Единственной его страстью была красота.
Возможно, причиной тому послужили обстоятельства его рождения, отяготившие его перекрученным телом, вселявшим лишь жалость в сердца, и лицом, которому женщины предпочли бы навозную лепешку. Возможно. Анализировать корни своей одержимости он тоже не стремился – она была частью бытия, как солнце, ветер и перекошенный хребет. Заинтересовать себя правдой или кривдой, добром или злом, истиной или ложью он никогда не умел. Красота была единственным смыслом его жизни.
Вскоре после того, как он совершил грандиозный прыжок – от собирательства к творению, он создал себе новое «я»: вылепил из себя образ ужасающей красоты, коим был Ма’элКот. Но даже в самые недобрые минуты не было в нем ничего омерзительного. До сего дня.
Вот почему столь отвратительно было для Ханто Серпа то, что сотворили они с Фейт Майклсон. Оно было уродливо.
Поразительно, безнадежно, убийственно уродливо.
Он не мог закрыть глаза, ибо не было у него очей. Не мог отвернуться, ибо и головы у него не было. Благодаря неотъемлемым особенностям своего бытия он не мог не знать мучительных подробностей бесконечного надругательства над ребенком. Состояние это Ханто находил нестерпимым, но изменить его не мог никаким образом: он был лишь набором черт, способностей, воспоминаний, лишенным собственной воли, – личина, но не личность.
И все тени отзывались на его омерзение. Несчастный Ламорак мог лишь хныкать. Даже Ма’элКот – прежде бог, а ныне осколок личности, которому поручено было искать связь с рекой, – ненавидел дело рук своих, но остановиться не мог.
Здесь стало так тесно.
Внутренний мир Тан’элКота переполняли, грозя разорвать изнутри, бессчетные, почти бессмысленные людишки: безликие следы безликих толп Земли, крошки практически безвольных рассудков.
Но «практически» – не то же самое, что «вполне»; сама их численность делала совокупную волю толпящихся карликов неостановимой. Ханто уверен был, что Тан’элКот никогда не стал бы мучить дитя, если бы не их нескончаемое давление; но какие бы сомнения ни оставались у него, их смыл людской океан – потоп людишек, которых Ханто называл про себя просто «они».
Тан’элКот мог противостоять им не больше, чем остановить прилив.
Каждый из них жаждал реки, жаждал того, что река воплощала собою: простора, места, богатства, земли, чистой воды и чистого воздуха, свежей пищи – настоящих, только что с дерева, плодов и настоящих овощей и натурального мяса. Им было плевать, чем за это будет заплачено.
Каждый в отдельности из них, скорей всего, испытал бы омерзение при мысли о том, чтобы пытать ребенка, любого ребенка – но каждый мог переложить вину за страдания девочки на миллионы, миллиарды своих сородичей, так что любой готов был наполнять собою ее душу, покуда совокупное давление непрошеных гостей не порвет ее на кровавые ошметки.
Одну десятимиллиардную долю вины за ее страдания и ужас снести было очень просто.
Так что, когда во лбу ее отворилась крошечная слепящая искра, будто вспыхнувшая в ночном небе единственная звезда установленной связи, Ханто открыл, что плакать можно, и не имея глаз. Из гнева и отчаяния, из любви к красоте, из-за стены между мирами черпал он непривычную мощь. Впервые в жизни он нашел в себе силы сказать: «Нет!»
Он лелеял эту мысль в себе, скрывая от Ламорака, и Ма’элКота, и от прочих теней, и от бессчетных, бесчисленных мириад безликих жадных их, свое тихое «нет!».
Он был один, а их – миллиарды. Но он умел ждать и мог терпеть.
Если выдастся ему хоть шанс, он сделает шаг.
Две дня кряду ползла баржа вверх по реке. Шестовые подталкивали ее баграми под заунывные песни, волокли нанятые мастером Доссайном по пути упряжки волов. Но наконец баржа встала на прикол у стен Старого города, чуть выше моста Рыцарей.
Добрых полтора дня ушло на то, чтобы получить все потребные разрешения от имперских властей, но за несколько часов инженеры Посольства торопливо соорудили огромный поворотный подъемник, возвышавшийся над стеной. У основания его стрелы канат был пропущен через двублочный полиспаст, а на оконечности ее перекинут через одиночный блок, чтобы разделиться затем на четыре цепи, прибитые концами к палубе баржи вокруг того места, где все так же, застыв в противоестественной судороге и сжимая меч, лежал Райте.
Навес над ним снесли, и одаренный чародейской силой монах обходил лежащего по кругу, вырубая кусок палубы под ним при помощи одного из ценнейших артефактов в распоряжении Посольства – Клинка, выловленного из реки шесть лет назад и принадлежавшего прежде, согласно поверью, самой Паллас Рил.
Дамон наблюдал за происходящим со стены, заглядывая в бойницу и машинально почесывая кончики пальцев – сухие, растрескавшиеся, сочащиеся кровью. Он замечал, как поглядывает на него искоса стоящий рядом мастер-хранитель Посольства, но принять его всерьез как-то не мог. Что взять с дурака? Кроме того, хранитель всегда выступал против Дамона – еще один из мелочных людишек, что вечно сговариваются за его спиной. Оба молча смотрели, как выплескивается в мир и уходит обратно в фокальный кристалл жезла иссиня-белый Клинок.
