Опустившись на колени, он примостил футляр на палубе перед собою и, почтительно зажмурившись, на ощупь расстегнул застежки, потом открыл крышку. Закрыв лицо ладонями, он заставил себя перевести дыхание, потом медленно открыл глаза, отнял руки от лица и взглянул на покоившийся на синем бархатном ложе нагой клинок. Тени ящиков были пронизаны лучами пробивающегося сквозь доски солнечного света; один луч падал прямо на Косаль, обливая его по всей длине живым золотом.
У эфеса ширина длинного клинка достигала ладони. По серой стали текли серебряные руны, замаранные теперь бурыми пятнами, кровью царицы Актири, – Кейнова Погибель не осмелился стереть их, чтобы не потревожить загадочные чары, воплощенные в строки рун, и по той же причине не стал возвращать клинок в ножны.
Косаль.
Меч святого Берна.
Рукоять на ширину с полторы ладони была обмотана потемневшей от пота кожей; головка – простой стальной шишак. Руки его дрожали, двигались над клинком, словно нервные мотыльки. Осмелится ли он взяться за меч в этот единственный раз?
Сможет ли устоять?
Пальцы его коснулись эфеса нежно, будто губ любимой. Кейнова Погибель погладил холодную сталь, стиснул рукоять, и, когда пальцы его сомкнулись на истертой коже, клинок пробудился к жизни. Жаркий гул меча томной слабостью разливался по жилам. Кейнова Погибель выдернул меч из его ложа и поднял перед собой острием к небу.
Клинок, пронзивший тело Кейна.
Стискивая пропитанную потом святого Берна кожу, юноша чувствовал, как это было: как звенящая сталь рассекала кожу, твердые мускулы брюшного пресса, пронзала извивы кишок и, жужжа, утыкалась в позвонки.
Задыхаясь и дрожа, он потянулся мыслью к стали, в ее вибрациях пытаясь отыскать память о крови и кости Кейна. Он пронизал клинок своей чародейской силой…
И что-то рванулось из глубины меча ему навстречу, стиснуло мертвой хваткой, заморозив глаза, сердце, члены. Вопль рванулся было из глотки, но вышел только судорожный всхлип. Его выгнуло дугой, глаза закатились, и сознание обрушилось в темную бездну.
С глухим ударом, точно вырезанная из сырого дерева кукла, тело Кейновой Погибели рухнуло на палубу.
Глава тринадцатая
Драконица происходила из рода людского, но сути это не меняло.
О натуре драконьего рода написано много. По большей части – вранье. Драконы, если рассматривать их как вид, не являются злобными тварями, убивающими без разбора; неверно воспринимать их как больших крылатых ящериц, дрыхнущих над горами сокровищ. Они не являются также воплощениями природных сил или вместилищами сверхъестественной мудрости.
По большей части драконы – редкие индивидуалисты, и то, что является неотъемлемой частью характера одного из них, может вовсе не относиться к другому.
Есть, однако, некоторые утверждения, верные в применении ко всему роду драконов. Они, как правило, жадны, мстительны, ревнивы и с непревзойденной яростью обороняют свои земли и владения. Гнев их пробуждается медленно, но обозленный дракон может быть очень опасен, а в особенности драконица, защищающая свою молодь. В этом драконы очень похожи на людей.
Вот поэтому драконица могла быть человеком – это не меняло сути.
Эта драконица прожила жизнь по обычаям своего рода: терпеливо надзирала за своими владениями, на протяжении многих лет неторопливо и постепенно приумножая их, заботилась о своих стадах и пополняла сокровищницу после налетов на потерявших осторожность соседей.
Общества она не искала; события в мире мало тревожили ее, и едва ли драконица попала бы в наш рассказ, если бы в одном налете – совершенном из мстительной злобы на владения самого ненавистного из ее врагов – она не захватила дитя реки.
К дочери реки протянул свою длань бог пепла и праха.
Вот так драконица вошла в эту историю.
Эвери Шанкс утерла кровь с рассеченной нижней губы и, глядя на внучку, задумалась о фундаментальной непредсказуемости бытия.
Занятие это было для нее непривычным, и она находила его равно неприятным и затруднительным. Она всегда считала себя человеком действия, а не размышления: тем, кто делает, кто решает. Оператором. Глаголом.
Но теперь реальность набросилась на нее исподтишка и сбила с ног; прижатый к земле, стиснутый неодолимой силой глагол превращался в существительное. Эта сила походя разрушала созданный Эвери образ безжалостной решительности, дозволяя свободу решений лишь в узко заданной области, ограниченной несокрушимыми крепостными стенами сердца. Она, всю свою жизнь пользовавшаяся лишь повелительными предложениями, вынуждена была против своей воли признать утверждение в условной модальности.
Возможно, она любит этого ребенка.
