Это судьба.
– Мм… господин Райте?
Сосредоточенность его вновь разрушил елейный голосок Птолана.
Райте открыл глаза. Из распахнутого окна на него смотрела ночь мириадами подслеповатых звезд. Сколько часов он просидел в дремоте, покуда возможности проходили мимо? Он вскочил с кресла, покраснев от внезапно накатившей ярости:
– Сгнои свои кишки, Птолан, я же говорил – не тревожить!..
– Про… простите, брат, только брат Талле явился, говорит, на Артанском зеркале огоньки горят, и вы сами приказывали – в любой час, чем бы ни занимались…
– Л-ладно, – прорычал Райте. – Да заткнись ты, благостью Джанто! Иду уже.
Окинув взглядом переполненный зал, Дамон из Джантоген-Блаффа, исполняющий обязанности посла Монастырей при Дворе Бесконечности, позволил себе испытать некоторое удовлетворение. Оркестр играл изумительно; посреди огромного зала колыхались в танце сотни пар, в то время как в сбившейся вдоль стен и в боковых нишах толпе скользили десятки юных послушников в белых рясах с подносами, полными бокалов и закусок. Свет лился ниоткуда, словно сам воздух пламенел, слегка подрагивая в такт вальсу и озаряя собравшихся сиянием более нежным и завораживающим, чем свет простых фонарей, отчего мужчины казались еще более блистательными, женщины – более прекрасными, а окружение их – поистине совершенным.
За те шесть лет, что Дамон исполнял обязанности посла, Монастырский бал превратился в одно из главных событий в календаре высшего общества Анханы. Сам Дамон был человеком серьезным и прагматичным, редко находил время для условностей и недолюбливал празднества, однако ценность таких балов оспаривать было невозможно. Монастыри представляли собою независимое государство, однако страна эта не имела границ, и анклавы ее имелись во всех ведомых землях. На этой, самой нейтральной из нейтральных территорий посланцы всех правительств цивилизованного мира могли встречаться, не следуя протоколу и забыв о спорах и привилегиях.
Вот, кстати, пример перед глазами: пьяноватый посол Липкана травит анекдоты своему пакуланскому коллеге, с проспиртованным дружелюбием опираясь на его плечо, невзирая на продолжающуюся каперскую войну между Пакули и Липканом. Среди танцующих разносился хохот облаченного в расшитую золотом медвежью шкуру джел’Хана Корского, которого Майя, Графиня Каарн, заставила исполнить особенно изящный пируэт. Обычно бесстрастное лицо Дамона скривилось в мрачноватой, но довольной усмешке; пожалуй, и не узнаешь, сколько войн, убийств, дипломатических конфликтов всех мастей предотвратили такие вот балы.
Он не стремился к своему нынешнему посту, не радовался ему – но работа есть работа, и Дамон был доволен, что справляется с ней.
Сквозь музыку и смех Дамону послышались гневные голоса. Он прислушался, – похоже, кричали в Привратном зале, а не в танцевальном, за дверьми в три человеческих роста высотой, да так громко, что посол испугался, что может пролиться кровь. Впрочем, за безопасность Посольства отвечали не простые монахи, а настоящие ветераны, мастера рукопашного боя, способные остановить любую драку, не искалечив и не оскорбив ее участников, так что Дамон не стал тревожиться попусту, покуда мелодия вальса не рассыпалась глухой какофонией и не смолкла.
Рядом с дирижером стоял, отчаянно размахивая руками, незнакомый тип в синей с золотом ливрее Очей Божьих. Танцующие застыли в тишине, ожидая развития событий.
Сквозь толпу пробился послушник в белом и, нервно поклонившись Дамону, выдохнул так громко, что слова далеко разнеслись по притихшему залу:
– Господин Дамон… патриарх, он… Очи, Серые Коты, они арестовали Херна, и Дженто, и… и… и вице-посла т’Пассе!
Дамона скрутило леденящей судорогой. На мгновение ему отказали и язык, и тело…
Зал взорвался гулом. Послы и посланцы всех стран сбивались в группки, будто перепуганные олени. Оркестр грянул наконец имперский гимн «Король королей», и стоило первым аккордам прорезать шум голосов, как распахнулись тяжелые двери и в зал хлынул поток облаченных в серую кожу суровых воинов. За бойцами в сером следовало с дюжину рыцарей-гвардейцев в церемониальных кроваво-красных доспехах, окружавших тесную кучку Очей Божьих.
А среди них ковыляла невысокая фигурка в темной рясе. Патриарх Анханы.
Дамона отпустил паралич.
– Мальчик, вызови ко мне в кабинет мастера Доссайна. Скажи, пусть свяжется по Артанскому зеркалу с Советом Братьев, передаст, что мы атакованы и Посольство захвачено имперскими войсками.
Послушник заколебался.
– Я не понимаю! Как мог даже патриарх осмелиться…
– Тебе не положено понимать, – отрезал Дамон. – Тебе положено подчиняться. Когда мастер-почтарь отправит сообщение, пусть отсоединит зеркало и спрячет, дабы глаза мирян не узрели его. Марш!
Мальчишка бросился прочь, точно ошпаренная крыса.
Серые Коты пронизали толпу, держа наготове мечи, одним своим видом убеждая, что мудрей всего сейчас будет молча выждать, и наблюдать, и молиться, чтобы патриарх явился не по твою душу.
