, что после сотрут время и приходящие в этот мир поколения.
Китамар был рожден на этой земле, здесь он и переродится. Стража, простершаяся ниц в смертных муках, будет свидетелем его возрождения, но не поймет того, что увидит. Элейна а Саль со своими милыми глазками и дерзким ртом понесет новый город в себе, как ленточного червя.
Что-то перекатилось у него в животе, низко и глубоко. Последовавшая волна боли вернула его в настоящий момент с осознанием, что моменты эти сочтены. Оно шагнуло вперед, под ногами осенними листьями зашуршали книги. Элейна а Саль напряглась для отпора в драке, которой не будет, и оно положило руку девушке на плечо.
Труднее всего было себя распустить. За века оно сделалось слишком большим для выполнения стоящей сейчас перед ним задачи. Его мощь, простор, глубина, все, чем оно овладело, удерживало его, не давало сделать еще один переход. Опершись на девушку, оно высвобождало себя. Оно отпустило от себя городские стены, бывшие его кожей. Улицы и кварталы Храма, Притечья и Долгогорья. А с ними и негаснущие огни Коптильни, и вечно суетливую, болтливую толкотню Новорядья и Речного Порта. Оно ощупало Ильник, никогда полностью ему не принадлежавший. Но от той доли, что была его, отказалось. Душа Китамара вымывалась наружу, оставляя за собой не город, но дерево, камни, еду и дерьмо. Все нужные, составные кусочки, но без оживлявшего его духа. Оставляло труп великого города. Нить сокращалась.
Отпали улицы Камнерядья, до сих пор отчасти повторявшие тропинки, проложенные некогда пастухами на зеленых выгонах. Зеленая Горка, где впервые вне стен древней ханчийской крепости натянули навесы нищие пропойцы. Старые Ворота с лабиринтом боевых ходов и отзвуками былых жестоких схваток. Нить Китамара давала всему этому отпадать, пока вокруг не остался один лишь дворец, ее первый город, защита от разбойных племен, укрепление в глухих землях. Тело Андомаки полыхало, сияло болью, и ее раны источали теперь не только кровь. Выползла, захваченная потоком, петля кишок. Мерзкая вонь испражнений мешалась с запахом железа и соли.
Нить Китамара сделалась крошечной, как комарик. Малюсенькой, как спора. Тоненькой, легкой, плывущей – невещественной и неубиваемой, словно идея, предание, обрывок песенки, что застрял в голове и никак не уходит.
Как только подкосилось тело, оно выпустило и его и понеслось через воздушный океан между разодранным трупом Андомаки Чаалат и сияющей, свежей плотью, что звала себя Элейной а Саль. От него почти ничего не осталось. Лишь позыв приземлиться в теплом и мягком рассудке, предвкушение бледных корней, которые оно запустит в это мыслящее мясо.
Оно вошло в Элейну как заразная болезнь. Как чума слишком ранней порой, когда нет еще никакой лихорадки. Оно растеклось внутри…
И что-то отбросило его назад. Что-то вызывавшее образ худощавой женщины, похожей на Элейну а Саль старших лет. Или темноволосой инлиски с незрячим глазом. Или девицы, чье имя оно когда-то помнило и забыло, полной жизни и сулившей новую жизнь.
Нить Китамара, оголенная в пустоте мира, истлевала чем-то, что не было светом, угасая во что-то, что не является тенью. Она до того истончала, до того умалилась, что потребовалась каждая частица остатков ее лучей и сплетений, только чтобы подумать:
«Кто ты?»
«Не твоя, – пришел ответ. – Я та, кто не будет твоей».
Но нить Китамара уже оборвалась.
Элейна а Саль лежала на чем-то каменном. Спине было холодно. Под головой не было подушки, хотя кто-то набросил поверх нее одеяло. Поворачивая голову набок, она слышала, как в волосах трутся песчинки. Засохла пропитанная кровью одежда. Все это вместе было куда удобнее любой кровати на ее памяти.
Громадные черные балки, что поддерживали потолок, казались высокими, словно луна в ночном небе. От нее самой пахло уксусом, медом, дымом и кровью. В зале звенели голоса и шаги, скрипели носилки с пострадавшими, и в лоханях плескалась вода, которой промывали раны. Звучало все это наверняка громко, но другой, более мощный, свирепый шум пропал, от чего эта свистопляска воспринималась терпимо. Она бы спокойно спала, если бы не так утомилась.
– Ох! – воскликнул женский голос, и он показался знакомым.
Элейна открыла глаза, не помня, как закрывала, – перед ней стояла старушка-историк. Мика Элл. Странно было ее здесь видеть.
Пожилая дама огляделась, словно хотела найти кого-то, кто мог бы помочь в такой неожиданный миг, потом раздумала и присела на колени возле Элейны. Улыбка ее казалась искренней, хоть и слегка робкой.
– Я не знала, что вы вернулись, – сказала она. – Вот эти. Все эти люди. Они… то есть вы – пострадали, сражаясь с огнем на пожаре?
Вопрос, похоже, требовал ответа, и Элейна приподнялась на локтях, чтобы посмотреть по сторонам. Мужчины в синих плащах стражи лежали на полу палаты бок о бок, у некоторых из глаз и ушей шла кровь. Капитан. Тот, кого зовут Канниш. И там, под одеялом, тяжело вздымалась и оседала грудь, и темнели налитые синяками закрытые глаза Гаррета.
