Однако они просчитались, угрожая жизни самого патриарха. Даже бывшие обитатели Города чужаков, угнетаемые властями, сохранили в сердцах достаточно патриотизма, чтобы не дозволить подобного святотатства. Из своих укрытий в катакомбах под городом выбрались они, дабы перерезать заключенных, схватить монахов и пленить главных негодяев – Райте и Кейна.
История эта не вполне убедила бригадира. Во-первых, трупов не хватало. В Яме томилось более тысячи пленников; он подозревал, что большинство их сбежало во время бойни, – возможно, теми же катакомбами, как ни уверяли его недочеловеки, что это невозможно.
А во-вторых, пропал меч.
Косаль видели в руках пресловутого Райте – некоторые из Очей Божьих подтверждали это, – но он куда-то делся во время штурма. Обыск в здании ничего не дал, даже когда добровольцы, приданные 82-му подразделению, обратились к своим хрустальным шарам и гадательным жезлам, рунным посохам и серебряным ножам, иглам на балансирах и маятникам из хрусталя, меди, золота или железа. В конце концов сошлись на том, что нынешний хранитель зачарованного клинка унес его в катакомбы под городом, чьи стены, как всем известно, задерживают и гасят магические вибрации. Спешные поиски, однако, можно было отставить: если меч действительно находился там, воспользоваться его силой было невозможно, а если неизвестный злоумышленник вынесет клинок на поверхность, об этом немедленно станет известно чародеям.
Этим бригадир вынужден был удовлетвориться, поскольку от него требовали подчиниться протоколу. Посланцы божественного Ма’элКота, то бишь 82-е подразделение, должны были вместе со всей армией получить благословение патриарха с кафедры храма Проритуна, что перед Судилищем Господним, как только его святость изволит переоблачиться и целители наложат руки на полученные им в плену раны.
Одна мысль, правда, тревожила его. Один не в меру прозорливый мыслитель из числа колдунов-добровольцев высказал идею, что достаточно талантливый волшебник мог бы спрятать меч и на поверхности земли, скрыв его же силой как себя и клинок, так и чародейные Щиты вокруг них. Таким способом адепт мог бы скрыться в буквальном смысле слова на глазах у противников: обнаружить его можно было лишь невооруженным глазом, защищенным серебряной сеткой, как на забралах шлемов Социальной полиции.
Например, с нечаянной точностью предположил доброволец, чародей мог спрятать меч прямо за спинкой Эбенового трона в зале правосудия, и никто бы не заметил.
С обостренной чувствительностью кречета в опутанках Эвери Шанкс почувствовала, что ее тюремщики отвлеклись.
Она все еще видела свое отражение в серебряных масках, искаженное, наполовину озаренное кровавым блеском костров за окнами, но знала: глаза под масками устремлены туда, куда вглядывался, прижавшись лицом к стеклу, марая его серыми амебами смрадного дыхания, Артуро Кольберг.
Трудно было сказать, сколько часов она сидела так, терпеливо и молча, отгоняя от себя мысли. Часы ее остановились, затянутое облаками ночное небо за бронированными стеклами лимузина не позволяло следить за ходом времени. Единственным средством отмерять часы остались медленно ползущие по катетеру Фейт желтые струйки. В тусклом свете Эвери Шанкс могла разглядеть, что пакет для сбора мочи заполнился наполовину.
Полиэтиленовый пакет, пустой и стерильный, она сама повесила рядом с нелепым огромным колесом инвалидной коляски за минуту перед тем, как ее, и Фейт, и соцполов, и тварь-Кольберга, и весь лимузин поглотил неслышный, сминающий рассудок рев не-взрыва, который смёл грузовой Терминал-фримод Студии, подменив его озаренным газовыми фонарями вокзалом. Звукоизоляция машины оказалась не в силах заглушить ужасающий лязг подъемного крана, который поднял лимузин с земли и опустил на низко посаженную конструкцию, в которой Эвери, опираясь на ограниченный опыт просмотра исторических сетефильмов, с некоторым трудом признала грузовую железнодорожную платформу.
На протяжении, казалось, нескольких часов поезд поминутно дергался, и лязгал, и фыркал, чтобы продвинуться на пару метров вперед, и снова застыть, – по-видимому, шла погрузка.
Из салона машины убрали одно сиденье, чтобы поставить инвалидную коляску Фейт, закрепив прибитыми сквозь ковер скобами. Эвери стояла на коленях рядом с девочкой, носовым платком утирая с ее лба лихорадочный пот, время от времени давая ей глотнуть из белой пластиковой фляги – производство «ПетроКэл», филиала СинТека, – чтобы не пересыхало во рту.
Наконец поезд выкатился из-под колоссального бронестеклянного купола, подсвеченного изнутри газовыми фонарями, через джунгли угольно-черных домов, мимо поразительно высоких стен средневекового замка, озаренного случайно проглянувшей сквозь тучи луной, и наконец – вверх по пологому склону, чтобы остановиться здесь, на этом лугу, над кратером, по краям которого полыхали пять огромных костров.
Внизу, в кратере, на платформе, поддерживаемой хрупкими лесами, стоял, простерши руки к невидимым звездам, Ма’элКот. Теперь, без сомнения, Ма’элКот, прежний Ма’элКот из Приключения «Из любви к Паллас Рил». Покинув полустанок, он первым делом призвал мощь своего, как он выразился, возвышенного «я»: синяки поблекли; исчезли вовсе, зажили, не оставив следа, грубо зашитые раны на лбу и щеке. Щеки и подбородок покрыла курчавая борода цвета полированной бронзы, грязно-карие глаза вспыхнули противоестественным изумрудным блеском. Сейчас воздух вокруг него светился сам собою: сфера в полтора раза больше самого кратера излучала призрачное сияние, подобно отражению луны в ручье.