Дамон по очереди переглянулся с несколькими монахами, уже расчистившими для него дорогу в толпе. Посол махнул рукой тут же смолкшим оркестрантам и шагнул вперед, чтобы в наступившей полной тишине встретить взгляд патриарха Анханы.
Ростом патриарх был несколько ниже среднего. Бледное лицо избороздили глубокие морщины. Дамон по опыту знал, что владыка проводит не меньше двенадцати часов в сутки в трудах на благо Империи – и эти двенадцать часов сплошь и рядом растягиваются в двадцать. Волосы, выбившиеся из-под черной бархатной ермолки, были того же невнятного серо-коричневого оттенка, что и глаза, взиравшие на Дамона с тем же невыразительным бесстрастием, как в те дни, когда нынешний патриарх был еще ответственным за Общественный порядок.
Это было еще до Успения Ма'элКота. В хаосе, последовавшем за преображением Императора, Герцог Тоа-Ситель не только захватил власть, угрозами заставив дворянство подтвердить его титул имперского сенешаля, но, укрепившись на новом посту, провозгласил элКотанство государственной религией, а себя сделал первым патриархом Церкви Возлюбленных Детей Ма’элКота.
Действуя исключительно от имени божественного Ма’элКота, патриарх сосредоточил в своих руках даже бо́льшую власть, чем когда-то сам Император. Дамон про себя полагал, что Тоа-Ситель, бывший Герцог, а ныне сенешаль и патриарх, был опаснейшим из живущих на свете людей.
– Ваше сияние, – проговорил посол холодно и корректно. Преклонять колени или хотя бы сгибать гордую шею перед пришельцем он не стал; в пределах посольских стен он был полноправным владыкой и не должен был склоняться перед захватчиком. – Полагаю, вашему возмутительному вторжению найдется объяснение. Вторжение ваших солдат на мою землю и задержание под угрозой насилия монастырских подданных составляют повод для начала войны.
Тоа-Ситель только поджал едва заметно губы.
– Вы не первый государь, – заметил Дамон многозначительно и резко, – обманувший себя мыслью, будто у него достанет сил отнять суверенитет у Монастырей.
– Я должен извиниться перед вами, – вкрадчиво отозвался патриарх. – Никто не пострадал. Кроме того, Империя не имела намерения нанести оскорбление Монастырям. Империя не вторгалась на ваши земли. Империя не нападает. Задержанные будут освобождены, как только будет установлено, что они действительно подданные Монастырей, а не преступники и террористы, обвиняемые в тягчайшем преступлении против Империи – богохульстве. Наша позиция будет детально изложена в наших формальных извинениях, которые мы принесем Совету Братьев. Не продолжить ли нам дискуссию в вашем кабинете, ваше превосходительство?
– Возможно, ваше сияние может сейчас, в присутствии всех собравшихся, – мрачно оборвал его Дамон, – объяснить, каким образом мой первый заместитель мог оказаться кем-то, кроме как подданным Монастырей?
Патриарх даже не оглянулся на затаившую дыхание, ловящую каждое слово толпу.
– Женщина, именующая себя т’Пассе, из Нарнен-Хилла, – невозмутимо ответил он, – связана с кейнистами и, более того, сама выражала политические взгляды, равнозначные открытому кейнизму.
Эти слова вызвали в молчаливой толпе изумленные вздохи, негодующие шепотки: «Какая, однако, наглость, будь он хоть трижды патриарх!» – недоверчиво-возмущенные взгляды, брошенные на патриарха и на его стражу.
Лицо Дамона оставалось бесстрастным, скрывая гнев, обращенный равно на помощницу посла с ее нелепым идеализмом и на него самого – за то, что по доброте душевной не выбил из нее дурь вовремя.
– Это было бы весьма печально, однако ничего преступного я здесь не вижу. Сколько мне известно, кейнизм сам по себе не составляет государственной измены.
– Это говорит только о том, – отозвался патриарх с тем педантизмом, который переходит в скрытую насмешку, – как мало вам известно.
Слова долго, долго падали в тишину.
– От сего дня, кануна дня Святого Берна, да будет известно всем: нет покоя для врагов господних. Предатели и террористы не смогут прятаться за дипломатическими условностями. Когда дело касается блага Возлюбленных Детей Ма’элКота, даже наше всем ведомое уважение перед Монастырями должно уступить. Суверенитет Монастырей принадлежит миру; власть Ма’элКота дана от вечности. Нет бога, кроме Ма’элКота!
Патриарх, рыцари-гвардейцы и Серые Коты разом ударили себя в грудь кулаками, будто вгоняя кинжал между ребрами, и протянули ладони вперед, словно предлагая своему господу кровь из сердца, – символ своей веры.
Коротко кивнув Дамону, Тоа-Ситель поковылял прочь, к двери, ведущей во внутренние помещения Посольства. На ходу он слегка прихрамывал – давала о себе знать изувеченная нога.
– У тебя в кабинете, Дамон, – пробормотал он, проходя мимо посла. – Сейчас же.
Четверо гвардейцев последовали за ним.
На протяжении нескончаемых секунд Дамон стоял недвижно, обуреваемый раздумьями. Потом взял себя в руки настолько, чтобы объявить негромко, но с особенной ясностью, так что услышал весь зал: