– Ты принц? – Томми искоса глянул на него.
– Странно звучит, да? Это… Не знаю. Я на это не рассчитывал. Случайно вышло.
– Вот это, должно быть, неплохая байка. Веселая местами, да?
– Думаешь? – Делианн взглянул на край одеяла: машинально скрутил его в жгут и концы намотал на кулаки. «Торронелл… боги мои, Ррони, если бы ты мог быть со мной…»
Торронелл знал бы, как превратить рассказ в брызжущую черным юмором байку. Его сухая ирония сплела бы из полынных нитей прекрасный гобелен – такой был у него дар. Ррони мог выдернуть боль из ножевой раны. А Делианну это было не дано. На самом деле его рассказ демонстрировал горькую тщету бытия – попробуй тут посмейся.
Но Томми не отводил сочувственного взгляда, и, помедлив, Делианн вздохнул тяжело.
– Финнаннар, – вымолвил он. – Слышал такое слово? – Томми пожал плечами.
– Это вроде как закон гостеприимства у эльфов – извини, Перворожденных, да?
Делианн отмахнулся:
– Сложная система обязательств, такая официальная и древняя, что стала почти законом природы. Она определяет подробно и педантично обязанности гостя по отношению к хозяину и наоборот, и гостя, наносящего ответный визит, и хозяина к гостю, явившемуся во второй раз без повторного приглашения, и так далее и тому подобное, покуда не начнешь диву даваться, как только в этом не путаются на каждом шагу. Я стал принцем дома Митондионн, потому что решил, будто знаю финнаннар так хорошо, что могу найти в нем лазейку.
Он вспомнил, как вступил под своды Хартвуд-холла – длинной, низкой пещеры в сердцевине живого дуба, служившей Живому чертогу тронным залом. Вспомнил бесконечные ряды сверкающего самоцветами Перворожденного дворянства – и тишину, воцарявшуюся по мере того, как один за другим они видели истрепанные в пути одежды Делианна и скрывающий лицо капюшон Торронелла. Вспомнил, как трепетал Ррони, обеими руками вцепившись в его запястье.
Он вступил на ровный кружок в полу, называемый Пламень, в десяти шагах от Горящего трона и только тогда поднял голову, чтобы встретить жгучий орлиный взор Т’фаррелла Вороньего Крыла, Сумеречного короля. Делианну было двадцать три года, и более четверти жизни он провел, готовясь к этой минуте.
Он понятия не имел, насколько плохо подготовился.
Голос короля исходил будто из-под сводов палаты, словно сам Живой чертог взялся задавать вопросы от лица Вороньего Крыла. Ответы были у Делианна наготове: усталый путник просит лишь приюта на одну ночь и несет с собою скромный дар, который просит великого короля принять…
– Я принес королю подарок, – проговорил Делианн, глядя мимо Томми в очаг. – Я боялся, что он откажется его принять, если преподнести дар обычным способом, поэтому я… оформил его как дар гостеприимства, от которого, согласно финнаннар, отказаться невозможно. Реакция короля была слегка… экстравагантна.
– Я бы так сказал! – буркнул Томми. – Он усыновил тебя? Из-за подарка?
– Это был хороший подарок, – сознался Делианн. – Я вернул ему младшего сына.
Томми молча уставился на него.
– Мы встретились лет двадцать пять, может, двадцать шесть тому назад, когда я работал в прежнем заведении Кирендаль, в «Экзотических любовницах», тогда я занимал твое, должно быть, место: я был лучшим вышибалой Кирендаль. Только не обижайся.
Томми пожал плечами:
– Нечасто в наших краях Перворожденные принцы шляются по бардакам.
– Это был… особый случай. Не стоит уточнять.
«Особый случай» заключался в том, что младший наследник Сумеречного короля пристрастился к лакриматису и зарабатывал на наркотик в борделе у Кирендаль. Бледный, дерганый, поминутно выпадающий из реальности, он скрывался у нее полвека, собрав за это время немало постоянных клиентов из числа поклонников бича и клейма. Он стал знаменитостью, легендой; у него были клиенты третьего поколения, которых привели к нему отцы, которых пристрастили к этому определенными вкусами наделенные деды. Он стал неисчерпаемой бездной отвращения к себе, прикрытого непроницаемым, сухим, порой жестоким остроумием, и затер свое прошлое вполне успешно. Никто не подозревал о его истинном лице и не догадывался даже, что у него было иное лицо, кроме зримой миру маски мальчика для утех.
Но от взгляда Делианна ему было не скрыться.
Жгучая скорбь опалила сердце Делианна, когда он вспомнил долгие месяцы споров, постепенно подтачивавших упрямство Торронелла, решившего никогда больше не вступать в контакт со своей семьей. Вспомнил – с той душераздирающей ясностью, какую память приберегает для поздних сожалений, – как сидел Ррони среди окровавленных атласных покрывал, среди разбросанных по полу кожаных ремней с блестящими шипами, среди башмаков, ошейников и намордников, сидел и мял в руке черный шелковый капюшон.
«Я не могу вернуться, – говорил он, роняя слезы по одной. – Я не могу вернуться домой. Ты не понимаешь? Это, – отчаянный взмах капюшона охватил развратно-роскошный номер „Экзотических любовниц“, всю жизнь, которую вел Торронелл, – мне нравится. В этом я мастер – единственно в этом. Как могу я вернуться в Митондионн? Как смогу посмотреть в глаза отцу? Я больной, Делианн. Вот почему я не могу вернуться. И не смогу, потому что я больной».
