Здесь внизу, на Судилище Господнем, меня трясет от холода, и кандалы на запястьях обжигают морозом. Монахи держатся стоически, мрачно сгрудившись на мощенной плитняком площади, – должно быть, у них с аутогенной тренировкой получше моего. Имперские солдаты, охраняющие нас, переминаются с ноги на ногу, безуспешно пытаясь разогнать кровь. Восходящее солнце сияет так ярко, что отблески его на мечах и доспехах режут глаз, – но свет не дает тепла.
Райте смотрит на восток, слепо нашаривая блеклыми глазами что-то невидимое за солнцем.
– Так быстро… – бормочет он. – Быстрей ветра… быстрей сокола… быстрей поднятого им грома. Грядет он с быстротой необычайною.
Вот теперь я понимаю, о ком идет речь.
– Ты его чуешь?
Райте бренчит кандалами, стряхивая наземь пару капель черной нафты, которая продолжает сочиться сквозь его кожу. Левый рукав промок до локтя, и на плече расплываются темные пятна.
Я морщусь:
– Тебе разве не больно?
– Больно, – отвечает он бесстрастно. – Очень.
Быстро. Быстрей сокола, говорит он. Из темного омута, куда мой рассудок сваливает вперемешку груды бесполезных фактов, всплывает: пикирующий сапсан развивает скорость до трехсот километров в час.
Твою мать…
Если Тан’элКот нашел способ заставить двигатели работать в условиях Надземного мира, нам будет хреново. О том, что еще он мог заставить работать, я даже думать не хочу.
– Сколько у нас времени?
Райте отстраненно качает головой:
– Не могу сказать. Скорость их превосходит мое разумение. Они так далеко – в нескольких днях пути, но приближаются столь споро, что мне трудно поверить, что их еще нет перед нами.
Миг спустя я вспоминаю, что мне полагается внушать уверенность.
– Справимся, – говорю я ему. – Так или иначе – справимся.
– Или умрем.
– Одно другого не исключает.
– И потому, что Народ сей, – продолжает Тоа-Ситель, – те, кого зовем мы недочеловеками, – в благости своей достиг того, на что даже великие воители, призванные Ма’элКотом нам в помощь из-за края мира, – кивок в сторону бригадира соцполов, – оказались неспособны спасти не только жизнь мою, но через меня имперскую Церковь, – посему на рассвете дня Успения я объявляю: да будет изгнано слово «недочеловек» изо всех наречий Анханана! Да не будет более эльфов, но будут Перворожденные; не будет гномов, но будут покорители камней; не будет дриад и гоблинов, но – древолазы и огриллои. Отныне и присно да будут сии герои Империи известны под именем, которым они себя называют: Народ. Слушай меня, Анхана! Сегодня Народ становится братьями нашими, а мы – их: равно подданные, равно жители Анханана, равные перед законом и лицом господним!
Это была моя идея: кивок в сторону Делианна – и семя будущего. Если у нас есть будущее.
Но…
– Сегодня Успение? – цежу я краем рта, обращаясь к Райте.
Он медленно качает головой:
– Не знаю. Я потерял счет времени почище даже, чем заключенные в Шахте. Но если и нет…
Он оборачивается ко мне, и льдистые глаза на смуглом лице оглядывают меня с головы до грязных пят.
– Если сегодня не Успение, – заключает он, – то это неправильно.
М-да.
Семь лет прошло…
Ровно семь лет назад я спал на дне выгребной ямы в заброшенных гладиаторских казармах на стадионе Победы. Помню, как открыл глаза во мгле среди окаменевших испражнений и навозной пыли, помню сияющую дыру очка над головой. Помню, как вел монолог, карабкаясь вверх. Я тогда подумал, что бо́льшую часть жизни выкарабкивался из чужого дерьма.
Но только не сегодня.
Сегодня это мое дерьмо. Уже прогресс.
Наверное.
Господи, что, и впрямь семь лет прошло? Столько переменилось и столько осталось прежним: никак не решу, кажется мне, что это было вчера или сто веков назад.
Речь Тоа-Сителя подходит к концу: близится соль нашей маленькой шутки.
– Мы были испытаны, как испытан наш град, в горниле веры, испытаны Врагом Господним и предателями среди нас – испытаны и сочтены достойными.
Смешок слетает с моих губ прежде, чем я успеваю его поймать. Райте взирает на меня с мрачным недоумением, и я пожимаю плечами:
– Тоа-Ситель хотел устроить праздник Успения, который Анхана не забудет никогда. – Кивком я указываю на почерневшие руины. – Так-то он нас благодарит.
Холодная физиономия Райте не меняет недоверчивого выражения. Есть все-таки люди, начисто лишенные чувства юмора.
– А теперь в благодарность божественному Ма’элКоту за избавление наше, – провозглашает Тоа-Ситель, – вознесем мы, все жители Анханана, голоса наши, как единый голос, единый Народ, в имперском гимне!
Вот и финал: он поднимает руки и снимает шляпу.
Соль в том, что он – патриарх. Как только он снимает шляпу, каждый имперский солдат обязан обнажить голову в знак почтения. Они расстегивают шлемы, берут их под мышки и набирают в грудь воздуха, ожидая, что Тоа-Ситель заведет гимн.
