Пароль.
– Эта комната… – пробормотал чародей изумленно. – Вот почему здесь нет окон…
– А то ж! – Томми ухмыльнулся. – Нонче нам вместе показываться для здоровья вредно.
– Вы кейнисты… – выдохнул Делианн.
– Я тебе уж говорил, – фыркнул Томми, – вам, умникам, самые простые вещи по тридцать раз объяснять надо.
Общий смех был теплым, как дружеское объятие. Постучали снова, и Томми рыкнул: «Чего хочешь?» – но из-за двери донесся не ответ.
– Томми, это Кайя. Впусти.
Воцарилась мертвая тишина.
– Черт… – Томми вздохнул. – Они сломали его… – И тотчас дверь вылетела, комнату с воплями заполнили люди в сером под звонкий перестук ручных арбалетов. Стрелы вонзались в лица, тела, головы почти в упор, так что пробивали людей насквозь, вылезая наружу в фонтанах крови и костной крошки. От их ударов кейнисты, визжа, падали на пол, а Делианн мог только взирать на них, беззвучно выдыхая: «О нет…»
– На пол на пол на пол на пол на пол! – орали люди в сером. – Лежать руки на голову на пол!
К чародею вернулся дар речи.
– Нет, – проговорил он.
В дверь протискивались все новые солдаты, арбалет за арбалетом нацеливались на Делианна.
– Лежать!
Делианн поднялся со стула. Пламя за спиной очерчивало его силуэт червонным золотом.
– Хватит смертей.
– Не ляжешь – будет больше, – предупредил один.
– Пожалуй, ты прав, – грустно ответил чародей, и пламя за его спиной взметнулось из очага, словно феникс, расправив над комнатой крылья – крылья, окутавшие Делианна, словно плащ, в огненном объятии.
Стрелы сорвались с тетивы, но Делианн остался стоять.
Дождь шел несильный, мелкий – он едва мог отпугнуть ворон от тела Тап.
Старый, усталый, болотистый дождь, тепловатый, точно плевок, грязный, густой от пепла и дыма, которые вполсилы пытался смыть с небес. На белой рубахе Делианна он оставлял смутно видимые блуждающие серые пятна, словно негатив пятен пота. Капли падали в Большой Чамбайджен, не оставляя ряби; здесь, на окраине Города чужаков, воды реки были безнадежно перемешаны с промышленными отходами, смазкой, городскими стоками. Поверхность реки казалась гладкой, она перекатывалась под нефтяной пленкой, словно кишки в пластиковом пакете.
Делианн стоял на песке Общинного пляжа, в паре шагов от кордона патрульных, отгородившего место проведения церемонии. Череда их проходила вдоль всего пляжа, загораживая улицу Ридлин и переулок Флейтиста, – живая ограда из затянутых попеременно в алое и черное фигур, преграждающая путь толпе зевак, жаждущих разглядеть погребальную баржу. То здесь, то там Делианну попадались в кордоне знакомые лица, но он всегда отводил взгляд прежде, чем его успевали заметить, и поглубже надвигал на лоб широкополую шляпу.
Патрульные, хуманские рыцари короля и нелюди-Лица были одеты в кирасы; вместо оружия они для устрашения толпы держали в руках посохи, окованные яркой медью. Но у каждого на поясе имелось и настоящее оружие: мечи, топоры, булавы и молоты, и холодный блеск в подозрительных глазах патрульных приглашал к смертоубийству. Им было холодно, сыро, мерзко, и они ждали только повода, чтобы сорвать зло на излишне любопытном прохожем.
Весь западный край пляжа за кордоном занимали Лица и работники «Чужих игр»: кучки скорбящих Перворожденных и покорителей камней, пара огров, несколько людей, огриллоев, шестеро или семеро сонных троллей – те, скалясь, жмурили глаза даже в сочащемся сквозь тучи тусклом свете. Самая плотная толпа собралась вокруг паланкина Кирендаль.
Хозяйка «Чужих игр» поднесла платочек к губам. Глаза ее были сухи и не моргали, лицо словно вырублено из бледно-серого льда. Всякий раз, отнимая платочек ото рта, чтобы утереть со лба лихорадочный пот, она открывала взглядам хищные клычки. Дышала она тяжело, словно больная кошка. Многие работники игорного дома открыто плакали; Кирендаль в черной ярости взирала на облака, будто верила, что стервятники ответят на ее бессловесный зов.
Набросив на плечи грязный плащ, уже промокший насквозь под пепельной моросью, и нахлобучив мятую широкополую шляпу, Делианн больше походил на тощего невысокого хуманса, чем на рослого плечистого Перворожденного. Чтобы прийти сюда в этот час, чтобы разделить с плакальщиками хотя бы свою отстраненную скорбь, ему пришлось прикинуться именно тем, кем он был на самом деле.
Ирония судьбы заставляла его чувствовать себя хоть немного чище песка под ногами. С той ночи в Лабиринте он был в бегах – скрывался, прятался, не верил никому, таился по переулкам, ползал под просевшими крышами или через пожарища, питался объедками и не спал. Так голодать ему не приходилось с первых дней на планете, но это мало трогало его.
Аппетит пропал от жара.
Очаг инфекции в кости начал расползаться; теперь алые полосы тянулись вдоль бедра, протягиваясь к сердцу. Делианн не переставал стягивать к себе Силу, подавляя боль, пытаясь сдержать движение заразы, но эта битва была уже проиграна: ему требовались услуги профессионального лекаря, но не было денег. Те, кто мог бы исцелить его по старой дружбе, теперь работали на Кирендаль.
