Все его нынешнее имущество лежало в одной сумке. Две смены одежды, притыренный кинжал – подарок Маура «для самозащиты», – желтый мешочек со сбережениями на службе, кожаная фляжка и прокипяченный хлопковый бинт. Он вынул на стол два последних предмета, потом придвинул ночной горшок.
Медленно, осторожно развязал раненую руку.
Кисть страшно распухла вокруг сустава указательного пальца, три широких, глубоких пореза показывали, куда впивалась Андомака Чаалат своими ногтями. Одна ранка начала затягиваться, но две поблескивали, оголенно зияя. На бинтах было меньше крови, чем в прошлую перевязку. Когда он открыл фляжку, комната наполнилась запахом спиртного и трав. А когда Гаррет полил открытые порезы, руку пронзительно защипало.
Он немного просушил кисть, прежде чем обернуть ее чистой тканью. Действуя одной рукой, он сумел намотать лишь похабно неровный комок и, не успев затянуть узел зубами, услышал, как кто-то поднимается по лестнице. Разумеется, не Элейна, но сердце все равно екнуло. От наружной двери донесся предупредительный стук, а затем совершенно нежданный голос.
– Доброго дня, – проговорил дядя Роббсон. – Есть здесь кто-нибудь? Мы ищем Гаррета Лефта.
– Здесь, – откликнулся Гаррет. – Не заперто. Заходите.
Проскребла лестничная дверь, и скрипнули половицы в прихожей. Первой вошла мать, за ней дядя Роббсон. Ее распущенные волосы переплетались вольно и дико, широкая юбка и льняная кофта сидели на ней как доспех. Мать с ходу окинула комнату взглядом и присела на кровать, поджав ногу. Сердитая физиономия Роббсона напоминала старого товарища, заглянувшего без предупреждения в гости. Кивнув, Гаррет указал ему на свободный табурет.
– Дежурный в казарме сообщил, что ты живешь здесь, – усевшись, сказал Роббсон.
– Это в силе всего десять минут, но в общем да.
– М-да… Ладно. У нас есть кое-что, что надо с тобой обсудить. Предложение.
– Я тоже рад вас видеть, – сказал Гаррет. – Рад, что вы здоровы.
Роббсон ворчливо крякнул, но мать улыбнулась.
– Канниш рассказал нам, что ты порвал со стражей, – подхватила она. – Какие бы ни были обстоятельства, возможно, ты выбрал удачное время. Вэшш уезжает.
– Уезжает?
– Молодая жена тянет его на природу.
– Ирит считает, что ему лучше съездить на север и лично встретиться с ее семьей, – продолжила мать. – Караван был сильным ходом. Наши обязательства он закрыл. Но мог бы также проложить путь к очень доходному будущему.
– Плюс ко всему их несколько месяцев не будет дома, – вставил Роббсон.
– Разумно, – отозвался Гаррет. – Но я не вижу, что тут общего со мной.
– Нам нужен смотритель за складом, – сказала мать. – Мы с твоим отцом думаем, что полезно иметь на этой должности того, кто уже знаком перевозчикам.
Гаррет откинулся на табуретке, прислоняясь спиной к стене. Деньги нужны, поэтому часть его уже скакнула вперед при мысли об этой работе. Кладовщик будет получать более чем достаточно на съем такой комнаты и достойную жизнь. Но другая его часть, услыхав предложение, отшатнулась назад.
Роббсон снял с пояса не слишком толстый кожаный кошелек и положил на стол.
– Это не возвращение домой, да ты обратно и не захочешь. С отцом у тебя напряженные отношения, но напрямую вам видеться не обязательно. Будешь отправлять мне ежедневно отчеты, и все.
Гаррет оценил кошелек, потом подумал о стопке монет в сумке и как мало недель они ему обеспечат.
– Пожалуй, я против. – Дядя Роббсон побагровел и свел скулы, когда Гаррет подвинул кошелек обратно. – Не желаю никого оскорбить, но, по-моему, я должен найти свою стезю. Принимать же в подарок…
– Брат по тебе скучает, – молвила мать. – И я.
– Он счастлив?
Ее глаза смягчились.
– Да.
– Даю день, – сказал дядя Роббсон. – Если образумишься, пришлешь весточку. Ну а после мне придется нанять кого-то еще.
– Понимаю, – сказал Гаррет. – Спасибо, что подумали обо мне. В самом деле спасибо.
Роббсон встал, расправил камзол и подал матери руку.
– Иди, наверно, вперед, Роббсон, – попросила она. – Я задержусь.
– Генна…
– Пожалуйста, – проговорила она, но повелительным тоном.
Дядя Роббсон взял кошелек, снова повесил на пояс и повернулся к двери. Пол скрипнул под весом, а потом его ноги твердо и не спеша затопали вниз по лестнице. Мать молча подождала, пока он выйдет, потом разогнулась, в два шага перемахнула комнату и села на табурет, освобожденный братом. Проведенное на севере время осмуглило и огрубило ей кожу. Белые пряди в волосах приводили на ум нарисованных в книжках львов. Мать показала на его поврежденную кисть, и Гаррет подвинул к ней руку.
– Я надеялась поговорить с тобой, когда вернусь, – сказала она, начиная разматывать его неуклюжую перевязку. – Твой отец рассказал тебе о наших с ним уступках друг другу.
– Это было очень давно, – сказал Гаррет. – Я уже не тот человек, что тогда.
