– Вы должны подчинить свои действия единой организующей воле, передать руководство одному острому уму. Короче говоря, единственная ваша надежда – призвать меня.
– Почему тебя?
– Отбросим ложную скромность: я лучший на Земле специалист по Кейну и Паллас Рил. В моей библиотеке хранятся записи каждого их Приключения. Основная цель, с которой я заказал частотно-модифицирующую упряжь, – иметь возможность покинуть Кунсткамеру на достаточно долгий срок, чтобы просмотреть эти записи. Могу заявить, что я знаю об их способностях – и образе мысли – больше их самих.
– Знание без силы – бесполезно.
Тан’элКот долго и пристально вглядывался в зеркало, словно пытался прочесть скрытую между отраженными в нем пикселями тайную весть.
– Верно, – признал он наконец.
Он подпустил во взгляд сердечного огня, набычился.
– Поправлю свое предыдущее высказывание: Паллас Рил недоступна для вас – но не для меня покуда. Я могу остановить ее, господа. Дайте мне шанс, и я сделаю это.
– И какова будет цена?
– Ее я убью бесплатно; я ее презираю. А вот сломить Кейна – это будет стоить дорого. Врожденная безжалостность делает Кейна смертельно опасным. На свой ограниченный манер, он пугающе упорен и способен мыслить исключительно гибко. Он не потерпит поражения в любой ситуации, которую способен интерпретировать в терминах боя.
– Серьезное заявление.
– Да ну? Позвольте представить вам хороший пример, который – полагаю, это простительно – врезался мне в сердце. Не так давно он поставил себе целью сохранить жизнь Паллас Рил. Хотя с одной стороны ему противостоял живой бог, – он скромно прижал ладонь к груди, – а с другой – самая могущественная административная структура, какую знал этот мир, он – одинокий человечек – переборол нас всех.
– Были особые обстоятельства…
– Пустые слова. Детали. Когда, чтобы спасти ту, кого он вознамерился спасти, Кейну потребовалось одолеть в единоборстве величайшего бойца своей эпохи, он сделал это. Забудьте, что этот человек превосходил Кейна в любом из боевых искусств, забудьте, что Берн даже безоружным мог убить его во сне, не сбившись с храпа. Но вспомните хотя бы, что Берн орудовал мечом, вошедшим в легенду, Косалем – клинком, который нельзя остановить. Вспомните, что Берн был одарен силой превыше человеческой и кожа его была прочней стали. Вспомните, что Кейн вышел против него избитым, раненым, почти увечным, отравленным, и все же…
Тан’элКот многозначительно умолк.
– Удача.
– Удача?! – выплюнул Тан’элКот с яростью, поразившей его самого. – Этим словом невежды определяют меру своего невежества! Они слепы к путям сил, движущих вселенную, и свою слепоту называют «наукой», или «здравым смыслом», или «прагматизмом», а натолкнувшись на стену или упав с обрыва, зовут свою неуклюжесть «удачей»!
– Мы готовы удовлетвориться гибелью Паллас Рил. Возможно, мы найдем промежуточную цену.
Тан’элКот фыркнул:
– Очевидно, вы полагаете, что спасете свои планы, убив ее. На самом деле все наоборот. И свидетельство этому то, что я стою перед вами. Хотите помешать Паллас Рил? Сначала убейте Кейна.
– И снова – зачем нам твоя помощь?
Ну даже такие тупицы могли бы увидеть истину, если нарисовать ее достаточно крупно и прямо под носом!
– Потому, – терпеливо объяснил он, – что никто другой не понимает, что такое на самом деле Кейн. Без меня вы узнаете это, но слишком поздно. Он научит вас сам, но знание это вы унесете в могилу. Отвергнув мое предложение, вы погибнете, проклиная собственную глупость. Хотите узнать, какова судьба восставших против Кейна? Спросите Артуро Кольберга.
– Артуро Кольберга?
Последовала долгая-долгая пауза – слишком длинная для ответа на риторический вопрос.
– Идеальный выбор, – проговорил незримый собеседник. – Так и поступим.
Артуро Кольберг вцепился в краешек меламиновой поверхности своего рабочего места, пот струился из шрамов, изрывших остатки его волосяного покрова. Кожа за прошедшие годы стала бумажной: пожелтевшей от старости, сухой и бугристой. Только губы в пятнах из-за больной печени сохранили упругую пухлость. Стиснутые зубы почернели от кариеса.
«Это мне снится, – подумал он. – Это только сон».
В почтовом ящике экрана помаргивал сияющий диск. А в нем поднимал на дыбы крылатого коня рыцарь в сияющих доспехах. Сообщение со Студии.
Это, наверное, сон.
Но это не было похоже на сон. Кабинеты здесь – в отделении обработки пациентов – были кристально чистыми и до омерзения знакомыми. Сквозь тонкие стены слышались стоны пациентов в смотровых, в коридоре кто-то бесконечно истерически всхлипывал. По флуоресцентным лампам на потолке ползала пара здоровенных, раскормленных на крови мух.
Убедившись, что надзиратель не поймает его на том, что работник отлынивает, Кольберг рискнул оглянуться. Клерки в соседних кабинках привычно горбились над клавиатурами, торопливо барабаня по клавишам. Здесь, в клинике для Рабочих Миссионерского округа, за ввод данных в систему платили сдельно: десятая часть марки за каждую анкету. С маниакальным упорством вглядывались они в экраны, и в зале воняло прокисшим от страха потом.
