– Прости, Кир, – просто и искренне проговорил Делианн. – Хотел бы я, чтобы все вышло иначе.
– Да? Правда? – Она махнула дрожащей рукой в сторону великана-стражника. – Сними с него сетку.
Огр сгреб в горсть сетку на макушке Делианна и вытряхнул его из нее на пол. Тот приземлился на раздутое костоедой бедро и захлебнулся от боли. Инстинктивно он попытался впасть в транс, чтобы Сила унесла боль, но Кирендаль махнула пальцем, и хуманс огрел Делианна дубинкой по темени.
– Не стоит, – заметила она. – Я слежу за тобой, подменыш. Это было предупреждение. Еще раз потянешься к Силе – и он тебя убьет. Понял?
– Нет, – проскрипел Делианн, стискивая зубы, чтобы не разрыдаться. – Не понимаю. Я не понимаю, как ты можешь так со мной обходиться. Как с врагом.
– Может, я смогу объяснить, – ответила Кирендаль.
Она взяла со столика гладкую палочку толщиной с палец и длиной с ладонь, повертев ее то так, то этак. В тусклом свете лампы отполированное дерево переливалось радугой, будто не имело собственного цвета.
– Ты знаешь, что это такое?
– Разумеется, знаю. – Делианн нахмурился. – Я двадцать пять лет был принцем дома Митондионн. Откуда ты взяла вестовой черен?
Вестовыми черенами назывались изначальные записи Перворожденных, появившиеся за тысячи лет до того, как те изобрели письменность. Натренированный чародей мог запечатлеть на жидкокристаллической структуре древесины собственный фантазм; уничтожить таким образом впечатанный фантазм было невозможно, покуда целой оставалась палочка. Процесс этот был весьма трудоемок и вышел из всеобщего употребления несколько тысяч лет тому назад. Вестовыми черенами пользовались только в случаях государственной важности, и то редко – разве что речь шла о королевской свадьбе или объявлении войны. Делианн мог бы никогда в жизни не увидеть вестовой черен, если бы род Митондионн не состоял из наследных хранителей невысокого кустарника, из ветвей которого изготавливали палочки; само слово «митондионн» переводилось на вестерлинг как «вестовой черен».
– Голубь принес пару часов назад, – объяснила Кирендаль. – Тебя никогда не интересовало, как я узнаю`, что творится на другом конце континента? Смотри.
Она бросила черен, и Делианн машинально поймал его.
Жезл невероятно тяжело лежал в руке, будто сработан был из золота, а не из дерева. Делианн покрутил его в пальцах. Черен вызывал у него цепенящий ужас.
Вестовой черен мог прибыть из одного-единственного места.
Из Дома.
– Давай, – бросила Кирендаль. – Смотри.
– Я… э-э-э…
Жезл налился такой тяжестью, что удержать его в руках становилось непосильной задачей. Во рту пересохло, язык болтался мертвым грузом.
Торронелл отправился бы прямиком в Живой чертог.
Делианн поднял глаза; даже смотреть на черен ему было трудно.
– Не хочу, Кир, – униженно пробормотал он. – Лучше перескажи, что там. Пожалуйста.
– Это не просьба, подменыш. Еще раз повторяю: смотри. Если мне придется повторить в третий раз, это случится после того, как Руго перебьет тебе булавой ногу. Понял?
Глаза ее были непроглядно-темны и тусклы, будто закопченные стекла.
Делианн снова посмотрел на вестовой черен: радужный блеск его вдруг стал непристойно-омерзителен, словно помада на губах шлюхи.
Но что за страшную весть он может содержать? В снах Делианн уже тысячу раз видел Митондионн разрушенным – хуже, чем в самых страшных его фантазиях, быть не может. Он отворил свою Оболочку слабым отзвукам Силы, впечатанным в вестовой черен; вокруг него закружились цветные пятна, звуки и запахи леса последовали за ними, складываясь в разборчивый фантазм, и Делианн понял, как ошибался.
Ничего страшнее, чем увиденное, он не мог бы себе представить.
Под тяжестью бьющих в мозг образов Делианн опустился на колени. Кирендаль молча взирала с груды подушек, как фантазм питает его воображение немыслимыми ужасами.
Делианн увидел Живой чертог в огне; пламя выжирало самое сердце пущи. Он видел трупы Перворожденных – десятки, дюжины, сотни. Видел, как крадутся по лесу дикие твари с окровавленными пастями, – и под масками диких тварей узнавал придворных щеголей и модниц.
Он видел полусгнившее тело короля, своего отца, лежащее на полу гардероба, где он, должно быть, прятался. Двое голодных, обезумевших юношей-фейяллин нашли его там и зубами терзали сырое несвежее мясо, чтобы выблевать его кровавыми лужами на дорогие ткани одежд, сброшенных с полок умирающим королем под грубое смертное ложе.
Он видел расклеванный воронами труп фея в любимом камзоле Торронелла; были ли то останки его брата, он не мог бы сказать. Тело было подвешено высоко над землей, от паха до груди насаженное на сломанный сук.
– Нелегко смотреть? – спросила наконец Кирендаль. Делианн едва услышал ее. – Вот так я и решила. – Голос ее неожиданно враз посуровел и стал напоминать скрежет ножа по оселку. – Ты Актир…
Перед глазами Делианна стояла одна и та же картина: запрокинув голову, точно в экстазе, черный ворон пропихивает в зоб глазное яблоко Перворожденного – быть может, Торронелла.
