– Артур… – сурово начала она.
Кольберг сгорбился над клавиатурой, набрав в грудь воздуха, собираясь машинально поправить ее, но вовремя заметил, как она подняла бровь, как поджала уголки губ, – она ждала, она надеялась, что он напомнит, что его имя Артуро, только ради того, чтобы снова назвать его Артуром – еще одно свидетельство того, как легко она может разрушить то немногое, что сохранилось от его достоинства. Но он отказался доставить ей такое удовольствие. Кольберг прикрыл на миг глаза, собираясь с мыслями, и вежливо отозвался:
– Да, Ремесленник?
– Артур, – тяжело повторила она, – мне точно известно, что ты знаешь: правила внутреннего распорядка требуют от работников по вводу данных прибыть на место за пятнадцать минут до начала рабочего дня. Не думай, что тебе удастся удрать в уборную или выпить кофе до перерыва в девять тридцать. Нужно приходить раньше и делать личные дела до начала работы.
– Так точно, Ремесленник.
– Я за тобой буду приглядывать.
Щеки его горели. Он спиной, даже сквозь стены ячейки, чувствовал, как другие клерки тайком посматривают на него, и представлял себе, как они замерли над клавиатурами, не дыша, жадно прислушиваясь к его унижению.
– Так точно, Ремесленник.
Кольберг страдал в звенящей тишине.
Наконец мастеровая сука окинула взглядом остальных, и по операционному залу волной начал распространяться глухой стрекот клавиш, и Кольберг сумел вздохнуть. Должно быть, решил он, тут на него и накатила сонливость, потому что до того день был совершенно обычный.
Индикатор заполнился до конца и пропал.
На мгновение экран полыхнул слепящей белизной, будто кристаллики в нем перегорели разом. Вспышка обжигала – жгло лицо, виски, горели уши, болели глаза так, словно свет проник в череп и теперь сводил вместе глазные яблоки.
Кольберг задохнулся. Из боли расцвели видения, разворачиваясь перед мысленным взором так ясно, словно они подгружались из Сети прямо в мозг. Он увидел себя – вновь в статусе Администратора, как он с триумфом возвращается в объятия Студии, как низшие касты под восторженные крики вносят его в железные ворота.
Вспышка…
Не в прежней касте, а в более высокой: Бизнесмен Кольберг на подиуме Всемирного центра в Нью-Йорке принимает руководство Студией из рук Уэстфилда Тернера.
Вспышка…
Праздножитель Кольберг отходит от дел, чтобы провести выделенный ему остаток дней на личном острове в Ионическом море в сибаритской роскоши и плотских радостях, невообразимых для низших каст…
И вот тут он понял. Это было не видение. Это было больше, чем видение: предложение.
Проверка.
Семь лет он провел в пустыне, и теперь ему предлагали власть над всеми царствами земными. Это был не просто пакет информации, сброшенный из Сети в мозг. Это было предложение невообразимой власти: божественного могущества.
«Изыди, Сатана!» – процедил он, так стиснув зубы, что кровь засочилась из десен.
Когда индикатор погас, посреди экрана возникло диалоговое окошко. В нем мерцали только две кнопки:
0 СЛУЖБА
0 ЛИЧНОСТЬ
Кольберг стиснул челюсти и выпрямился. Испытывая несказанную гордость собой и своим призванием, с непреклонной убежденностью он перевел курсор на «СЛУЖБА» и нажал ВВОД.
Брякнул зуммер, и окошко пропало. Слепящая вспышка белого огня стерла все с экрана, отбросив на миг черные тени за спину Кольберга и помутив его зрение, будто он глянул на солнце.
Дыхание его пресеклось, и подкатила тошнота: что-то огромное и мерзкое протиснулось в рот, в горло. В глазах стояли слезы, лицо горело от обжигающего света. И все же каким-то образом сквозь слепящий блеск и нестерпимую боль он смог прочесть последние строки, начертанные черным по белому огню:
«ТЫ ЕСТЬ СЫН МОЙ ЕДИНОКРОВНЫЙ, ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ. ТОБОЮ ДОВОЛЕН Я ВПОЛНЕ».
А потом сила вошла в него: она вливалась в глаза, в горло, сквозь нос и уши, проталкивалась в задний проход и вверх по сморщенному члену, она пробивала себе дорогу, завывая от похоти, и наполняла его, раздувая изнутри, как воздушный шарик, который вот-вот взорвется, растворяла и переваривала его кишки, сердце, легкие и кости, все под бесконечно расползающейся пленкой кожи. Глазные яблоки выпучились и могли лопнуть от нарастающего в черепе давления.
Он зажмурился, взвыл от боли, пытаясь физическим усилием удержать на месте глаза, – и, словно этот крик разрушил чары, боль пропала, не оставив по себе ни следа.
Кольберг открыл глаза. Все уставились на него – кто-то высунулся из загородок во весь рост, кто-то робко выглядывал из-за переборок, так что видны были только жирные волосы и любопытные зенки. Мастеровая сука определенно встревожилась.
– Артур, – сурово проговорила она, – надеюсь, этому… этому нарушению дисциплины есть какое-то объяснение. Если ты болен, следовало обратиться к врачу до начала смены. Если нет…
Она многозначительно умолкла.
Экран был пуст. В нем смутно отражалось лицо Кольберга, и видно было, что пережитое не оставило следов на нем: выглядел он так же, как минуту назад. Вот только чувствовал себя легким, готовым воспарить, полным света и воздуха. Теперь он понял: да, это сон.
