Подозрение холодной струйкой скользнуло по хребту. Он наблюдал через камеры слежения, как Кольберг и соцполы застали врасплох Кейна.
Взлетная площадка располагалась на крыше невысокого здания, окруженного массивными жилыми куполами. Броневик опустился точно в центре здоровенного креста, некогда красного, но теперь ободранного и выцветшего до грязно-розового оттенка, в сером от копоти круге. Значит, это какая-то больница.
Была какая-то больница, поправился Тан’элКот. Теперь вдоль края крыши выстроились такие же броневики, как тот, что привез сюда его. Башни их щетинились пушками, повернутыми вниз и в стороны, перекрывая все подходы к зданию.
Или все выходы.
Один из безликих полицейских махнул рукой в направлении распахнутого люка посреди крыши, и Тан’элКот покорно двинулся туда, сунув большие пальцы рук за ребристые ремни аммод-упряжи. То ли пряжки затянулись сами собой, то ли он слишком туго защелкнул их, забыв про толстый свитер, только дышать становилось все труднее.
Люк вел на темную лестницу – черный прямоугольник, будто разверстая могила. Оттуда тянуло кислым потом, стоялой мочой и жидкой зеленой гнилью, словно лестничная шахта служила зевом некоему трупоеду, медленно дохнущему от заворота кишок.
Тан’элКот замер. К воротам его сознания пробился каким-то образом Ханто Серп – робкий, слабый, трусливый Ханто. А может, и не столь трусливый: Ханто стал подстрекать Тан’элКота броситься на стоящих рядом социальных полицейских, напасть, крушить, убивать – и погибнуть. Потому что лучше быстрая смерть на пыльном, полном ядовитой мглы подобии воздуха, чем забвение в этом немыслимо гнусном чреве.
Почти все томящиеся в нем души рыдали от страха; сам божественный Ма’элКот требовал осторожности. Ламораку сказать было нечего; его мрачная тень съежилась от несказуемого ужаса в самом дальнем и забытом уголке мозга, ибо с лестницы пахнуло на него Донжоном, Театром Истины.
Оттуда несло Шахтой.
Один из соцполов подался к нему, и Тан’элКот напрягся, ожидая разряда шоковой дубинки, – и был поражен: полицейский лишь коснулся его плеча затянутой в перчатку рукой и, наклонившись поближе, шепнул через оцифровщик:
– Входите. – Голос его отдаленно напоминал человеческий, чего прежде Тан’элКоту у социальных полицейских слыхивать не доводилось. – Лучше не заставляйте его ждать.
Остальные соцполы обратили друг к другу слепые забрала, чуть приметно кивая и нервно тиская дубинки, словно им было больно взяться за оружие поудобнее. Мимолетное прикосновение к человеческой сути за серебряными масками превратило тревожный комок под ложечкой Тан’элКота в стылый ужас, пронизывающий до костей. Страшно было даже подумать, что полицейские в состоянии испытывать сочувствие.
Словно то, что ожидало внизу, пугало даже их.
Глубоко и судорожно вздохнув, Тан’элКот шагнул на лестницу, и тьма поглотила его.
Внизу его встретил кошмар. Перепуганные, ошеломленные Рабочие, Администраторы, врачи, кровь, и слезы, и дерьмо, и вопли, и социальные полицейские на постах, точно роботы в своих серебряных масках. Свет давали только блеклые аварийные лампы. Кислая вонь людского страха мешалась с запахом плесени, исходящим от грязных, мокрых ковров, почти не перебивая металлически-сладковатый, сложный смрад крови и испражнений.
По набитому вонючими тенями длинному, узкому коридору Тан’элКот прошел в просторный зал, раньше, должно быть, служивший офисом; среди груды оклеенных ковровым покрытием досок, очевидно разделявших прежде кабинеты, валялись разломанные столы. То здесь, то там Тан’элКот замечал кучки измученных людей в лохмотьях, оставшихся от рабочей одежды: одни отчаянно цеплялись друг за друга, другие тихо плакали, иные просто тупо разглядывали бурые пятна на стенах.
Среди обломков попадались части человеческих тел – трех как минимум: тут оторванная рука, там голова, будто разбитый молотком арбуз, здесь намотанные на остатки охладителя для воды кишки. Пол был усеян железными стерженьками – пулями из силовых винтовок; от одной из стен осталось лишь хрупкое, ломкое кружево. Кое-где в грудах сломанной мебели виднелись трупы, пожеванные, погрызенные кем-то – не от голода, но, скорее, из неутолимого стремления размять челюсти, как пес машинально гложет мозговую косточку.
Как чешет десны младенец.
Смерть от пули была здесь лишь началом. Некоторые играли с трупами: кто-то плел косички из спутанных кишок, кто-то выдавливал глаза и разбирал изувеченные тела по суставам, как заскучавший ребенок ломает старую куклу. У Тан’элКота не оставалось сомнений в том, кем был этот ребенок. Он видел его.
Посреди зала, в спущенных по колено штанах. Ягодицы его дергались между бедрами пустоглазой женщины с раскровяненным ртом. Бугристый череп не давал ошибиться.
Кольберг.
