– Фейт! – Задохнувшись, Эвери попыталась продавить стекло ладонями. – Господи, Фейт! – Вставшее перед глазами видение: Фейт бьется в конвульсиях, разбивая темя и спину в кровь о голые стальные прутья этого пыточного инструмента, – едва не парализовало ее. Она едва могла говорить. – Что ты с ней сделал?! ЧТО?!
– Я пытался защитить ее, как мог, – мрачно отозвался великан.
– Защитить? – Эвери глаз не могла отвести от ужасов стерильной комнатушки. – Это так ты ее защищаешь?
– Лучше не могу, – ответил Тан’элКот. – Посмотрите на меня, Бизнесмен.
Отмахнувшись, она продолжала глядеть сквозь стекло, цепляясь за самое главное: Фейт дышала, продолжала дышать.
– Вытащи ее оттуда немедля!
Могучая рука опустилась ей на плечо, развернув легко, словно ребенка, с такой силой, что о сопротивлении не возникало и мысли.
– Смотрите, – повторил он, и его хриплый шепот обернулся ржавым лязгом. – Мое положение написано на лице.
Эвери глядела на него разинув рот. Семидесятилетние, подобающие Бизнесмену сдержанность и приличие слетели с нее вмиг.
Ей помнилось, что когда-то он был красив.
Лицо его походило на смятый и подгнивший гамбургер; вздутые лиловые, зеленые, гнилостно-желтые наросты сливались и перетекали друг в друга. Одна бровь была сбрита, и вертикальный разрез на ней стянут черными стежками, веко под ней зажмурено и раздуто, как рот, в который засунули теннисный мячик. Такой же шов полз по лбу на выбритый череп; повисла опухшая щека, и два шва тянулись по ней от уголка рта, один криво вверх, второй так же криво вниз, рисуя на лице одновременно улыбку и гримасу.
Придерживая левой рукой плечо, правую он протянул Эвери, демонстрируя повязку на месте отсутствующего мизинца.
– Если бы вы знали, – промолвил он, – что я перенес, чтобы защитить это дитя.
– Защитить от чего? – спросила Эвери таким же сиплым голосом. – Тан’элКот, немедля объясните мне, что происходит!
– Вы знаете, где мы? Это зверинец при Кунсткамере, Бизнесмен. Ветеринарная клиника. Если быть точным – операционный зал. Если вы не сможете или не захотите помочь мне выручить Фейт, именно здесь тварь, которая держит нас в плену, изнасилует ее, убьет и расчленит тело. – Лицо Тан’элКота свела мучительная гримаса. – А куски, надо полагать, сожрет.
– Ты же не думаешь, что я… Да это невозможно! Ты же не всерьез!..
– Нет? – Тан’элКот снова протянул ей изувеченную кисть.
Эвери уставилась на нее, не в силах выговорить ни слова, и машинально прикрыла рот рукой.
– Что… что за тварь? Кто за этим стоит? Это все имеет отношение к Кольбергу?
– Лучше вам не знать. Вы и так видели слишком много. Порой незнание – благо, Бизнесмен. В данном случае некоторая доля незнания может спасти вам жизнь.
– Значит, не скажешь.
– Вы мне все равно не поверите.
Медленно и чопорно – вот теперь годы давали о себе знать – Эвери выпрямилась, отняв руку от лица. Она глянула в единственный здоровый глаз бывшего Императора, и губы ее сами собой привычно поджались.
– И почему? – спросила она ровным тоном. – С какой стати я должна помогать тебе?
– Я не прошу помочь мне. Я прошу помочь Фейт.
– С чего я должна верить тебе? Признаюсь, твои… увечья… потрясли меня, но откуда мне знать, где ты их заработал? Может, попал в автомобильную аварию. Или тебя избили в подворотне.
В лицо ей бросилась кровь. Гнев заполнил каждый уголок души, опустошенной ужасом и трепетом. Она в бешенстве стиснула кулаки.
– Ты же убийца. Лжец. Ты привязал моего сына к кресту. Ты думаешь, я прощу тебя? Думаешь, я могу простить? Думаешь, я не знаю, кто звонил мне той ночью? Думаешь, не знаю, кто прикинулся…
Слова не шли на язык; скорбь, раздиравшая ей душу, не позволяла выразить себя словами. «Карл… ох, Карл…» – повторяла она про себя, и слезы горячими иглами ткнулись в глаза.
– Ты мразь, – прошептала она. – Ты подлый, двуличный, безродный…
– Бизнесмен, – тихо прервал ее Тан’элКот, и голос его был как объятие. – То не был обман. Я на самом деле являюсь вашим сыном – в смысле куда более буквальном, чем вы, боюсь, в силах осознать.
– Я видела… – процедила она сквозь стиснутые зубы, – видела, как ты… прикидывался… на суде над Кольбергом. Ты не Карл.