Немногие из лично знакомых с Эвери Шанкс поверили бы, что она вообще способна на подобное чувство. Она сама первая стала бы это отрицать. Для нее любовь была не столько чувством, сколько давлением: физической потребностью, стискивавшей сердце, легкие, все тело, мучающей нещадно. Злоупотребляя снотворными и алкоголем, в галлюцинаторном бреду она представляла эту любовь стоящей за плечом тварью, запустившей свои щупальца в грудную клетку жертвы прямо сквозь кожу. Жуткая хватка твари заставляла ее метаться то в одну сторону, то в другую, принуждая к дурацким решениям и нелепым действиям – порой лишь ради того, чтобы причинять бессмысленные, зверские страдания. Такой виделась любовь Эвери Шанкс.
Карла она любила.
Семь лет жестокого самоотречения отняли у чудовища, пытавшего Эвери со дня смерти Карла, силу, ослабили его власть до такой степени, что тварь могла лишь подергивать время от времени за душу. Но сейчас при взгляде на внучку в груди у Эвери Шанкс копился страх. Чудовище возвращалось.
Только теперь оно носило маску девочки, которую Эвери впервые увидала неделю назад.
– Фейт, – строго проговорила она, хотя рука ее с робкой нежностью потянулась к льняным волосам – совсем как у Карла в этом возрасте. – Фейт, лежи смирно. Лежи, как велит гран-маман.
И в ответ девочка постепенно успокаивалась, напряжение покидало ее тело с дрожью, словно подали слабину на стальной канат подвесного моста. Уже два дня она едва открывала рот, и глаза ее оставались прозрачны, как летнее небо.
Стены, потолок и пол этой комнаты были покрыты мягким, упругим, однородно-белым пластиком. Через «ПетроКэл», фирму, перешедшую во владение Шанксов через брачный контракт Эвери с отцом ее детей, покойным Карлтоном Норвудом, СинТек заполучил контракт на оснащение тюремных камер Социальной полиции, так что заново обставить эту комнату в бостонском доме Эвери удалось быстро и относительно недорого. Одну стену занимал экран шире раскинутых ручонок Фейт, но сейчас настройка его была намеренно сбита, и по нему ползли дрожащие электронные хлопья, и в скрытых динамиках шуршал океан белого шума.
С утра воскресенья эта комната оставалась единственным местом, где Фейт могла открыть глаза без крика.
Техник благодарно кивнул Эвери и поднял стальной венец, ощетинившийся изнутри тончайшими, едва видимыми нитями нейронных щупов.
– Отлично, Бизнесмен. Попробуем снова?
Эвери вздохнула:
– Да. Но это в последний раз. – Она погладила девочку по плечу и крепко сжала ее запястья. – Фейт, лежи смирно. Больно не будет, я тебе обещаю.
С воскресенья на ребенке опробовали десятки нейрологических тестов – сняли все показатели, какие можно было снять под наркозом. И не нашли ни единого отклонения. Профессионал Либерман, штатный врач Эвери, самодовольно заключил: «Хроническая идиопатическая кататония». Когда Эвери залезла в толковый словарь и обнаружила, что на общепонятный язык это переводится как «лежит, молчит, а отчего – хрен знает», она тут же уволила придурка.
Следующий врач, которого вызвали к Фейт, тоже не нашел органических повреждений и предположил, что у ребенка нервное расстройство неизвестной причины. Эвери в ответ прорычала сквозь стиснутые зубы, что ей не нужен нейрохирург с окладом сто марок в час, чтобы сообразить: если у ребенка периоды кататонии сменяются судорогами, значит нервы у него уж точно не в порядке.
В конце концов Эвери с отчаяния решила подсоединить к мозгу девочки решетку нейрозондов, действующих как не вживленный вариант мыслепередатчика. Ей казалось, что если бы она только могла увидеть то, что видит Фейт, ощутить то, что чувствует она, то сумела бы и понять, что именно причиняет малышке такие страдания.
И боялась, что уже знает ответ. Нейрозонд был ее последней, отчаянной попыткой убедить себя в ошибке.
Несмотря на введенный мощный транквилизатор, наладка зонда довела Фейт до судорожного припадка. Первоначально настройку пытались осуществить под наркозом, но, когда девочка приходила в себя, судороги возобновлялись с удвоенной силой. Все попытки удержать ее любыми средствами, кроме прикосновения Эвери, оказывали тот же результат.
Так что последнюю попытку они проведут, успокаивая ребенка лишь касанием и голосом Эвери Шанкс, – та держала девочку за руки и нашептывала ей на ухо слова на неведомом языке, с трудом слетавшие с сухих губ:
– Тсс, Фейт… никто тебя не тронет… гран-маман с тобой, все будет хорошо…
Если не сработает, придется все же обратиться за помощью к Тан’элКоту.
Ежик серебряных волос пошел волнами, когда Эвери нахмурилась, скривив тонкие, жесткие губы. Она уже дала себе слово, что прежде этого опробует все прочие варианты. Слишком часто она переживала Приключение «Из любви к Паллас Рил»; слишком хорошо знала, что Тан’элКоту нельзя доверять.
Ни на грош.
Техник в очередной раз попытался опустить венец на макушку девочки, и Эвери покрепче ухватила Фейт за руки. Последний судорожный приступ оказался настолько силен, что девочка начала размахивать и левой рукой, прежде остававшейся неподвижной, как и ноги, с момента первого приступа. Это неожиданное движение обернулось для Эвери рассаженной до крови нижней губой.