Из одежды на женщине осталась только заскорузлая повязка, прикрывавшая плоскую рану на месте правой груди. На глазах Тан’элКота Кольберг нагнулся к другой груди и впился зубами в вялый сосок. В глаза ему брызнула кровь, но женщина лишь хрюкнула, – должно быть, она была полумертва от боли. Кольберг зарылся мордой в плоть, вгрызаясь все глубже и глубже. Тан’элКот поневоле опустил глаза.
Остальные изглоданные тела… У женщин были отъедены груди. У мужчин на месте членов остались лишь глубокие рваные раны. Безгрудые, лишенные чресел тела имели жуткое, созданное мясницким тесаком сходство, точно кариозные зубы, хирургически унифицированные тупым скальпелем.
«И вот это, – горько подумал Тан’элКот, – я избрал в союзники против Кейна и Паллас Рил.
О забытые боги, что же я наделал?»
Кольберг поднял голову над содрогающейся в агонии женщиной, перехватил взгляд Тан’элКота и по-змеиному вытянул шею: точно кобра под жарким южным солнцем.
– Добро пожаловать ко мне домой, – проговорил он. – Нравится? Мой дизайн.
Тан’элКот промолчал.
Кольберг поднялся на колени и, отодвинувшись от трупа, рассеянно засунул член в штаны, даже не стерев полузапекшейся крови.
– Ты, – задумчиво произнес он, не поднимаясь с пола, – не командный игрок.
Встав, он подошел к Тан’элКоту так близко, что бывший Император невольно отвернулся, чтобы не ощущать зловонного дыхания.
– Характер у тебя, на мой взгляд, подходящий, но пару моментов ты еще не до конца усвоил, понимаешь?
«Что ему известно? Что он знает о Фейт?» Мириады душ, населявших внутренний мир бывшего Императора, тряслись в ужасе, но он был больше, нежели все они, взятые вместе: он был Тан’элКот, и ему не подобало поддаваться страху.
– Я понимаю вот что: ты не осмелишься причинить мне вред, – твердо заявил он. – Я не простой работяга, который может исчезнуть без следа. Твой единственный шанс – выпустить меня и молиться, чтобы я не рассказал об этом.
Кольберг поднялся на цыпочки, доставая макушкой до подбородка бывшего Императора, и, запрокинув голову, обдал его мерзким дыханием.
– Ты все еще не понимаешь. – (Тан’элКот отступил на шаг – никакая стойкость не помогла бы ему вынести эту скверну – и отошел бы дальше, если бы не уперся в живую несокрушимую стену вставших за его спиной соцполов.) – У меня есть друзья и соратники в самом Конгрессе праздножителей, это ты понимаешь? Меня, как и Кейна, невозможно задержать, равно как нельзя причинить мне вред. Мое благополучие бережет твой собственный Совет управляющих – и, я полагаю, они будут… обеспокоены… твоим образом жизни.
Кольберг отошел на цыпочках, склонил голову к плечу и, прищурившись, посмотрел на бывшего Императора. Его резиновые губы разъехались в невеселой ухмылке.
– Позволь объяснить.
В этот момент затылка Тан’элКота коснулась шоковая дубинка, и бывший Император рухнул, судорожно дергаясь, в залившую пол кровавую кашу. Один из социальных полицейских прицельно пнул его между ног, другой – под ребра, третий – по почкам, тогда как четвертый продолжал обрабатывать голову. Беспомощный, он лишь извивался на полу: разряд шоковой дубинки парализовал периферические двигательные нервы, и конечности не повиновались его воле. После каждого пинка изо рта Тан’элКота вырывался короткий хрип. Он плакал бы, если бы у него остались силы. С каждым ударом по его телу прокатывалась взрывная волна, проносившая безличную злобу соцполов сквозь все защиты, которые выстраивал на ее пути рассудок. Беспомощность буравила кожу, всасывалась в кровь, ввинчивалась, будто червь, между мышечными волоконцами.
Бесстрастно и крайне профессионально безликие полицейские избили его. И оттого, что один из них лишь пару минут назад прикоснулся к нему, как человек к человеку, было еще больнее.
Должно быть, он потерял сознание – и, скорее всего, не раз. Наконец – он не мог бы сказать когда – избиение прекратилось.
Сознание возвращалось постепенно, вместе с потоком ощущений, нараставшим, будто он постепенно увеличивал громкость мира. Легкое неудобство, какое можно испытать, слишком долго пробыв в медитации, постепенно сменялось жгучей, пульсирующей болью в ребрах, в спине; в паху она превращалась в пробившую ядра спицу – одновременно тупую и острую, уже знакомую и настолько яростную, что подкатывала тошнота.
И свет – тусклый, кровавый, сочащийся сквозь закрытые веки. При попытке прищуриться заболело избитое, опухшее лицо. Кто-то держал его голову на теплых, мокрых коленях. Он боялся открыть глаза. И этот запах – гнилостная вонь хищника…
Эта вонь говорила о том, на что он не в силах был посмотреть.
– Теперь ты понимаешь? – спросил Кольберг, поглаживая Тан’элКота по щеке, словно Богоматерь скорбящая. – Мы на одной волне?
Тан’элКот вздрогнул.
Он ничего не мог с собой поделать.
Лицо его вспыхнуло от стыда, от унижения, от осознания собственной уязвимости. Некая отстраненная часть его рассудка абстрактно пережевывала эту мысль, изумляясь эмоциональным эффектам банального насилия.
Кольберг ждал, терпеливый, как ящерица, но Тан’элКот был не в силах ответить.