А в глубине машины, сливаясь с тенями, горбилась знакомая Райте тварь: изможденная, иссохшая аллегория глада. Сердце монаха чуяло тварь. Взгляды их встретились, и они узнали друг друга.
В глазах чудовища стоял голод. В глазах Райте – лед.
Один из артанцев жестами показал Райте, как снять колеса со стопора. Взявшись за рукоятки над спинкой кресла, он вытолкнул дочь Кейна на свет.
Я смотрю, как они уходят: Райте волочит коляску по улице Мошенников, медлит мгновение, прежде чем скрыться за углом храма Шентралле-вестника, в последний раз смотрит мне в глаза и кивает на прощание.
Скрывается из глаз вместе с моей дочерью.
Жаль, что я не смог попрощаться с Фейт.
– Итак, ты получил свою дочь и жизни своих сторонников. Но не в них величайший мой дар тебе, – экспансивно грохочет Ма’элКот, простирая ко мне руку. – Величайший мой дар в том, что я выкупаю твою капитуляцию. Я дозволяю тебе явиться ко мне с достоинством. Скорее сделка, нежели капитуляция: отданное в обмен на взятое. Сим я свидетельствую в веках о своей любви к тебе, Кейн: да будет сие записано во…
Я посылаю тонкую струйку черного Потока в спинальный шунт и встаю.
Ма’элКот замолкает, прищурившись.
– Ты научился новым фокусам, – одобрительно урчит он. – Что ж, встретимся как мужчины, лицом к лицу, дабы сдать меч. Должен похвалить твое актерское чутье: скорее Грант и Ли при Аппоматтоксе, чем Брут у ног Анта.
Я наставляю на него острие Косаля:
– Ты слишком много болтаешь.
Ма’элКот запинается, сморщившись, будто прикусил лимон; он ненавидит, когда ему не дают блеснуть эрудицией.
Я скалю зубы.
– Мы с тобой оба знаем, что́ сейчас должно случиться. И капитуляция тут вовсе ни при чем.
Улыбка его устаканивается, из театральной гримасы преобразившись в довольную усмешку. Ноги попирают землю, врастая в нее корнями. Плечи опадают на два пальца, вздуваясь валунами под модным костюмом.
Фантазм: прикованная к Роверу Фейт – рассеивается, оставляя по себе облачко пыли в солнечных лучах.
– Да, – рокочет он.
– Тогда заткни пасть. К делу.
Он разводит руками:
– Вперед.
– Ага.
Райте торопливо катил коляску по первому переулку на север от Божьей дороги, переходя на рысь, напирая на рукоятки, насколько осмеливался на неровной дороге. Девочку в полудреме болтало на ремнях. Силы стремительно покидали монаха, но он мог держаться на ногах, опираясь на то же кресло, а идти им оставалось недолго.
Разрушенный храм оседал на глазах. Перекошенная стена бросала поперек улицы глубокую тень, в которой поджидал монаха Орбек вместе с двумя Перворожденными – лекарями из «Чужих игр». Райте толкнул коляску к ним, задыхаясь и едва не падая.
– Они… согласились? – прохрипел он.
Перворожденные, естественно, не доверяли ему – и не без причины, учитывая отношение Монастырей к Народу; Райте едва уговорил их подождать Орбека и потолковать с ним.
– Они помогут? Послали за…
– Как ты просил, монах, – ухмыльнулся Орбек сквозь бивни.
«Монах» прозвучало ругательством. Райте не обиделся.
– А сетка?
Орбек кивнул:
– Уже несут.
Чародеи-целители склонились над Фейт, разглядывая ее, но не касаясь. Лица их озарило мучительное смущение, с каким человек мог бы смотреть на умирающего щенка.
– Времени нет, – пробормотал Райте, оседая. Чтобы не упасть, он оперся о кресло. – Они сходятся. Сейчас. Сходятся.
– Ага. – Орбек ухмыльнулся еще шире и дернул клыком, указывая вверх: четыре дриады неслись к ним, словно воробьи, поддерживая в воздухе серебряную противомагическую сетку из запасов Кирендаль. – Еще бы, твою мать!
Мы стоим лицом к лицу в бесконечном «сейчас».
Вдоль улицы выстроились шеренги зрителей, щурясь на полуденном солнце.
Мы оба знаем сценарий. Наши роли расписаны в легендах на сотни лет назад. Ковбои. Самураи. Зорро и губернатор. Робин Гуд и Гай Гисборн.
Нет, точней будет: Леонид у Фермопил.
Роланд в Ронсевале.
Потому что Ма’элКот – это маска десяти миллиардов человек, жаждущих раздавить меня, а я стою во главе своего маленького отряда: Райте, Фейт, Шанна, и Паллас Рил, и богиня, и Хари, и все, кем я был когда-либо. Те, кто выбрал меня своим поборником.
Делианн и Крис ждут за правым моим плечом.
Отец маячит за левым.
Они сделали возможным мое явление.
Ма’элКот ждет, изготовившись, что я начну свой проход по сцене: мерная поступь сходящихся противников, накручивающих себя для смертного боя. Он знает, что без этого не обойдется: я все же славлюсь глубоким уважением к традициям.
Он ждет подвоха; надеется, что я выдам себя прежде, чем он сделает первый ход. В прошлый раз я застал его врасплох: этой ошибки он не допустит снова. С расстояния в сотню ярдов я могу достать его или пулей, или заклятием, а Щит поглотит и то, и другое.
