Теперь она понимала его отчаяние: кто-то бросил его здесь умирать, и он боялся, что она не успеет явиться вовремя. Богиня впустила в свою Песню печальные обертоны меланхолии. За столько проведенных вместе лет она так и не сумела его убедить, что жизнь людская – всего лишь струйка в потоке жизни; когда эта струйка, прекрасная и недолговечная, сливается с основным течением реки, ничто не потеряно. Теряться нечему.
Река вечна.
Слезы льются по его лицу, смешиваясь с грязными брызгами водопада. Шанна распутала тугой узел на грязной тряпке, Хари дернулся от ее прикосновения и судорожно выплюнул кляп в воду.
– Беги, Шанна! – прохрипел он. – Это ловушка! Беги!
Она улыбнулась. Он что, ничего не понимает?
– Здесь нет опасности, Хари…
Хари забился в своих путах и завыл – безраздельное отчаяние звучало в его вопле.
От этого крика она вздрогнула, как от оплеухи. Неясная тревога, беспокоившая ее в последние минуты, вдруг невероятным образом пошатнула землю под ногами, и та подалась с неслышным рокотом. Планета, частью которой являлась богиня, потеряла целостность. Словно рассвет над горами, в душу ее входило осознание страха.
Каждое слово Хари выплевывал с кровью, словно его тошнило колючей проволокой:
– Шанна, твою мать, раз в жизни, блин, сделай как я говорю, ТЛЯ, БЕГИ!!!
Вскочив, она хотела обернуться, но не успела: что-то легонько ударило ее сзади по плечу, выше ключицы, больно, но не очень – так мог ударить прутиком ребенок, словно понарошку. По телу стремительно прокатилась холодная волна – будто ледяная проволока прорезала туловище от плеча наискось через ребра до печени. Она попыталась увидеть, что ее ударило, но почему-то начала падать, соскальзывать вбок, не чувствуя ног под собой; не ощущая руки, потянулась к земле другой и больно ударилась о камни, рухнула на спину…
А над ней стояла женщина в ее одежде, но не вся, а половинка – только торс и левая рука, вместо головы и правого плеча зияла рана в целый мир величиной; и когда ноги ее подогнулись и безголовый однорукий уродец грянулся оземь, алая кровь из перебитой аорты хлынула, как каберне из разбитой бутылки, сверкая в лучах рассвета душераздирающе прекрасной радугой.
«Это я, – подумала она. – Это моя кровь».
Она попыталась выговорить: «Хари… Хари, мне больно, помоги мне…» – но легкие остались в разрубленном теле, и Шанна могла только отчаянно шевелить губами и безмолвно ворочать отнимающимся языком.
«Хари, – все еще старалась выдавить она. – Хари, пожалуйста…»
И вдруг над нею воздвиглась человеческая тень. Могучего сложения нагой великан черным силуэтом нарисовался на фоне кружевных белых облачков на голубом утреннем небе. Тень вознесла ввысь длинный меч и, перехватив рукоять поудобнее, с размаху опустила его, словно вбивая столб в слежавшуюся глину.
Острие вошло богине меж глаз, и больше она не видела ничего.
За окнами, выходящими в сад, ярко сияло утреннее солнце, в руках ливрейных слуг еще дымились тарелки с едой, когда посреди традиционного воскресного завтрака в семействе Шанкс Фейт Майклсон взвилась в кресле и заколотила крошечными кулачками по глянцевой столешнице красного дерева, раздирая пожелтевшие от старости льняные скатерти и визжа так, словно за ноги ее кусали крысы.
Никто из пораженных родичей не успел даже спросить, что случилось, когда девочка рухнула. В наступившей потрясенной тишине Эвери Шанкс отчетливо услыхала жалобный детский шепот:
– Хари… Хари, мне больно, помоги мне… Хари, Хари, пожалуйста…
Слуги кинулись на помощь, но окрик Эвери хлестнул их, точно кнутом:
– Назад! Не трогайте ее. Добсон, Профессионала Либермана немедля сюда!
Фейт не билась в судорогах и вроде бы не задыхалась. Пока все ждали, когда прибежит доктор из пристройки для слуг, Эвери молча стискивала зубы, и вскоре в ушах у нее начало звенеть.
Его имя…
Горько, горше желчи, что в собственном доме Эвери Шанкс ее собственная внучка молила о помощи – его.
До самого конца – горького и кровавого – я пытаюсь убедить себя, что есть способ выкрутиться. Мы столько раз попадали в переделки – в ловушки без выхода, без единого шанса – и все же выкручивались против всякой вероятности, против здравого смысла, без всякой надежды. Всегда могли уцелеть.
Лежа на камнях под водопадом сточных вод, вдыхая вонючие брызги, пока вселившийся в Берна демон упивается моим мучительным ужасом, я выкручиваю отчаянию руки, перебирая в памяти все случаи, когда нам удавалось выпутаться. До самого конца я заставляю себя верить, что Шанна заметит капкан, спасет меня, что вместе мы вытащим нашу дочку, что отец еще жив, что мы вместе вернемся домой.
Что я еще выгрызу зубами свой хеппи-энд.
Когда она появляется, а демон медлит с ударом, я пытаюсь взглядом объяснить ей, заговорить с ней на языке моего страха, пытаюсь перегрызть грязную тряпку, от которой у меня во рту стоит привкус пыли и людского дерьма.