– Да, – сказала Элейна. – Так и случилось. Пожар.
– Вы очень храбрая, – сказала ученая, и слова у нее, похоже, закончились. Она поперебирала руками у пояса и вновь огляделась. – Найду кого-нибудь, чтобы перенести вас в ваши покои, хорошо?
– Не надо, – сказала Элейна. – Мне тут отлично.
Мика Элл отрицательно помотала головой, словно Элейна дала неверный ответ учительнице:
– Никаких затруднений. Я сейчас…
Элейна с трудом перевалилась и села. Болело все, от кожи до сухожилий. При движении мешала, трескаясь, запекшаяся кровь. Без глубокого удивления она заметила, что отметки на ее запястьях исчезли.
– У меня тут важные дела. Тем не менее спасибо вам.
– Конечно. Да, да, конечно. – Мика Элл опять поднялась, отвесила поклон и почти уже повернулась спиной. Но затем прервалась: – И все-таки с возвращением! Вас не хватало.
Когда она ушла, Элейна, подождав, собралась с силами и встала. Идти было легче, чем ожидалось, и рассудок, похоже, приходил в порядок, расставляя все по своим местам. Всего несколько шагов до Гаррета, и она почувствовала себя куда более бодрой. Куда больше собой. Как только она улеглась рядом, глаза молодого человека открылись. Смутившись, он осмотрелся вокруг.
– Кто-то забинтовал тебе руку, – заметила она.
– Кто-то мне ее разодрал. – Он вытянул левую, нетронутую конечность. – Эта цела. А где все?
Элейна переплела с ним пальцы.
– Кажется, здесь. Ветер стих, – сказала она, и голос ее надломился.
Она пустила слезу, не сознавая, с чего ей плакать, кроме того, что была переполнена до краев, и всему распиравшему изнутри – страху и облегчению, смущению, ликованию и скорби – надо было выйти наружу, и тело само выбрало такой выход. Она склонила голову, прикрывая глаза, и Гаррет приподнялся, подвигаясь ближе.
– Не бойся, – прошептал он, вливая в ухо живительное тепло своего дыхания.
«Веду себя глупо. Мы победили. Я дома. Нет причин плакать. Не нужно».
– Выпусти из себя. Все хорошо. Здесь можно.
А больше ничего и не требовалось. Что-то отворилось у Элейны в груди, она всхлипнула и, стиснув в кулачках синий плащ, прижалась к Гаррету, словно опять стала ребенком, а он няней, что ее утешала. От слез сперва щипало глаза, потом их стало так много, что они сами смывали себя с век. Когда она подняла голову, другие в зале старательно на нее не смотрели. Они с Гарретом лежали среди толпы, и оказалось, что ей не стыдно ни капельки. Слишком она измучилась, чтобы стыдиться.
В самый тяжкий миг горе, или усталость, или иное безымянное, саднящее чувство подхватило ее, нахлынув с широтой океана, растворяя ее в забытьи. А затем, медленно, постепенно, буря прошла. Она судорожно дышала, прислонившись к Гаррету. Он гладил ее волосы здоровой рукой и мягко нашептывал, словно лелеял домашнего зверька. Элейна чувствовала себя внутри полой, в лучшем из смыслов. Пустота не болит.
Когда она отсела, глаза Гаррета покраснели и сделались влажными, как у нее самой. Элейна и не замечала, что он тоже плакал с ней вместе.
– Странноватый выдался день, да? – произнес он.
– Пожалуй, стоит некоторое время передохнуть, прежде чем повторим его по новой. – Гаррет засмеялся – тепло и вкусно.
Захотелось его поцеловать, только сначала надо было поднакопить сил.
Голос, раздавшийся сзади, был знаком ей не хуже собственного имени, но все равно она не сразу поняла, кто это.
– Прошу простить меня, Элейна. Мне необходимо с вами поговорить.
Халев Карсен стоял почти вплотную у нее за спиной. Кожа его была серой и восковой. Он даже немного пошатывался.
– Ничего, – сказал Гаррет, только не Халеву. Ей. – Со мной полный порядок. Буду здесь, если понадоблюсь.
Элейна высвободилась. Халев подал руку, чтобы помочь ей встать, но она не стала принимать помощь. Не то, похоже, опрокинула бы его самого. Она встала, бедро постанывало, но не так сильно, чтобы постоянно о себе напоминать. Повернувшись, Халев двинулся на север, покинул палату с пострадавшими и ступил в тесную темноту древних коридоров. В направлении отцовских покоев.
– Что такое? – спросила она.
– Не здесь.
– Что-то случилось с отцом?
Халев долго не издавал ни звука, казалось, и не ответит. Однако потом произнес:
– Разговор предстоит скверный.
К тому времени, как капитан Сенит собрал всех у конюшни, солнце закатилось за дворцовые стены. Небо еще ярко синело над головой, хотя на востоке переходило в индиговый сумрак. Вскоре сквозь дымное марево и высокие розоватые облака проступят первые звезды. К подножию Старых Ворот стражники спустятся уже в темноте.
Маур лежал в повозке, мертвенно недвижимый. Синяки окаймляли его глаза чернотой, торчал отвратительно раздутый нос. Веки его были опущены. Рядом сидели Канниш и Старый Кабан, а Гаррет облокотился о борт телеги, поглядывая внутрь.
– Хорошим человеком он был, – сказал Канниш.
– Погиб, исполняя присягу, – кивнув, согласился Старый Кабан.