Из этой грязной лужи теперь вытекает Большой Чамбайджен.
Райте остался по другую сторону перевала вместе со своими охранниками – фальшивыми охранниками, как я теперь понимаю. Это явно социальные полицейские в штатском, потому что ни один охранник на свете – тем более четверо разом – не остался бы спокойным во время сцены в кратере. А у соцполов нервы железные; покажи соцполу сраный апокалипсис, тот глазом не моргнет.
Им пришлось остаться по ту сторону гребня, потому что Шанна ощутит их недобрые намерения, стоит им вступить в пределы ее водосбора. Но далеко они не уйдут. Не знаю, что такого я сделал этому Райте и почему он меня так ненавидит, но настоящую сердечную ненависть я знаю. Он будет подглядывать.
Демон тащит меня на северо-запад параллельно сточной канаве, содержимое которой вытекает из лотка и смешивается с сочащейся из бочки водой. Несколько минут – и мы оказываемся в четверти мили от лагеря, там, где грязная вода возвращается в первоначальное русло – неглубокую промоину над крошечным водопадом, льющимся футов с пятнадцати в пруд с каменистым дном. Демон осторожно несет меня через валуны, подальше от лагеря, через промоину над прудом. Вода в пруду стоячая, покрыта радужной пленкой и пахнет мочой и серой.
Демон карабкается вниз, затем бросает меня на острые камни, словно мешок с дохлыми кошками. Со скованными руками и парализованными ногами я никак не могу смягчить падение – лишь нагибаю голову и молюсь, чтобы не раскроить череп. В висок мне утыкается булыжник, перед глазами вспыхивает фейерверк, и даже мигрень отступает, но секунд через пять возвращается с такой силой, что и бык свалился бы.
Чучело зачерпывает из ручья пригоршню воды и обрызгивает мои губы. Потом набирает еще и плещет на лоб – слизь сочится сквозь волосы, окрещая меня скверной, в которую компания превратила истоки Большого Чамбайджена.
Через несколько секунд по нервам моим прокатывается теплая волна присутствия, странное, смутное чувство – словно что-то обнимает, и тискает, и утешает меня изнутри. С ожогов сползают корки, и тотчас же, прямо на глазах, нарастает новая плоть.
Так она подсказывает, что ждать недолго.
Господи, если бы я мог умереть прежде, чем она явится…
Если бы…
Жгучие слезы струятся по моим щекам, и демон склоняется надо мною, собираясь приступить к кормежке.
За краем мира мама пела вместе с рекой. Когда Фейт становилось очень страшно, она всегда могла спрятать голову под чудесными шелковыми простынями, и укутаться ими, и закрыть глаза, и отдаться Песне безраздельно. Поначалу, когда тот человек унес ее, а папа разозлился, она ужасно напугалась, но когда река поет у тебя в голове, бояться долго просто нет сил.
Потому что река остается рекой и бояться нечего.
Кроме того, это был чудесный дом, даже больше родного, и стоял он в центре Бостона, в котором Фейт прежде не бывала и которого почти не видела, разве только через окно лимузина гран-маман, но была совершенно уверена, что и Бостон – чудесный город. Она была даже не прочь пожить тут немного. Потому что здесь жило столько народу и все были с ней очень милы и не заставляли убирать за собой одежду или застилать постель. Одна старушка, по имени чернорабочая Добсон, вообще занималась только тем, что ходила за Фейт по пятам и подбирала всякие вещи. Очень милая старушка, только молчаливая очень, зато все время улыбалась и уже один раз подсунула Фейт изумительно вкусную конфету – «шоколадный трюфель» называется.
Мама в Надземном мире трудилась не покладая рук, чтобы вылечить всех больных, и все время пела какую-то особенную новую Песню, которой Фейт еще не слыхала, но которую все равно полюбила. Мама была довольна и счастлива, поэтому и Фейт была счастлива, даже когда чернорабочая Добсон пришла ее будить и одевать к воскресному завтраку. Все произносили это слово с таким почтением, что Фейт поняла – это важное событие, и надевать к нему полагалось роскошное такое платье, белое, все в кружевах до самого пола, с пышными рукавами и чудной сатиновой юбочкой.
Пара Рабочих, с которыми она еще не познакомилась, убрали комнату, пока чернорабочая Добсон причесывала Фейт, так что очень скоро все было готово к воскресному завтраку. Чернорабочая Добсон за руку отвела девочку с третьего этажа на первый по большущей лестнице и через огромный зал – в столовую.
И столовая была здоровенная. Стены покрыты деревянными панелями выше макушки Фейт, а дальше – шелковые обои. Стол тоже большущий, весь свечками уставлен. Ее дядьки – кого как зовут, Фейт уже забыла – и гран-маман уже сидели, и у каждого за спиной стоял Рабочий в роскошной ливрее, с ужасно серьезным видом. Чернорабочая Добсон показала Фейт ее место – специальное кресло, забравшись в которое девочка могла сидеть за столом вровень со взрослыми. Девочка устроилась в кресле и вдруг рассмеялась тихонько.
– Фейт, – нехорошим голосом проговорила гран-маман. – Немедленно прекрати хихикать.
– Прошу прощения, гран-маман, – ответила девочка, закрыв рот ладошками, чтобы восторженный хохот не прорвался наружу.