Она взмахом руки могла бы разъять проклятую тряпку на составляющие атомы, но вместо этого возится с узлом такими человечьими, такими неловкими пальцами; и когда мне удается избавиться от кляпа и заговорить с ней, она не верит, пытается успокоить меня, и отчаянный ужас выплескивается из меня воплем, тогда она все-таки умолкает, и я по глазам ее вижу – начинает понимать, но для нее это дело не быстрое; она никогда не умела враз поменять свой взгляд на мир, заметить неожиданное, а времени ей не купят все мои богатства. Я беснуюсь у ее ног, завывая и матерясь, подгоняя ее жестокими оскорблениями, чтобы только она поднялась, сдвинулась с места, убралась отсюда; наконец она встает, оборачивается…
И умирает, провожаемая моими проклятьями.
Мертвая рука сжимает рукоять Косаля, и клинок не звенит тревожно. С неуловимой быстротой чучело появляется за спиной Шанны, и меч опускается так стремительно, что глазу не уследить: я замечаю только взмах и последствия удара – клинок вспыхивает серебряным пламенем, вмиг рассекая ее от плеча до ребер, поперек груди…
Половинка тела отлетает в сторону, а я не могу даже закричать.
Куски моей жены падают на камень, кишки шлепаются с влажным чавканьем, словно комья грязи на мостовую. Демон-Берн переступает через безголовое однорукое туловище, вздымаясь над ним, – в карих глазах Шанны отражается голубое утреннее небо, прекрасные губы беззвучно шевелятся, волосы горят каштановым блеском – и, господи боже мой, как мне жить дальше?
Правда, жить мне осталось недолго.
Чучело вздымает над головой меч острием вниз и с силой опускает, будто вгоняя кол в сердце упыря, вот только сердце Шанны валяется в стороне, а исчерченный серебряными рунами клинок пробивает ей переносицу, череп насквозь и втыкается в камень.
На долю секунды лезвие начинает звенеть, будто в память об утекающей сквозь него жизни. Оно на ладонь уходит в камень под расколотым черепом и застревает. Демон отпускает рукоять, и меч легонько покачивается на ветру под водопадом.
– Дддда, – бормочет демон хрустким голосом. – Ддда, вотттт ттакккк.
Я опять не успеваю заметить, как он движется, а чучело уже тут как тут и смотрит на меня, и стеклянные глаза широко распахнуты, словно хотят проглотить меня целиком.
– Дддда, Кейннн. Эттто все пправддда.
Я знаю, о чем он говорит. Знаю, что правда.
Другой на моем месте спросил бы: «Ну почему?!»
А я знаю.
Все это: потеря работы, Эбби, Фейт, отца – и теперь… теперь этот несказуемый ужас – все это случилось не без причины. Причина одна – простая, бесспорная, непростительно эгоистичная. Все потому, что я не мог заткнуться. Потому что я был слишком туп, чтобы прикрыть свою задницу. Потому что мне надо было выпендриться и почувствовать себя мужчиной.
Все сводится, иными словами, к одному…
Я сотворил такое со всеми, кого любил, только ради того, чтобы в последний раз почувствовать себя Кейном.
Демон-Берн бережно держит в ладони огромный вздутый член. Взгромоздившись мне на грудь, будто кошмарный всадник, свободной рукой он поглаживает меня по щеке.
– Я тебббя люббблюууу, Кейннн.
Он наклоняется ко мне, словно чтобы укусить. Или поцеловать.
– Я тебббя люббблюуую.
И знаете что? Кажется, он говорит правду.
Меня охватывает странное, неуместное спокойствие, опустошающий пофигизм. Самое жуткое, что мне каким-то неожиданным, рассеянным образом плевать на происходящее. Догадываюсь почему. Я десятки раз видел такое со стороны у получивших тяжелые – обычно смертельные – раны.
Синдром «у меня все в порядке».
Что бы с тобой ни происходило, стоит схлынуть первому шоку, недоверчивому недоумению, как в голову приходит одна и та же мысль: «Могло быть хуже». Всегда кажется, что ты неплохо переносишь случившееся, будь то удар ножом в живот или смерть ребенка. Не удивлюсь, если Шанна умирала с мыслью: «Могло быть и хуже…»
Демон-Берн гладит меня по лицу холодной жесткой ладонью…
Может, отсюда и берется синдром «у меня все в порядке»: это стаи демонов высасывают твое отчаяние, твой ужас, твою скорбь. Может, это имеют в виду люди, когда грустно качают головами и бормочут про себя: «До него еще не дошло…»
Они говорят: «Демоны еще жрут».
Утоляя свой маниакальный голод, бесы оказывают нам большую услугу.
А вот когда они нажрутся – тогда берегись.
Вот поэтому я могу лежать на острых камнях, весь замаранный кровью Шанны, пока брызги водопада оседают на ее кишки, не чувствуя ни бесполезных ног, ни бесполезного сердца, и надеяться только, что чучело прикончит меня, еще не нажравшись.
Ибо я догадываюсь, что будет потом, и эта перспектива нравится мне еще меньше.
Демон-Берн облизывается – и вдруг в щеке его с влажным шлепком появляется круглая дырочка. С другой стороны лица фонтаном брызжут осколки зубов. Вторая пуля пробивает висок, лопается стеклянный глаз. Чучело мотает головой, будто укушенный шершнем жеребец, и над горами разносится дробный звук пороховых автоматических винтовок.