А патриарх ждет – смотрит на стоящего рядом бригадира Социальной полиции. Выжидающе. В конце концов, бригадир – «посланец божественного Ма’элКота».
Медленно, с явной неохотой бригадир снимает выстланный серебряной сеткой шлем.
Бригадир Социальной полиции…
Открывает лицо…
Господи, видеть не могу. И не могу не смотреть…
У него щекастая ряшка, глаза навыкате, редеющие волосы мышиного цвета, и мне тошно смотреть, как он промаргивается, и щурится, и пытается прикрыть глаза от яростного солнца, ослепляющего по сравнению с тусклым миром, видимым сквозь бронестеклянное забрало.
Такое банальное лицо. Просто позор.
Не отвести глаз.
Унизительный восторг держит меня в тисках. Все равно что впервые увидеть отца голым – господи, какой он дряблый, член маленький, грудь впалая, и что это за клочки волос в самых непристойных местах? – и он уже не похож на отца. Бригадир выглядит невозможно ошкуренным; потеряв анонимность, он вылущен, выдран из скорлупы.
Словно патриарх крикнул: «Сезам!» – и на месте супермена очутился бухгалтер средних лет.
Весь батальон следует его примеру – и теперь, когда шлемы сняты и они стоят перед нами, открыв лица, они уже не социальные полицейские. Просто толпа людей в доспехах и с автоматами.
Так что патриарх заводит начало «Короля королей», и солдаты вступают хором, а бригадир на кафедре решает прилечь и подремать немного. И соцполы на площади зевают, откладывают автоматы, сворачиваются клубочками на брусчатке и засыпают.
Происходит это потому, что адепты Тауматургического корпуса при всем своем мастерстве не могут видеть Оболочки Тоа-Сителя. Не могут, потому что двое Перворожденных магов – имеющих фору в несколько столетий опыта на пару – построили фантазм, представляющий Оболочку патриарха абсолютно, стопроцентно нормальной. На самом деле это не так.
Энергию фантазму дает крошечный кусочек гриффинстоуна: этот способ применила когда-то Кирендаль, чтобы завлечь подданных Короля на стадион Победы. Это значит, что фантазм не только не тревожит Потоки Сил, но и сохранится, если адептам придет в голову накрыть патриарха серебряной сеткой или обследовать при помощи собственных гриффинстоунов в магоустойчивой комнате – мы предполагали, что ребята из корпуса, по натуре своей подозрительные и неприятные, могут на это пойти, – потому что упомянутый камень скрыт на теле патриарха.
Относительно того, куда спрятать камень, разгорелась некоторая дискуссия. Мое предложение отвергли на том основании, что патриарха может пробрать понос и тогда весь план провалится.
Поэтому Тоа-Ситель его проглотил.
Проглотил, потому что тот же камень дает силу еще одной разновидности чар, заставляющей патриарха, грубо говоря, делать все, что угодно, – даже глотать гриффинстоуны, даже принять Народ в качестве полноправных подданных Анханана, даже заставить батальон социальных полицейских снять магозащитные шлемы, чтобы сотня с гаком Перворожденных могла вставить им дозу магического барбитурата – для того, чтобы ублажить своего нового лучшего друга.
Покуда вся армия Анханана тупо взирает на храпящих соцполов, Тоа-Ситель улыбается нам и незаметно машет Райте рукой.
Я толкаю соседа.
– Поздравляю, малыш. Ты только что захватил Империю.
– Я ничего не захватил, – произносит Райте. – Мы ничего не добились.
Голос его звучит обреченно и бесстрастно, так, что вопли патриарха: «Связать предателей-Актири! По рукам и ногам! Разоружить!» – тонут в белом шуме; потрясенные имперские солдаты вяло повинуются новым приказам, а я слушаю, как гулким эхом раскатывается голос Райте у меня в черепе.
– Я бы не сказал, что ничего, малыш, мы взяли город… – Натужный оптимизм в моем голосе забивает глотку, и слова утекают в тишину.
– Ты думал, он не узнает? – спрашивает Райте. – Думал, мы в силах застать его врасплох?
– Мне это удалось.
– Нет, – говорит Райте.
На восходе рокочет гром и надвигается, переходя в звонкий гул.
– Он более не тот, кого ты победил, – молвит Райте, и голос его звучит в унисон нарастающему вою, от которого у меня сворачивается кровь в жилах. Мне знаком этот звук, и я никогда не думал, что он может расколоть воздух над Анханой.
Турболеты.
– Он более не человек.
Он поднимает глаза к солнцу, и я следую его примеру, и вой турболетов превращается в чудовищный рев.
Солнце плачет смертоносными титановыми слезами.
Глава двадцать четвертая
Всякое истинное сказание кончается смертью.
Сим завершается повесть о подлом рыцаре.
Делианн восседал на Эбеновом троне, держа на коленях холодный, покрытый засохшей кровью Косаль, а зал правосудия звенел его болью.
Боль холодно искрилась в ослепительных лучах рассветного солнца, огненными копьями пробивших фонарь в потолке; и черное масло, что сочилось из гнойника на бедре, до кости прожигая плоть, шипело от боли. Гранитные черты Ма’элКотова идолища оцепенели в своем страдании, и песок на арене внизу жалил, словно его втирали в открытую рану. Самый воздух огрызался, и впивался, и глодал плоть, и каждый вздох был полон белым огнем.