А Делианн был так рассудителен, так разумен, так терпелив и понятлив… так красноречив…
– Ну, я знал, что от короля мне полагается ответный подарок, – продолжал Делианн равнодушно, голосом, лишенным даже боли, – но почти ожидал, что нас в ответ выставят за порог пинками. По рассказу Торронелла выходило, что его при дворе не привечали лет триста. Смысл нашей затеи был в том, чтобы загнать Воронье Крыло в угол, чтобы он волей-неволей должен был разрешить Ррони вернуться. А вот чего мы знать не могли – что скандал, испортивший Ррони жизнь, разрешился пару веков тому назад и Воронье Крыло уже несколько десятилетий искал повод отменить изгнание.
– Ну что, – заметил Томми, – неплохая история получилась, верно? Со счастливым концом.
– Ага, – отозвался Делианн, – если закончить ее на этом. Проблема в том, что это история из жизни. – Он закрыл глаза. – А истории из жизни заканчиваются только смертью.
Хотя сцена в его памяти была отчетлива, словно фантазм, он не слышал голосов, радостных криков придворных, которые разнеслись по залу, когда Торронелл откинул капюшон. Память была глуха, как вестовой черен в руках Кирендаль.
Тот черен продемонстрировал, чем закончилась дорога длиной в двадцать пять лет, начиная с первых дней в Анхане, когда Делианн держал Торронелла за плечи, покуда тот потел, и дрожал, и выворачивался наизнанку в наркотическом отходняке. Чем закончились месяцы и годы мучительной неразрывной связи с глубоко несчастным феем. Делианну нечего было предложить принцу, кроме понимания и дружбы, и Торронелл платил ему верностью настолько преданной, что при дворе она вошла в поговорку. Никто не осмеливался сказать хоть слово против Делианна, если оно могло достичь ушей Торронелла. Четверть века они были нераздельны; «Делианн и Торронелл» стало единым словом.
– Вот чем кончается эта история, – медленно промолвил Делианн. – Я явился сюда, потому что знал Кирендаль много лет назад. Я принес чуму в «Чужие игры». Торронелл заразился от меня, потому что я был его лучшим другом, его братом, и принес заразу в Митондионн. История кончается тем, что гибнут Пишу, и Тап, и все остальные. – Он тупо уставился в огонь. – И вся моя семья.
– Твоя семья?
– Да. Мы с Ррони вдвоем стерли с лица земли всю королевскую династию Перворожденных. – Он посмотрел Томми в глаза. – Весело?
Хуманс глянул на него искоса:
– Точно? Весь дом Митондионн? Ты уверен?
– Так считает Кирендаль. Так уверяет нас вестовой черен, – с запинкой проговорил Делианн. – Я могу только молиться, чтобы мы ошиблись.
– Да пропади я пропадом! – Томми покачал головой. – Ну точно, все в тартарары!
– Что? О чем ты?
Вышибала развел руками.
– Может, я напутал чего, – заметил он. – Ваших перворожденных дел я знаток невеликий…
– Каких дел?
Томми открыл было рот, закрыл, открыл снова, потом почесал затылок, нахмурился, откашлялся раз-другой.
– Ну разве это не значит… типа… – выдавил он наконец, скорчив гримасу, будто хотел сказать: «Я и сам знаю, как это нелепо звучит». – Разве при этом не выходит, что ты эльфийский король?
Делианн молча уставился на него.
Томми пожал плечами:
– Ну я же говорю, что не знаток.
Голос потрясенного Делианна прозвучал настолько тихо, что едва был слышен за треском огня в очаге.
– Ой, – только и смог произнести он. – Господи…
Потом начали подходить люди. Короткий стук, мрачное «Чего хочешь?» со стороны Томми, короткий ответ, и в комнату без окон просачивался, приоткрыв дверь, очередной гость. Одни были громилами типа Томми, другие, пониже ростом и похлипче, писари; вроде была пара почтенных лавочников – один пухлый и мрачный, другой тощий и смешливый.
Общей у них была манера вести себя: словно любое занятие полностью поглощало их, беседовали ли они вполголоса, или разглядывали Делианна, или просто грели руки у огня. Они словно не думали ни о том, чем будут заниматься дальше, или что случилось утром, или как они выглядят, или нравятся ли собеседнику, или могут ли похвалиться остроумием.
Они были заняты лишь тем, чем были заняты.
При виде их Делианну вспомнился Хари Майклсон, любивший много лет назад приговаривать: «Когда жрешь – жри. Когда спишь – спи. Когда дерешься – дерись».
Сквозь путающую мысли лихорадку, сквозь все случившееся за день он не сразу распознал общее звено в ответах на грубое «Чего хочешь?» Томми. Ответы все были разные, потому-то Делианн не сразу заметил, что объединяло их. Один сказал: «Зайти хочу», другой – просто: «Выбора», третий: «Удобного кресла перед очагом», четвертая: «Хорошего отца моим детям».
Не сразу чародей понял, что бурчание Томми было больше нежели грубое приветствие. Это был вопрос. Тот же вопрос, что он задал Делианну.