– Я не видела причин посвящать тебя или Вэшша в эту часть нашей жизни, но раз отец сообщил уже сам, полагаю, стоит присмотреться к этому с разных сторон. – Она накинула петлю ленты себе на руку, осматривая ткань. – Поначалу я ведь и вправду любила Маннона. Хуже всего приходилось в те годы, когда я пыталась все это преодолеть. Передо мной все время висел идеальный образ того, кем мужчина и женщина – муж и жена – должны быть друг для друга, и я страдала от того, что мы под этот образ никак не подходим. Твой отец – ужасный муж. И, насколько я вижу, для хорошего любовника он тоже слишком жесток.
– Сэррия счастливой не кажется.
– Он не дал ей счастья, – подтвердила мать, и последний виток бинта отошел, рука теперь была ничем не прикрыта. Сочувственно охнув, мать повернула его запястье вверх, а потом вниз, пока изучала раны. – Но лучшего делового партнера нельзя и желать. Он уважает меня. Да, смейся, смейся, понимаю. Но я месяцами путешествую, и он не жалуется. Мне не нужно его разрешение подписывать договоры от имени нашей семьи. Любые мои решения он поддерживает без оговорок. Он знает мой образ мыслей и доверяет суждениям в денежных вопросах. А я в делах доверяю ему. Я шла на риск, и расчет часто не окупался, но он никогда не оборачивал этого против меня. Когда он не согласен с моими действиями, то мы спорим с глазу на глаз, а перед магистратами, гильдиями и другими купцами он отстаивает мой выбор так же страстно, как собственный. Не считая вас с братом, он – главный человек в моей жизни, и с ним я вольна устраивать себе такую жизнь, какой я, чего греха таить, довольна. Да, мы не два сердца, бьющиеся воедино, но так никто от нас того и не требует.
Она стянула распухшие костяшки и вопросительно посмотрела на Гаррета. Тот покачал головой. Боль была, но не сказать, что невыносимая. Мать начала бережно наматывать ткань, потуже, чем получилось у него, поскольку действовала двумя руками.
– Оно досталось Вэшшу, – сказал Гаррет. – Ведь так?
– Что именно?
– То, чего хотела ты.
Мать коротко, но вместе с тем тепло рассмеялась:
– Наверно. Думаю, да. Те двое, похоже, искренни в наслаждении друг другом. Иногда я даже завидую, но не настолько, чтобы не радоваться их счастью. Не слишком туго?
– В самый раз.
– Наши мечты – вот что нас режет и ранит. Ты загодя лелеешь мечту о том, как должно быть, но в действительности оказывается по-другому, и тогда тебе больно. Тут нет вины внешнего мира. Тут только твоя вина. Наша. Моя. Но когда перестаешь цепляться за грезы и видишь возможное в настоящем… то открываешь особый, честный взгляд на жизнь, которому ни твои упования, ни чужие примеры, ни брачные клятвы тебя не научат. Находишь такой способ быть вместе, какой людям, помимо вас двоих, ни за что не понять, даже если захочется объяснить. И это правильно. Посторонним этого и не нужно. Мы сложнее и глубже мечтаний, которые нам преподносят, – если позволим себе быть такими, как есть. Мы умеем хранить верность иначе.
Она напоследок подоткнула кончик бинта. Перевязка сидела крепко и плотно, не пережимая пальцы до посинения. Он попытался сомкнуть кулак – суставы двигались болезненно и отечно, зато впервые столь ровно.
– Так лучше. Спасибо, – поблагодарил он.
– Ты же мой сын. Я рада, что ты позволил себе помочь.
– Я не пойду работать на склад.
– Я знаю.
Она дотронулась до его щеки, улыбнулась, а потом ушла. Гаррет остался сидеть за столом, глядя на улицу.
Он не видел, как похоронное шествие несло в Храм тело Бирна а Саля, но понял, что процессия прошла, после того как люди опять стали появляться на улице. Тогда он спустился по лестнице. Торговля в Новорядье в основном была закрыта, но тут и там предприимчивые лоточники вешали вывески. Гаррет потратил пару монет из остатка на миску курятины и ячменную кашу, съел все это, сидя на каменной лавке, потом купил на утро полбуханки хлеба с яблоками. И еще заплатил мальчишке, чтобы тот передал послание в Храм, Харалю Моуну.
Пока солнце закатывалось за Дворцовый Холм, он размышлял, не сходить ли в пивную, а может, в баню, но загляделся на чародейку на перекрестке – та наколдовывала огненные шарики и заставляла их плясать вокруг пальцев. Он положил в ее коробку для подаяний монетку, потому что поступить иначе было бы безобразием, а потом еще одну, на счастье.
У инлисков есть собственное название для ночи между погребением старого князя и увенчанием нового. «Гаутанна». Предполагается, что в это время рубежи между обыденным миром – кирпича и камня, воды и деревьев – и чудесным – богов и духов – наиболее преодолимы. Он что-то не припоминал, чтобы ночь после похорон князя Осая особо отличалась от остальных. Однако с приходом сумерек ощущение, будто по улицам бродят боги, начало нарастать. В ветре, стучавшем ставнями и завывавшем в трубах над Новорядьем, слышались слова. Город, казалось, замер на грани между испугом и безудержным, своевольным разгулом. А может, допускал Гаррет, на этой грани находился лишь он сам.
Темнота надвигалась медленнее, чем он ожидал. С улиц доносились разные голоса. Две собаки перебрехивались или играли, пока не заорал какой-то мужик, и лай вдали стих. Тишина лишь казалась безмолвной, потому что он давно привык к толкучке казармы. А до того – к постоянному присутствию родственников и слуг. Йен могла сидеть внизу, в своей лавке, а могла отлучиться в город по делам. В любом случае это первая ночь в его жизни, когда он по-настоящему, совершенно один.