, чем лицо. Некоторые улыбались, но в их улыбках тоже дрожало волнение, и, хотя путь стражников часто упирался в заторы, другие упряжки, колесные тачки и пешеходы как могли уступали и расчищали проезд. Подступило забытое, подспудное воспоминание, как на говновозке он дал подопечному хлыста за медлительность.
«Могло быть и хуже. Коль ты б оказался из тех, кому это нравится».
Маур доехал до поворота, и лошади завели их на узкую улицу, чьи деревянные дома и извилистая протяженность напомнили ему о Долгогорье. Волнообразная застройка была призвана противостоять напору и шуму ветра.
– Думаешь, Канниш меня сдал? – спросил Гаррет.
– Поэтому-то я и хотел отбыть пораньше, – сказал Маур. – Не знаю, серьезно ли он или за него говорило бешенство.
– Я не нарочно его взбесил. Я только… Я… У меня нет уверенности, что под нашей охраной с ней ничего не случится. Я верю тебе и верю ему, но есть кто-то…
– Погоди. Ты думаешь, он поэтому разозлился?
Маур натянул поводья, и лошади остановились. Подковы клацнули о булыжники, и светленькая кобыла вздохнула, словно с досады. Маур поерзал на сиденье, подтянул ногу и свесил руку на колено – отдохнуть. И заговорил спокойно и мягко, отчего делалось только хуже:
– Мы были новичками на службе. Сенит дал нам это поручение с издевкой, чтобы поставить на место, а мы умудрились превратить насмешку в успех. Если бы в том лодочном сарае мы схватили княжну, об этом бы никто не узнал и это мы держали бы рот на замке жестом любезности Дворцовому Холму. Канниш, Таннен и я. А вместо того мы поймали мелкую дворянку, до которой никому не было дела, да дюжину пьяных придурков, чьи опозоренные семьи спасибо нам не сказали. С наследницей, добытой на одном из первых обходов, мы были бы лучше, чем молодцы, но мы ее упустили, поскольку ты ее от нас увел.
– Да просто этот Таннен…
– Таннен цеплялся ко мне, думая, что я самый слабый, – сказал Маур. – Такого склада он человек, и таких, как он, полно в страже. Они со службой попали в лад. И есть еще такие, как Канниш, кто посвящает страже всю жизнь и себя без остатка, потому как, кроме этого, у них мало что есть. Они тоже со службой в ладу. Канниш сиял от радости, когда вступил ты, потому что это значило, что ты будешь одним из нас и будешь с ним по-прежнему вместе. Вчера ты признался ему, что ты нас предал, и даже не понял, о чем говоришь.
Гаррет почувствовал, будто эти слова дали ему под дых. Маур улыбался – мягко и скорбно.
– Полная жопа, – сказал Гаррет.
– Да ничего, – сказал Маур. – Просто пойми, что Канниш должен немного погоревать. Не думаю, что он и в самом деле доложит капитану. Надеюсь, нет. Не то позднее он будет жалеть об этом сильнее всех. Правда, в данный момент это может его и не удержать, если понимаешь, о чем я.
Маур вновь тронул лошадей, щелкнув поводьями. Коляска накренилась. Ветер свистел и взвывал, но не мог достать их здесь, в низине улиц. Телега с железным ломом и костью остановилась, не успев пересечь им путь, серая кляча казалась угрюмой и утомленной. Мужик замахал стражникам проезжать, уступая дорогу голосом сажи и гравия, и заулыбался, будто старался заслужить их хорошее мнение.
– А мы с тобой? – спросил Гаррет. – В лад попадаем?
– Я не попадаю вообще никуда, – сказал Маур. – Выбиваюсь из ритма.
Лошадей не надо было заводить в стойла. Они довольно неплохо знали, куда им идти, и на последнем отрезке Маур предоставил упряжке свободу действий. Пока коляска подъезжала, ветер вскидывал обрывки соломы, взвинчивая их в воздух и снова роняя. Навстречу вышел седоватый сутулый конюх, при виде него лошади заржали от удовольствия. Как только коляска остановилась, Гаррет слез с облучка. В тени стойла возле кормушки, скрестив руки, стоял Канниш. Теперь, зная, что подмечать, Гаррет по развороту плеч и напряженной челюсти воочию убедился, насколько товарищу больно.
Выйдя вперед, Канниш приветствовал Маура кивком. Тот приблизился, и оказалось, что все трое встали плечом к плечу. При взгляде на это со стороны отчего-то взгрустнулось.
– Тот, кто натравил на вас бандитов, в страже не служит, – сказал Канниш.
– Понимаю, ты веришь в них, – сказал Гаррет. – В нас. Ты искренне в нас веришь, но…
Канниш обрубил его фразу нетерпеливым взмахом.
– Ты меня не слушаешь. Стража тут ни при чем. Те злодеи не знали точно, кто ты такой. Они выследили девушку и вызнали, как тебя зовут, но на тебя самого у них не было наводки.
– О чем ты говоришь?
Канниш натянуто улыбнулся:
– Не вам одним захотелось позадавать вопросы в свободное время.
35
В камере, куда обычно запирали задержанных, сидела Сэррия. Он узнал ее блузку – из толстого льна со скромной вышивкой на воротнике. Юбка и плетеные сандалии ясно, как слова, сказали ему, что экономка направлялась на рынок. Однако кожаной котомки, в которой обычно она носила свежее мясо, травы и яйца, с ней не было. Гаррет задумался, куда делась сумка. Возможно, Канниш позволил Сэррии передать продукты другим слугам, прежде чем увести с собой, либо отправил сумку с каким-нибудь бездомным, который приберет еду к рукам с тем же успехом, что и доставит, либо что-то еще. Угрызения совести обрушились на Гаррета неожиданно, как и последовавшая затем ностальгия. Когда-то он делил с этой женщиной кров, жил в достаточной близости от нее, чтобы до сих пор помнить одежду, в которой она выходила на рынок. Будто ощутил запах еды из детства и на миг сделался тем мальчишкой, каким когда-то был и больше не будет.