Зубец крепостной стены отсырел от стылой росы, и Дамон прижался к нему щекой, чтобы унять лихорадку. С рассвета он ничего не пил; саднило в горле, и глотать было тяжело.
Капитан баржи стоял поблизости, заламывая руки и что-то бурча под нос.
– Грубое решение, – пробормотал мастер-хранитель, наверное, в сотый раз.
Дамон хмыкнул. Да, не слишком изящно и недешево. Зато таким образом они смогут доставить Райте в склеп, не рискуя ничьей жизнью.
– А я говорю: пристрелить бы сукина сына, – прорычал капитан. Он перенес уже столько унижений, сколько в силах вытерпеть человек: сначала банда монахов помыкала им четыре дня кряду с таким видом, словно они в мире хозяева, а теперь увечат его палубу. – Пара мужиков с самострелами в минуту избавилась бы от него. Почему бы не пальнуть?
– Потому, – ответил Дамон, не оборачиваясь, – что он подданный Монастырей и он в беде. Таким образом, он по праву может требовать от меня любой помощи, которую я в состоянии ему оказать.
– А как насчет моих прав? – парировал капитан. – У меня тоже есть права!
– Да ну?
Капитан глянул на затылок Дамона, потом на вооруженных до зубов монахов, расставленных послом по краю стены. Те поглядывали на него до жути равнодушно.
– Может быть, – предположил Дамон, – вы сочтете возможным их перечислить?
Понурившись, капитан отступил. Слышно было, как он бормочет под нос:
– Ага, давайте, служите своему гадскому человечьему Будущему. По нашим головам – и вперед.
Монах на палубе выпрямился и отступил, трижды взмахнув над головой отключенным жезлом. Рабочие у лебедки потянули канат, и кусок палубы вместе с Райте поднялся в воздух, слегка покачиваясь и дрожа в лучах вечернего солнца.
Предполагалось, что пострадавшего вместе с палубой поднимут на стену, а затем опустят по другую ее сторону прямо на телегу, поджидающую на улице внизу. Затем их ждала неторопливая, опасливая езда по мощеным улочкам Старого города к черному ходу монастырского Посольства, где груз ждали еще десять монахов. Они на плечах осторожно и легко отнесут лежащего на палубе Райте в склеп, не приближаясь к смертоносному клинку.
Посмотреть на это собралась немалая толпа зевак – как на пристани по другую сторону реки, так и вдоль каменной ограды моста Рыцарей. По мере того как вырубленный кусок палубы поднимался все выше над стеной Старого города, то тут, то там слышались аплодисменты.
Дамон не обращал внимания, завороженный неподвижностью Райте, – даже трупное окоченение сошло бы давным-давно.
– Он лежит так несколько дней, – прошептал посол, ни к кому в особенности не обращаясь. – Как он может? Я глядеть на него и то утомился.
Брат-хранитель покачал головой. Они уже вели на эту тему бесконечный спор, но так и не нашли удовлетворительного ответа.
– Обычного человека такое усилие, помноженное на срок, на полсрока, убило бы. Не могу представить, откуда он берет силы.
– Откуда бы ни брал, источник еще не иссяк, – мрачно промолвил Дамон. – Он опять шевелится.
Возможно, что-то в мерном качании палубы, ползущей вверх вдоль черных каменных стен, пробудило спящего, а быть может, смех и аплодисменты толпы. Дамон готов был предположить даже, что Райте неведомым образом прознал о планах поместить его в подвальный склеп.
Есть вещи, которым суждено остаться неведомыми.
Дамон видел только, как лежащий развернулся вдруг, ударив клинком Косаля по одной из цепей, державших по углам кусок палубы. Сталь разошлась под клинком со звонким «шшинннь!», словно наждаком провели по серебряному колокольчику.
– Вира! – взвыл Дамон. – Вира, гнои тя в глаз!
Платформа качнулась чуть сильней, чем прежде. Еще двое монахов встали к лебедке, торопливо вытягивая канат, чтобы поднять груз до края стены и перевалить на другую сторону, но Райте в перекате ударил Косалем по второй цепи. Под испуганные крики толпы платформа качнулась, будто люк под висельником, и тело Райте из Анханы полетело вниз, на палубу баржи с высоты шесть десятков футов.
Дамон мрачно следил за его падением.
Когда Райте, на волосок разминувшись с палубным ограждением, рухнул в речные воды, толпа радостно загомонила снова.
– Ныряльщики! – гаркнул брат-хранитель, размахивая руками. – Ныряльщики, пошли!
Монахи на палубе подались было к борту, прежде чем Дамон перекрыл гам громоподобным окриком:
– Стоять! Приказываю – стоять!
Хранитель обернулся к нему:
– Господин посол, вы не може…
– Могу. Это вы не можете. Я здесь старший. Никогда не перечьте моим указаниям.
– Но он, может быть, еще жив! Его можно спасти!
– Не нашими силами, – ответил Дамон, указывая на непроглядно мутные воды Большого Чамбайджена. – Вы готовы послать туда людей? А что случится с теми несчастными, кто его все же найдет?