Спокойно и обыденно, не пытаясь скрываться, чтобы не привлечь подозрительных взглядов из-под серебряных масок, Эвери открыла сумочку и вытащила флакон с капсулами теравила. Открыла, вытряхнула три капсулы на ладонь.
Даже этого слабого движения оказалось довольно.
– Что это? – прогудел приглушенный голос. Без оцифровки он звучал как-то странно – почти по-людски.
Прежняя Эвери Шанкс могла виновато шарахнуться; прежняя Эвери Шанкс могла отважиться на ложь. Нынешняя Эвери Шанкс пала слишком низко. Она протянула ладонь одному из соцполов – не важно какому, раз не смогла отличить, кому принадлежал голос, да и есть ли разница?
– Теравил, – прошептала она убито. – Успокоительное. Хочу спать.
– Хорошо.
Чувствуя на лице терпеливый взгляд из-под маски, она сунула капсулы в рот и продемонстрировала пустые ладони. Раскусила капсулы, морщась от едкой горечи, и, хорошо разжевав, уложила под языком склеенную слюной лепешку, делая вид, будто сглатывает.
Подхватив белую флягу, она сделала вид, что пьет, выталкивая размолотые капсулы снотворного сквозь соломинку в воду. Потом сделала глоток, чтобы прополоскать рот; те крохи препарата, которые попадут в желудок, не повлияют на привычные к химикатам нервы.
Но в сочетании с наркотиком, льющимся в вены девочки из капельницы, нескольких глотков отравленной воды будет довольно, чтобы ее убить.
Где-то посреди бесконечной ночи Эвери догадалась, что ей нет нужды кончать с собой: как только умрет Фейт, об этом позаботятся соцполы. Медленно и нежно она вновь смочила губы девочки.
Ма’элКот за окном повел рукой, и сияющая сфера над кратером колыхнулась, отращивая бесформенную псевдоподию. Стоило светящейся конечности дотронуться до машины на платформе позади лимузина, как вспыхнули фары и гул турбин отозвался в костях Эвери. Касаясь машины за машиной, светоносная длань Ма’элКота скользила вдоль поезда, и одна за одной оживали массивные штурмовые катера Социальной полиции и с ревом взмывали в расчистившееся небо, чтобы высоко над горами превратиться в метеоры, когда из-под горизонта озарило их первыми лучами восходящее солнце.
– Он грядет.
Голос Райте невыразителен и холоден, как синий айсберг, притворившийся небом. Времена года сменились за одну ночь. На улице холоднее, чем у гробокопателя в заднице.
Пару секунд я не врубаюсь в его слова, думаю: «Что за дурацкая хохма?» – потому что мне кажется, будто он – это Тоа-Ситель, а тот стоит спокойно на кафедре храма Проритуна, в чистенькой патриаршей ризе и дурацкой остроконечной шапке, в компании пары офицеров Тауматургического корпуса и бригадира Социальной полиции и распинается перед армией, расписывая свое спасение от Врага Господня – то есть от меня – и от гнусных монастырских заговорщиков – то есть Райте, Дамона и прочей компании, – с поразительным самоотречением осуществленное собравшимися внизу недочеловеками.
Закопченные камни фонтана Проритуна за моей спиной еще хранят тепло ночного пожара – так мы в аббатской школе зимой грели кирпичи в очаге и совали под одеяло, чтобы не мерзли ноги, – и под быстро немеющей задницей теплей, чем над головой. Вместо облаков нам сегодня служат клубы дыма, тут и там вздымающиеся над городом.
Безжалостная заря освещает Анхану: пустыня почерневшего камня, великанские зубочистки сгоревших деревьев, угли, пепел и прочая срань. Когда солдаты вели нас из здания Суда – ну, их вели, а меня несли, – под ногами что-то все время хрустело, точно кости. Даже отсюда мне видны шесть или семь тел в характерной позе угоревших: они сворачиваются в клубок, когда от жара сокращаются жилы. Прямо через дорогу, за Сен-Данналинской стеной вокруг дворца Колхари, собор Катеризи – некогда одна из жемчужин архитектуры Анханана, шпили храма горели червонным золотом, а высокие купола покоились на воздушных контрфорсах. Теперь от собора осталась лишь груда покрытых сажей камней, наполовину перегородившая Божью дорогу.
Глаза болят от этого зрелища: они все пытаются разглядеть тот город, куда я явился впервые двадцать с лишним лет тому назад. Каково сейчас Райте – боюсь и представить: он здесь всю жизнь провел.
Но если разрушения тревожат его, по лицу монаха-пустынника это незаметно. Он сидит рядом со мной, поджав под себя ноги, и бесстрастно наблюдает, как Тоа-Ситель толкает речь.
Представление патриарх устраивает впечатляющее: должно быть, влияние должности сказывается. Он даже ухитряется пустить скупую мужскую слезу, перечисляя все поношения, которые претерпели эльфы, гномы и все прочие от рук Империи, чудовищное их угнетение – и как же искренен и глубок должен быть их патриотизм и любовь к Анхане, чтобы превозмочь совершенно естественную обиду и рисковать жизнью ради спасения патриарха, ля-ля-ля-тру-ля-ля.