По нервам сжимающей Косаль руки пробегает разряд, и чувство мучительной потери разливается по жилам. Глаза Ма’элКота вылезают на лоб, потом щурятся; он поощрительно кивает мне.
– Что это было? – равнодушно спрашивает он, словно интерес его – чисто академический. – Как ты разорвал нашу связь? Набросил на Фейт одну из этих серебряных сеток? Вроде той, которой поймал меня в прошлый раз?
Я не отвечаю – нужды нет.
Сила вскипает вокруг него.
Мы с Паллас на двоих вооружены всей мощью реки. За Ма’элКотом – сила миллионов поклонников, больше, чем было у него в тот раз, плюс все, что накачивает в него Слепой Бог.
Лицом к лицу, друг против друга…
Мы можем расколоть планету, словно орех.
Армагеддон. Рагнарёк. Сумерки богов.
И он этого ждет.
Всегда была в нем склонность к вагнеровским сценам.
Он семь лет изучал меня. Изучал Паллас Рил. У него было достаточно времени, чтобы смоделировать сверхчеловеческим интеллектом все возможные комбинации ее способностей, моих умений, нашей тактики. Я знаю, он следит за мною колдовским зрением, выискивая намек на то, какие силы я попытаюсь притянуть к себе и как воспользуюсь ими. Застать его врасплох я вряд ли сумею.
Я и не пытаюсь.
Я поднимаю Косаль перед собой в фехтовальном салюте, повернув плоскость клинка к противнику. Ма’элКот отвечает мне ироническим поклоном.
– Я всегда знал, что мы придем к этому, Кейн. Мы с тобой враги от природы, потому ты возлюблен мною.
Вместо того чтобы отвести клинок направо – традиционная реакция на ответный салют, – я поднимаю его над головой – быстро, но без спешки.
В японских боевых искусствах есть понятие – переводится оно как «подобающая скорость», и усвоить его сложней всего. Двигаться с подобающей скоростью – значит действовать достаточно медленно, чтобы не пробудить защитные рефлексы противника, чтобы он не почувствовал атаки: не вздрогнул, даже не ощутил опасности. Миллионы лет эволюции по Дарвину заставляют нас воспринимать резкое движение как угрозу. С другой стороны, нельзя оставить противнику времени подумать: «Эй, блин, если он дальше высунет руку, то проткнет меня насквозь!» Равновесие хрупко; подобающая скорость меняется в зависимости от ситуации и от личности противника.
Облажаешься – и турпоездка на тот свет у тебя, считай, в кармане.
Так что, покуда нас разделяет добрая сотня ярдов и Ма’элКот глядит, как сверкает на солнце меч над моей головой, и болтает, все еще болтает: «Мне всегда везло на…» – я поворачиваю черный Поток, который я подавал в меч, заставляя непослушные ноги сделать длинный шаг.
И это становится сигналом для моей мертвой жены, заключенной в мече, – воспользоваться энергией, которую я щедро вливаю в клинок, чтобы смять пространство на манер семимильных сапог, так что щебенка, на которой стою я, и мостовая перед Ма’элКотом оказываются в одном шаге друг от друга, и нога, которую я поднял с развалин, опускается на брусчатку в полуметре от туфель марки «Гуччи», и меч, воздетый над моей головой, опускается ему на ключицу, когда я всем весом обрушиваюсь на чародейский Щит.
Ма’элКот успевает договорить: «…врагов», прежде чем мы оба выясняем, что Косаль, питаемый черным Потоком, действительно рассекает все. Включая Щиты. Включая богов в костюмах от «Армани».
Глаза Ма’элКота широко распахиваются, губы шевелятся беззвучно, и я налегаю на меч, покуда лезвие не выходит из тела над бедром.
Я спотыкаюсь – сраный шунт, сраные ноги! – но удерживаюсь на ногах и отступаю. Дальнейшее я хочу увидеть в подробностях.
Медленно, с тяжеловесным величием, словно горная лавина, его голова, правое плечо и половина торса соскальзывают со второй половины по блестящему алому склону. Ноги продолжают стоять еще пару секунд – распознать наискось перерубленные трепещущие органы почти невозможно, – и знаете что?
От него не воняет.
Пахнет свежим фаршем, только что из мясной лавки. Мне как-то в голову не приходило: раз он добрых пятнадцать лет не брал в рот ни крошки, я с первой нашей встречи возводил на него напраслину.
Он вовсе не полон дерьма.
У меня остаются секунды две, прежде чем соцполы отстрелят мне жопу. Я трачу их с толком. Снова поднимаю Косаль, но в этот раз позволяю тяжелому клинку опуститься, маятником свисая из сжимающих эфес рук.
Ма’элКот смотрит на меня, неслышно булькая, но легкие остались большей частью в другой половине тела.
Со скоростью мысли в нескончаемом «сейчас» я вызываю перед мысленным взором образ Шанны – образ Паллас Рил, тень богини, сияющую в ночном небе. Глаза ее сверкают, как солнце в горном ручье; рука, протянутая ко мне, нежна, как персик в тени листвы.
Время пришло? – шепчет она в моем сердце.
– Прими мою руку, – отвечаю я.
Призрачная ладонь касается моей руки, и плоть наша становится как одна: ее кожа теплей жаркого лета красит солнцем мои отбеленные Донжоном руки, мое клейменное смертью сердце переносит ее в холодную осень. Мы сливаемся и путаемся, подвластные поверхностному натяжению и турбулентности, касаясь друг друга в геометрической бесконечности точек, и все же разделенные навеки.