– Что ж, – невозмутимо проговорил Кольберг. – Как ты можешь догадаться, твое интервью репортеру Клирлейку не показалось мне забавным. Совсем. Ты думаешь, что я могу не выполнить свою часть сделки. Это оскорбительно. Ты думаешь, что можешь подчинить меня своей воле при помощи общественного мнения и политического давления. Это еще более оскорбительно.
Он извернул шею и в упор уставился в застывшие глаза Тан’элКота:
– Больше не старайся оскорбить меня. Не люблю.
Бывший Император попытался заговорить, но остаточные эффекты шокового разряда позволили ему только прохрипеть невнятное «ннн… ннн…».
Это и к лучшему: он не до конца еще взял себя в руки. Он вспомнил о Фейт, о ее связи с речным божеством и уцепился за эту мысль. Если он сможет удержать ее в себе, надежно замкнуть в глубине зрачков, то сможет пережить и все остальное. Ему достаточно выжить. Тогда он снова станет Ма’элКотом и в тот день сможет сполна расплатиться за все унижения.
– Но по-настоящему я разозлился не из-за этого. – В голосе Кольберга не было злости. В нем вообще не было ничего человеческого. – Я разозлился, когда ты начал болтать, будто Майклсон еще жив. Теперь, когда мы обнаружим, что он действительно жив, доверие публики будет принадлежать тебе. Ты решил, что это очень умно. Тебе следует понять еще одно. – Он нагнулся и взял Тан’элКота за руку. – Умники пробуждают во мне аппетит.
Он склонился еще ниже, будто намеревался почтительно и скромно поцеловать руку бывшему Императору, – и сжал губами мизинец Тан’элКота, словно грошовая шлюха, разогревающаяся перед отсосом. Тот попытался что-то сказать, но не смог и лишь застонал.
Кольберг стиснул зубы.
– …Гхнг… гхххх… – прохрипел бывший Император.
Кольберг жевал его палец, глодал, хрустел косточками, будто пес, добирающийся до костного мозга; потом, склонив голову к плечу, он крепко прихватил сустав коренными зубами. Кость треснула, и палец оторвался. Кровь брызнула фонтаном, и Кольберг жадно припал к ране.
Тан’элКота вырвало прямо на колени Кольбергу. Из годами пустовавшего кишечника извергалась прозрачная жидкая блевотина и стекала по штанам на ботинки. Пожав плечами, Кольберг отпустил бывшего Императора. Один из полицейских прижал тряпку к истекающей кровью культе.
Несколько секунд Кольберг жевал откушенный палец, потом проглотил и улыбнулся Тан’элКоту окровавленными губами.
– Вот, – пробормотал он хрипло, – теперь ты понимаешь. – (Тан’элКота трясло. Он хватал ртом воздух, пытаясь сдержать подступающий к горлу новый приступ рвоты. «Фейт, – твердил он себе. – Он все еще не знает про Фейт».) – Скажи. Скажи, что ты понял.
Тан’элКот отвел взгляд – в сторону, куда угодно, лишь бы не видеть лица этой твари.
Под комбинезоном Кольберга явственно проглядывал рвущийся на волю напряженный член.
– Говори, – велел Кольберг. – Я еще голоден.
Тан’элКот попытался овладеть немыми, вялыми губами и языком.
– Я… – пробубнил он, – п’нннм… Я п’ннмаю.
Кольберг взмахнул рукой, и руки в белых перчатках оттащили содрогающегося Тан’элКота в другой конец зала, примостив в тесном креслице перед столом, рассчитанным скорее на ребенка. Экран монитора уже светился. На нем виднелся логотип «Приключений без границ»: рыцарь на крылатом коне, анфас.
Жаркое дыхание коснулось шеи, за спиной раздался липкий, вязкий, хрипловатый голос.
– Ты, кажется, хотел перемолвиться словом с Советом управляющих, не так ли? – нежно, почти любовно прошептал Кольберг. – Хотел рассказать им обо мне, мм? Тогда тебе будет интересно узнать, что они все это время следили за нами.
Двигательные функции постепенно возвращались к Тан’элКоту. Его передернуло.
– Д-д-д-да? – заикаясь, выдавил он. – П-п-правд-да?
– Профессионал Тан’элКот, – ответил с экрана оцифрованный голос, – вам было сказано, что Рабочий Кольберг пользуется в этом деле полным нашим доверием. Или у вас не в порядке с логикой? Или нашего слова недостаточно?
– Эт-то ч-чудовищ-ще… эт-та т-тварь у вас на п-побегушках…
– Мм, кажется, здесь возникло некоторое… недопонимание… с вашей стороны, Профессионал. Рабочий Кольберг не служит нам.
– Н-нет? Но…
– Ни в коем случае. Скорее, наоборот: это мы служим ему.
В этот миг бывшему Императору хотелось только одного: вновь овладеть своим телом – чтобы заткнуть пальцами уши – и голосом – чтобы завыть, чтобы сделать хоть что-то, лишь бы не слышать следующих, уже понятных ему слов:
– Как и вы.
Логотип погас. Экран был пуст, как взгляд самого Тан’элКота.
Вот теперь он понял. Наконец, когда было уже слишком поздно, понял. Он мнил себя повелителем судеб, думал, что фрактальное дерево вероятностей растет, подчиняясь лишь его воле. Он позволил себе обмануться.
Он поверил, что Советом управляющих движет разум, в то время как им правил лишь голод.