– …И Кейн был Актир. Все сорвалось с катушек. Паллас Рил ошивается поблизости. Все вы как-то связаны – ты, и Паллас Рил, и Кейн. Думаю, слухи ближе к истине, чем считается: все это связано с кейнистами. – Губы ее изогнулись в жестоком оскале стайного охотника. – Я валяюсь здесь с той минуты, как проснулась, пытаясь сообразить, что я могла сделать, чтобы все обернулось иначе, и в голову приходит только одно: надо было вывести тебя из заведения и грохнуть на месте в тот же вечер, как ты заявился.
Делианн посмотрел на нее, не находя слов.
– Тап, – жестко проскрипела она, – была единственным живым существом на белом свете, которое искренне меня любило.
Делианн понурил голову.
Кирендаль не сводила глаз с холодных черных парчовых гардин, и казалось, что под одеялом она обнимает себя за плечи, пытаясь сдержать дрожь.
– Отведи его в белую комнату и проломи башку. Тело бросишь в реку.
Огр вновь накрыл Делианна серебряной сеткой – тот даже не шевельнулся, – перебросил через могучее плечо и унес прочь.
Болтаясь на плече великана по пути в белую комнату, Делианн вертелся под сеткой, пока не размял сведенную шею настолько, что смог заговорить.
– Не надо, – пробормотал он.
– Ишшо как надо, – жизнерадостно отозвался огр. – Для того у меня эдда ждука. – Он подбросил в свободной руке здоровенную шипастую булаву и легонько ткнул ею пленника через сетку – совсем чуть-чуть, так что лишь пара шипов вонзилась в воспаленные мышцы плохо зажившего бедра. – Видел? Лекко.
Делианн до крови прикусил губу. Засевшая в кости инфекция делала ногу чертовски чувствительной; толчок причинил больше мучений, чем падение с обрыва.
– Ты не понял, – просипел он, едва обрел дар речи. – Хочешь меня убить – валяй. Только не бросай тело в реку. Одна Эйялларанн знает, куда может расползтись зараза, – она может сгубить тысячи душ, прежде чем богиня исцелит нас.
– Ты что, думаешь, в реке мало чумных тел? – переспросил уродливый плечистый хуманс, который ковылял рядом с огром, сунув пальцы за пояс. – Я не лекарь, но, знаешь, слухи-то ходят. А я парень внимательный. По мне, от тебя уже тьма народу перезаразилась, а большинство здешних мертвецов рано или поздно оказываются в реке.
– Да, – тихо прошептал Делианн, задыхаясь от боли в груди. – Ты прав. Об этом я не подумал.
– Мой не знаддь про чжуму, – заметил огр. – Кир говоридд, разбить бажка, – мой разбить бажка. Кир говоридд, брозидь в реку, – мой брозить в реку. Лекко.
– Да, Руго у нас парень простой, а? – Хуманс выглянул из-за широкой спины великана, чтобы сочувственно подмигнуть Делианну. – Поневоле иззавидуешься. Никогда не хотел жить так же просто?
Делианн закрыл глаза – так легче было горевать.
– Когда-то я думал, что живу просто.
– Это ты неправильно думал, – грустно заметил хуманс.
«Белой комнатой» оказалась та самая камера с забрызганными чем-то бурым стенами, где Делианна приковали к стулу сразу после пленения. Огр вытряхнул его из сетки, и Делианн распластался по полу, глядя на потолок, тоже забрызганный бурым, – этакая кинетограмма слетающих с булавы или дубины брызг, когда идет замах на второй удар. Краем глаз смутно он мог разглядеть слабые контуры Оболочек обоих стражников – огра и человека, но комната была закрыта для Потока. Он был беспомощен.
Да в общем-то, и не хотел сопротивляться.
То, что именно в эту комнату его привели на казнь, показалось Делианну проявлением поэтической симметрии насмешливого мироздания.
Огр старательно сложил серебряную сетку, – очевидно, устройства эти были достаточно дороги, чтобы рисковать сеткой, разбивая череп пленника сквозь нее. Булава при этом висела у него на запястье, на кожаном ремне. Получившийся узелок он уложил на прикрученный к полу посреди комнаты стул, потом взялся поудобнее за рукоять булавы и изготовился к удару.
На какой-то миг Делианну стало интересно, увидит ли он вспышку света, когда булава вышибет ему мозги, или вспышка, которой сопровождается удар по голове, является лишь галлюцинацией памяти – на самом деле ты не видишь ее в момент удара, но вспоминаешь, очнувшись, этакий нейронный самообман, прикрывающий вызванные ударом пробелы. Любопытство его было сугубо абстрактно; поскольку очнуться ему было не суждено, он и не узнает, на что похож сам миг удара. Но почему-то это казалось важным.
Настолько, насколько важной может быть мысль, забредшая в голову за миг до смерти.
Булава вздымалась все выше, и выше, и выше, и вдруг хуманс заметил:
– Эй, Руго, погоди минуту, а. Что-то мне это все не нравится.
Булава зависла над головой великана.
– А? – переспросил огр.
– Передумал, – объяснил хуманс. – Давай не будем его гробить.
– Но Кир же заказала…
– Ты же не обязан во всем ее слушаться, правда?