– Что, во имя всего святого, тебя так развеселило, дитя? Поделись шуткой. Я уверена, твои дяди ее оценят.
– Это не шутка, гран-маман. Я просто счастлива.
– Счастлива? Разумеется. Должно быть, это огромное удовольствие – попасть в приличный дом…
– Нет, не из-за этого. – Фейт не удержалась и хихикнула. – Я счастлива, потому что папа здесь.
– Что?!
– Не здесь-здесь, – объяснила Фейт. – А здесь-там. Он сейчас с мамой. – Золотые бровки тревожно нахмурились. – Вот только мама почему-то не рада…
Прикосновение губ Хари вернуло богиню в ее личную мелодию великой Песни Чамбарайи.
С той секунды как она оставила Анхану, Паллас Рил не покидала вышних гармоний Чамбарайи, открывая в них бесконечные математические итерации заданной ею темы: баховские каноны на тему полужизни созданного ею противовируса. Единственный раз ее отвлекло горе Фейт – вернее, материнская слабость, когда она вновь обратилась просто в Шанну Майклсон и, забыв о цели, со всей возможной скоростью ринулась к ближайшей точке переноса. Но Хари устами Фейт поклялся, что справится на своей стороне, напомнив богине, что у той есть другие дела. Она доверилась ему.
У нее не было выбора.
Поэтому она сдалась под напором Песни, глядя, как миллиарды поколений ее создания проплывают перед мысленным взором, точно колеса галактик, где каждая звездочка – это искра жизни. В теле Криса Хансена она нашла свой образец ВРИЧ и взрастила его в своей крови; там же она творила культуру противовируса. По завершении миллиарда генераций Песня исцеления звучала все так же ясно и чисто, без единой диссонирующей мутации.
Но сейчас Хари коснулся ее, и Шанна ощутила его боль и ярость – словно игла пронзила вздутый нарыв, в который превратились ее истоки. За много миль она коснулась его своей силой, заживляя раны и облегчая страдания. И вот тогда ее сердце кольнул ужас – чувство, столь чуждое ее натуре, что она поначалу не сумела ни распознать его, ни определить источник.
Ее дочь звенела в отдалении контрапунктом ее Песне, счастливая даже в чужом доме, где держала ее бабка. Фейт не испытывала страха; отец обещал ей, что придет за ней, обещал, что все будет в порядке, – и все же оказался здесь, одинокий, раненый, измученный, оставив Фейт в руках врагов.
Вот что отравило ужасом ее спокойствие.
Сладостная нота в Песне Чамбарайи, что была физическим телом Паллас Рил, прозвучала над любимым местом ее медитации – залитой солнцем лужайкой над заросшим ивами ручьем, в окружении дубов и грецкого ореха, что в трех днях пути на юго-запад от Анханы, – чтобы найти в Песне отзвуки знакомого аккорда, еле слышной темы шумных каменистых порогов в семи лигах выше по течению. Она поймала этот отзвук и спела его вместе с рекой; сочетая эти аккорды с томным ритмом солнечной лужайки, она соединяла их в пространстве и времени.
Один шаг перенес ее с лужайки к порогам.
Еще за семь лиг она услыхала тихий шорох болот, где смеются камыши и бормочут под землей узловатые корни деревьев; несхожие мелодии слились в ее Песне, чтобы богиня могла шагнуть от порогов в болото.
Так и шла она вдоль реки.
По мере приближения все ясней она ощущала в теле Хари боль превыше той, что может испытывать плоть: ужас и холодную ярость. Страх. Отчаяние.
И в то же время рядом с ним не было никакой угрозы, никакой опасности. Она ощущала лагерь на перевале так ясно, словно его отбросы стекали прямиком ей на язык. Смутно чувствовала какофонию тысячи жизней на самом краю своего водосбора. И ничто в округе не желало Хари Майклсону зла – лишь простые людские души слышала она, слепо, как это водится среди людей, ведомые призраками голода, похоти, сластолюбия.
Чего ему бояться?
Тринадцать шагов привели ее на озаренный рассветом склон пониже перевала, который люди зовут Криловой седловиной, – груда земли между иззубренными пиками, закопченными до стального цвета. Отыскав в Песне мерный перезвон стекающего в каменную чашу маленького водопада, слившийся ныне с торопливым стуком сердца Хари, Паллас Рил сделала последний, проминающий реальность шаг и очутилась рядом с мужем в каменистой теснине, куда рушился водопад.
Хари валялся на спине на краю пруда, наполовину вбитый между камнями. Лицо его было забрызгано, руки стянуты за спиной, в рот воткнут кляп. Он простонал что-то сквозь тряпку, в глазах стоял безумный ужас.
Шанна опустилась на колени, погладила его по щеке, и холодные брызги нежно оросили ее шею. Даже вонь людских испражнений не казалась ей неприятной, потому что ниже по течению их поглощали водоросли и травы, разрастаясь необычайно.
– Все в порядке, Хари, – проговорила она. – Я здесь.
Она могла бы сложить в слова птичьи песни и журчание воды, стрекот сурков и треск камней, расколотых корнями травы, но вместо этого она заговорила губами Паллас Рил, по той же самой причине, по которой собственными пальцами стала вытаскивать тряпку изо рта Хари, вместо того чтобы призвать на помощь свою власть. Иногда даже богиня должна оставаться человеком.