«Совет управляющих, – подумал он. – СУ». На вестерлинге любимая шутка Кейна выходила несмешной. На английском аналогичный акроним был BOG – «болото», а на мертвом славянском наречии – «БОГ».
Кольберг вздохнул:
– Ты думаешь, что Паллас мертва и Кейн погиб. Ты думаешь: какая еще может быть ему от меня польза? Почему я еще жив?
Медленно и неохотно Тан’элКот заставил себя поднять глаза и взглянуть в стеклянные рыбьи зенки:
– Да.
– Ну, во-первых, ты жив, потому что мы заключили сделку, а я не нарушаю слова – данного друзьям, во всяком случае. А во-вторых, мне нужно от тебя еще кое-что, прежде чем мы отправим тебя назад, в Надземный мир.
Бывший Император закрыл глаза.
– Помоги мне решить, – промолвил Кольберг, – как нам лучше использовать Фейт Майклсон.
Тан’элКот опустил голову. У него не осталось сил даже на отчаяние.
– Поговори со мной, – подбодрил его Кольберг. – Поговори.
И Тан’элКот заговорил.
Глава двенадцатая
Темный аггел произвел на свет голема, мутное отражение своего прародителя в зеркале плоти. В глазах того, кто видит мир во сне, каждый из них был символом другого – а в этих снах символы воплощаются в жизнь; таков закон подобия.
Каждый из них был образом другого.
И в смертном своем бою каждый из них – равно темный аггел и его дитя – сражался с собой.
Кейнова Погибель оперся о посеребренные временем поручни, которыми была обнесена крыша палубной надстройки на барже, и вгляделся в речные пристани Анханы глазами цвета замерзшей реки под безоблачным серо-голубым зимним небом. Фигура его была словно сработана из резного дуба и тугих канатов, обтянутых дубленой кожей. Волосы были острижены на полногтя. Нервно подрагивали мышцы на бритвенно-острых скулах.
Прищурившись на ярком рассветном солнце, он думал о судьбе.
Облачен он был в простую рубаху и мешковатые замшевые штаны чуть светлее его собственной загорелой кожи. В сундуке под койкой в каюте покоились алые одежды монастырского посла, но в них он более не нуждался; едва добравшись до Посольства в Анхане, он намеревался отречься от своего поста.
Но вот затем…
В первый раз за столько лет, что и сам он не в силах был упомнить, он не знал, что ему делать дальше.
Город, лежавший вокруг, был ему домом в течение двадцати четырех лет. Здесь он родился, здесь, в окрестностях Промышленного парка, прошло его детство – те места видны были от причала. За спиной его, по другую сторону рукава Большого Чамбайджена, поднимались массивные стены Старого города Анханы, словно известняковые утесы, сложенные из блоков побольше той баржи, на которой он одолел все течение реки от самых Зубов Богов. Почерневшая от копоти и лет стена, в восемь раз выше человеческого роста, поднималась у самой воды.
Кузница человека, которого он называл своим отцом, все еще стояла недалеко отсюда; закрыв льдисто-блеклые глаза, он мог бы увидеть и тесную комнатку на чердаке, где он спал в детстве. Мысленный взор мог перенести его в любой из прошедших часов, показать родителей, словно живых, или подсмотреть за теми, кто дремлет в комнатушке без окон даже в это ясное утро. Мог заглянуть в квартирку, где жила его первая любовь, или келью в подвале монастырского Посольства, где провел столько часов на коленях в молитвенном трансе. Город был частью его семьи, родителем, старшим братом, которого у него никогда не было. А теперь город болел.
Анхане грозил вирус.
Уже не первый день город лихорадило; в коллективные грезы его вплетался жаркий бред, и все же город не осознавал пока, насколько болен. Иммунная система его – имперская стража и войско – изготовилась сражаться с бактериальным заражением: растущей в чреве города колонией зловредных микробов кейнизма, философской хворью, поражавшей веру горожан в догматы Церкви Возлюбленных Детей Ма’элКота и в саму Империю. Распространяясь, очаг заразы источал токсины, рождающие, в свою очередь, болезненные нарывы беспорядков в отдаленных членах Города чужаков и Лабиринта, переходящие порой на лик Старого города.
Иммунная система Анханы была идеально приспособлена к противодействию подобным инфекциям: очаги их быстро инкапсулировались, подавлялись и превращались в гнойные пузыри, где можно было изничтожить каждую отдельную бактерию. И все же суставы города продолжали ныть, и лихорадка трясла все сильней с каждым днем, ибо вирус был истинным возбудителем поразившей город чумы.
Вирус – это совсем другая зараза.
Над северо-западной окраиной столицы, над Городом чужаков, поднимался черными клубами дым. Выходящие на реку дома почернели от пожаров – те, что еще стояли, потому что большинство из них выгорело изнутри, а иные – дотла. То немногое, что можно было разглядеть в Городе чужаков с причала, походило на горелые руины замка, по которому прошлась армия мародеров, вырезав в нем все живое.
Но Кейновой Погибели не было дела до нелюдей. Он лишь окинул нелюбопытным взором черные развалины. Кейнова Погибель родился пять дней тому назад, в горах – и не свыкся еще с новой жизнью. До сих пор он поминутно изумлялся тому, как действует на него мир, потому что сам он реагировал на происходящее вокруг иначе, нежели в прошлой жизни, и постоянно удивлялся собственной перемене.