Годы, проведенные в поденщицком гетто, содрали мясо с костей Кольберга, некогда ловкие пальцы превратились в скрюченные артритом клешни. Он едва узнал руку, двинувшую курсор в сторону почтового ящика, потому что на единственный бесконечный сладостный миг вспомнил ее такой, какой она была когда-то.
Каким был когда-то он сам…
Он вспомнил, как сидел в Корпоративном суде, глядя, как громоздятся улики против него, как проходят чередой Актеры и техники, служащие Соцполиции и соперники-Администраторы, чтобы каждый мог бросить свою горсть земли на могилу, где он похоронен заживо. Вспомнил, как свидетельствовал против него Ма’элКот, и вспомнил величавое презрение, несгибаемое достоинство, бульдозерную уверенность в собственной правоте, звучавшие в тирадах бывшего Императора.
В те бесконечные часы унижения Кольберг ничего не мог поделать – оставалось только сидеть на скамье подсудимых, безнадежно и безответно. Он твердо знал, что будет уничтожен, ибо Студия – сила, которая могла спасти его, встать на его защиту, расплатиться за бескорыстную и преданную службу, – обратилась против него. Чтобы спастись самой, она отсекла Кольберга от своего тела. Употребила. Выпотрошила. Отсекла все, что дарило смысл его существованию, и опустила его в канавы поденщицких трущоб.
Он нажал курсором на иконку, и посреди экрана развернулось диалоговое окошко:
«РАБОЧИЙ АРТУРО КОЛЬБЕРГ,
ВАМ ПРИКАЗАНО ОСТАВАТЬСЯ У ЭКРАНА.
ЖДИТЕ СВЯЗИ С СОВЕТОМ УПРАВЛЯЮЩИХ „ПРИКЛЮЧЕНИЙ БЕЗ ГРАНИЦ“».
У Кольберга екнуло сердце.
«Они помнят. Через столько лет они вернулись за мной». В центре экрана появился индикатор загрузки, медленно, заполняясь слева направо, что-то огромное закачивалось в терминал из Сети. «Наконец они вернулись».
Шесть лет, почти семь – на поденщицких харчах. Шесть лет.
Шесть лет стоять в очереди к общественному терминалу, вымаливать работу и получать ее – четыре, от силы пять дней в месяц; шесть лет стоять в очереди к бесплатным кухням и благодарить униженно за полную миску вонючей дряни, которую приходится заглатывать, не жуя, чтобы не подавиться от смрада; шесть лет терпеть, когда тебя толкают, и пихают, и лапают вонючие твари, чьи пасти воняют дешевым пойлом и гнилыми зубами, чья одежда насквозь пропиталась, точно хлев, смесью стоялого пота и неподтертых задниц; шесть лет делить посменно единственную койку в поденщицком блошатнике с двумя другими работягами и спать по восемь часов на сырых от чужого скверного пота и нездоровых выделений простынях.
Кривые ногти скрипнули по пластиковой стойке, и губы завязались невидимыми узлами.
Индикатор показывал, что загрузка почти завершена.
«Если это сон, – решил Кольберг, – он закончится, когда полоска дойдет до конца. Тут я и узнаю».
Скоро – очень скоро, мучительно скоро – его разбудит толчок или оплеуха, и он очнется на своем месте за терминалом в клинике для Рабочих перед мерцающим мутным экраном. Придется поднять глаза на вонючего работягу, вместе с которым ему приходится гнуть спину, и, как бы извиняясь, пожать плечами, и стыдливо улыбнуться, и наврать про замучившую в последнее время бессонницу. Или хуже того – очнуться и увидеть над собой начальницу отдела, надутую мастеровую тварь с пластмассовыми сиськами и щедро зашпаклеванными ежеутренне морщинами. И подлая сука штрафанет его на часовой оклад, хотя он и задремал-то десять минут назад.
Вот такая жизнь.
Через пять лет душегубительного унижения поденных работ Кольберг нашел наконец место. Настоящее место. Платили здесь в час меньше, чем на поденных, зато постоянно. Проводя шестьдесят часов в неделю за терминалом, вбивая анкеты пациентов в центральный компьютер клиники, он зарабатывал достаточно, чтобы снять спальную ячейку всего в трех кварталах от клиники, взять напрокат сетевой монитор и даже покупать три-четыре раза в неделю настоящую еду. Он выбился – тем жестоко ограниченным образом, который в полной мере может осознать лишь другой поденщик, – в люди.
Но теперь – знал он откуда-то – перед ним открывался новый мир: мир мечты, где еще могут осуществиться все его надежды и все детские желания.
Вспомнилось, как он вылез из постели, сбросив на пол простыни, с омерзением натянул несвежую рубашку и брюки. Без душа пришлось обойтись: пресная вода стоила три марки за десять минут, так что мыться приходилось дважды в неделю. Соленая вода была дешевле, но ее качали, не очищая, прямиком из залива, и после нее Кольберг вонял и чесался еще сильней, чем если бы не мылся вовсе. Избавился от щетины на щеках с помощью крема-депилятора и только тогда сообразил, что проспал на полчаса. Пришлось бежать на работу без завтрака, зато он успел прыгнуть на место и заявить о приходе на работу за минуту до начала, так что холодный взгляд мастеровой суки смог встретить слегка самодовольной улыбкой.