От усталости и лихорадки он то погружался в мир фантазий и воспоминаний, то вновь возвращался в реальность; порой галлюцинации бывали отчетливы, а иногда сквозь огненный полог пробивались лишь крики и смутные тени…
Стоило ему закрыть глаза…
…Пламя бьет из кирпичного кольца ввысь, и всё в комнате вспыхивает факелами. Серые Коты отшатываются, пока Делианн и Томми лезут в окно, но на улице их тоже ждут солдаты, в обоих концах проулка, и колдовское пламя вспыхивает слишком поздно, арбалетная стрела пробивает Томми живот, минуя позвоночник, но раздирая желудок и почку, и ответный огонь Делианна поджигает дома по обе стороны улицы. «Видишь? – хрипит Томми, зажимая ладонью хлещущую из раны кровь. – Нечего мне было беспокоиться из-за твоего ВРИЧ…», и Делианн несет его на руках, придерживая за плечи, ковыляя через переулок, порывами пламени разгоняя Котов, и Томми бормочет: «Ниела… боги мои, Ниела, возьми деньги, беги… хоть попробуй…», когда еще одна стрела, вместо того чтобы пробить Делианну шею, вонзается Томми в затылок. Череп у вышибалы настолько крепкий, что ему удается сдержать кованый стальной наконечник. Иззубренное острие пробивает изнутри глазницу, вышибая проколотое глазное яблоко, – и Томми бьется в судорогах так, что Делианн не может его удержать. Последние слова его: «…всё в тартарары… Ниела…», и он умирает в дорожной грязи под рокот пожара…
…Пошатнувшись, Делианн едва не рухнул на песок, открыл глаза от неожиданности и, задыхаясь, утер со лба пот рукавом.
Дождь лил все сильнее, из мелкой мороси превращаясь в настоящий ливень. Делианн закутался в плащ и поглубже нахлобучил шляпу.
Песок Общинного пляжа усеивали пакеты из-под еды, рыбьи головы и расколотые куриные кости, присыпанные навозной бурой крошкой. Делианн попытался было разбросать мусор ногой, чтобы хотя бы относительно расчистить себе местечко, но докопался лишь до более глубоких слоев отбросов.
Погребальная баржа Тап была шириной едва в размах рук Делианна и почти вдвое длиннее. Сплетенная из камышей, под дождем она размякла и расползалась, словно брошенная на улице соломенная шляпа; по углам ее тлели, шипя, четыре лампадки на рыбьем жиру. По обычаю тело дриады следовало бы подвесить в ветвях дуба, но на берегу Большого Чамбайджена в пределах города Анханы дубы не росли. Кирендаль пошла на компромисс, объединив обычаи древолазов с порядками Перворожденных, так что тельце, вмещавшее когда-то жизнь Тап, лежало на хлипком плоту у берега реки.
Смертная оболочка маленькой жительницы лесов была распялена посреди баржи; лодыжки были привязаны тонкой веревкой – почти шнурком – к одному колышку, запястья – к другому, над головой. В раскрытом рту зияла чернота, глаза слепо взирали на ливень. Так же зиял и длинный разрез, вспоровший тельце от желтовато-алой грудины до перистой поросли в паху. Края разреза прошивала грубая черная нить, а к ней привязаны были еще шнурки, веером расходясь по обе стороны баржи; привязанные к ее бортам нити не позволяли разрезу затвориться, открывали взгляду печень, желудок и кишки.
Вокруг тела пестрым узором были аккуратно выложены блестящие железки, зеркальца, стразы, присыпанные кусочками подтухшего мяса. Блеск и запах тлена должны были привлечь ворон и стервятников, даже, быть может, орла, чтобы те напитались внутренностями усопшей, начав тем самым растворение смертного тела в породившей его земле, так же как жизненная сила, двигавшая им, растворилась в Потоке. Вот только грязный дождь отпугивал птиц.
Как вынесет это Кирендаль, Делианну было не под силу представить.
Чужая боль ввинчивалась ему в кишки тупым ножом; из-за кордона он вглядывался в лицо Кирендаль, страдая вместе с ней. По сердцу прохаживался крепко просоленный бич: мука сильней, чем мог он вынести, но слабей, чем заслуживал.
Кучки собравшихся на пляже несло будто бы невидимым течением; плакальщики держались друг друга, разделяя в кругу близких скорбь и память о Тап, но тут и там один или другой Перворожденный или покоритель камней, порой хуманс или огриллой отделялся от своей кучки, чтобы прилепиться к другой; а та, едва разбухнув, рождала новые живые капли, соединяя потоками боли всех собравшихся. Связь могла быть тесной, когда скорбящие с рыданиями падали друг другу в объятия, или слабой и мимолетной, как кивок или болезненная гримаса.
Делианн с тоской смотрел на эти струи боли; будь он в состоянии прикоснуться к кому-то или ощутить хоть на миг чужое прикосновение, ему не было бы так одиноко. Он старался вспомнить личико живой Тап, держаться за память о ней, испытать хотя бы искреннее уважение к горю ее друзей и возлюбленной – и не мог. Стоя с опущенной головой под дождем, он мог лишь с ненавистью переживать собственную боль.
Неужто на самом деле он настолько жалок?
От усталости Делианна снова повело; глаза закрылись сами…