Все в жизни – сон.
И всегда им будет.
Ему разрешили не просыпаться.
– Мари… – лениво пробормотал он. Мари – так звали мастеровую суку. – Я тебя, пожалуй, трахну.
Она дернула уголком рта – одним, точно ее разбил паралич, – и шарахнулась от него, издавая гортанное хриплое «мм, хм, хрм…». Потом пробулькала что-то неопределенное про нервный срыв и опять про врача…
Кольберг медлительно облизнул вялые толстые губы. Глядя на нее, он все ясней видел, что он и она – не раздельные личности, что он по природе своей есть лишь более выраженное проявление их общей сути. Она была листом его дерева… нет, не так. Образ прорастал в нем, или он прорастал образом – не важно. Скорее так: она была зданием, а он – городом.
Она – человек. А он – человечество.
Он видел, как она сочетается с ним, а он – с нею, видел судьбы Рабочих вокруг: бледные светлячки, сплетавшиеся в его огневой соразмерный образ. Он видел их насквозь, вдоль и поперек, их мелочные стремления и вялые страстишки, их жалкие надежды и ничтожные страхи. Волновой фронт его расширяющегося самосознания распространялся, ускоряясь в геометрической прогрессии, с каждым проглоченным разумом расползаясь все быстрее: через дом, через квартал, во весь город. То тут, то там попадались знакомые судьбы: вот гниющее болото отбросов общества на улицах Миссии, вот мерзкие фантазии его сожителя по комнате, онанирующего в общественной уборной, вот самодовольная, праведная трусость бывшего секретаря Гейла Келлера, не рассуждающее прямолинейное упорство техников Студии и сладостная преданность охранников.
Возможно, это вовсе не сон. Возможно, сном была вся жизнь Артуро Кольберга – начиная с детства, отравленного смешанной кровью родительских каст, через блистательный взлет к посту Председателя Студии к еще более впечатляющему падению.
Быть может, только сейчас он проснулся.
Воля его коснулась рассеянных по земному шару искорок – судеб каждого из Совета управляющих в отдельности, одаряя малой толикой своей благодарности, вкладывая в сердце каждого нутряное тепло, удовлетворение, какое приходит от хорошо и плодотворно завершенной работы. А те, в свою очередь, с охотой дарили ему свою преданность. Верные жрецы воплотили своего бога; он любил их за это, и они любили его в ответ.
В голове Кольберга гудело эхо власти. «Что мне делать теперь?» – спросил он себя. Ответ был очевиден.
«Что пожелаю».
Когда сознание его влилось в безбрежное море людских душ, выбор между службой и личностью исчез: разницы больше не было. Он снова перевел взгляд на Мари, присмотревшись, и оскалил гнилые зубы в улыбке цвета испражнений.
– Стой на месте! – приказала она, побелев. – Сделаешь хоть шаг от терминала, и я вызову Социальную полицию.
– Нет нужды, – счастливо промурлыкал исходящий похотью Кольберг. – Они уже здесь.
Двери операционного зала распахнулись, как от пинка, и в помещение хлынули соцполы – взвод для разгона демонстраций в полной боевой броне: двадцать пять бойцов в зеркальных шлемах и кевларовых кирасах, силовые винтовки на плечах и шоковые дубинки на поясах. Все, кроме Кольберга, застыли у терминалов. Письмоводители, внезапно поддавшись древнему стадному инстинкту, поняли, что двинуться с места – значит пометить себя в толпе. Пометить себя в толпе значило стать меченым.
Они знали: надсмотрщица уже меченая.
Кольберг вышел на середину комнаты. В каждом из зеркальных забрал отразилось его лицо, улыбающееся самому себе. Командир взвода слегка склонил голову.
– В ваше распоряжение прибыли, – бесстрастно подтвердил оцифрованный голос.
– Комнату опечатать, – пробормотал Кольберг. Потом из гулкого колодца на месте души всплыла идея получше. – Нет, опечатать здание.
Офицер поднял руки, чтобы набрать приказ на клавиатуре, вмонтированной в стальной наручень брони.
Кольберг обернулся – с неосознанным изяществом балерины в невесомости. Взгляд его наткнулся на застывшую мастеровую суку, и член налился кровью так внезапно, что бывшего Администратора прихватила жаркая одышка. В паху вспыхнул пожар.
– Ее! – скомандовал он, ткнув пальцем в сторону женщины.
Она булькнула хрипло и обернулась, будто хотела убежать вглубь здания. Двое соцполов бросились на нее разом и повалили на пол. Она стонала, и плакала, и умоляла. Кольберг подошел и встал рядом.
– Одежду.
Один соцпол удерживал женщину, вдавив лицом в грязный пластиковый ворс ковролина, пока второй доставал карманный нож и срезал с нее одежду. Плоть мастеровой была бледной и вялой, на ягодицах и по бедрам наливались жирные мешки. Кольберг расстегнул ширинку, вытряхнул наружу член.
– Переверните. Пусть поцелует меня, когда кончу.
Соцполы послушно уложили женщину на спину, один раздвинул ей ноги. Огромные дряблые груди раскатились в стороны, соски, похожие на использованные презервативы, едва не касались локтей. «Хм, – мелькнуло в голове у Кольберга. – Все же не силикон». Он опустился перед ней на колени.