– Не целиком, верно; однако вполне. Карл здесь, внутри меня. Он напуган, печален и очень по вам тоскует.
Опустив голову, она попыталась сдержать слезы и уткнулась лицом в ладони, будто зажимая открытую рану.
– Как ты смеешь… – Шепот ее был едва слышен. – Да как ты смеешь произносить его имя?
– Мама… – тихонько ответил ей голос сына. – Мама, закрой глаза, и я с тобой. Пускай чуть-чуть, ненадолго – но я здесь. Ты нужна мне, мама…
У нее подкосились ноги, и она упала на грудь великану.
– Ох, Карл… Как ты можешь? Как можешь ты так поступать со мной?!
Нечеловечески могучие руки обняли ее, и, отдаваясь их невообразимой силе, Эвери испытала странное удовлетворение. На какой-то миг она вновь стала трудной, норовистой девчонкой, наконец-то заслужившей объятия отца куда добрей того, которым наградила ее судьба. Увечная ладонь поглаживала короткие серо-стальные волосы.
– Мама, пожалуйста, помоги ей. Ты не представляешь, что они хотят с ней сотворить. Мы – ты и все мы, – мы единственная ее надежда. Мама, она же моя дочь. Ты обещала, когда я улетал в Консерваторию, помнишь? Ты обещала, что всегда будешь меня ждать. Пожалуйста… ты же знаешь, я не стал бы просить, если бы мы так не нуждались в тебе…
Судорожно вздохнув, Эвери собрала остатки сил и вырвалась из великанских объятий. Гордо выпрямившись, она несколько секунд взирала на собственные сжатые кулаки, прежде чем набралась духа и вновь взглянула на пристегнутую к стальному операционному столу Фейт.
– Поклянись… поклянись, что ты… – прохрипела она и запнулась, едва не потеряв самообладания. Жилы на ее шее трепетали. – Поклянись, что никогда больше так не сделаешь, – выдавила она, глядя на свое расплывчатое отражение в стекле, – поклянись, и я исполню все, о чем ты попросишь.
Фейт бывала почти довольна, когда она вообще была никем.
Уходили глаза, и какая-то другая девочка видела ими холодный свет, и блескучие, сверкающие железки, и большое зеркало на одной стене; уходили уши, и еще одна другая девочка слышала шелест вентиляции, и как хлопают двери, и как кто-то бормочет вполголоса, как папа всегда при бабушке; третья девочка ощущала холодный металл под пятками и затылком и тонкий пластик больничной пижамы; четвертая нюхала всякие лекарства.
И память свою Фейт отдала другой девочке, только эта, пятая, была из всех самая несчастная, потому что пятой маленькой девочке приходилось помнить страшное, от которого она все кричала, и кричала, и кричала.
Но сама Фейт не была ни одной из пяти маленьких девочек. Ее вообще почти не было. Она была здесь, в большом тихом, темном месте, и старалась сделать его все темнее и тише, потому что была совсем-совсем уверена, что, если тут будет достаточно тихо и темно и другие девочки перестанут ее тревожить время от времени, она сможет наконец вновь услышать реку.
Других забот у нее не осталось; вот почему ее только почти не было.
Если бы ее не было совсем, ей бы не было так одиноко.
Но вот опять возвращался великан. Он топотал в тишине и кричал на нее – так громко. Но он не мог ее увидеть, пока она не шевелилась и не отвечала ему. Она знала, что он вовсе не хочет так шуметь; это чувствовалось в его сдавленном, задыхающемся голосе, в том, как он пытался назвать ее «милой» и просил взять за руку.
Великан ей не нравился – она помнила его с тех пор, когда была кем-то, с того единственного раза, когда папа водил ее в Кунсткамеру. Он и тогда ее напугал немножко – руки загребущие, глаза завидущие, как у тролля из-под моста, – но совсем немножко, потому что мама его не боялась и река – тоже.
А сейчас она была совсем одна в тихом, темном месте, а великан подходил все ближе. Она пыталась оттолкнуть его, удержать на границе тьмы и тьмы, и какое-то время ей казалось, что получится. Она могла удерживать его темнотой; чем темней становилось вокруг, тем дальше оставалось до великана. Она и раньше так делала, но он всегда возвращался, а она так устала…
Устала отталкивать его, убегать от пяти маленьких девочек, устала прятаться в темноте и тишине, а великан словно никогда не уставал…
– Фейт? Фейт, детка, ты меня слышишь?
На самом деле она не слышала – это она поручила второй маленькой девочке, и та слышала голос гран-маман; третья девочка ощущала прикосновение руки, первая другая девочка видела лицо гран-маман в резком и ярком свете ламп, четвертая ощущала исходящий от нее затхлый запашок.
– Фейт, слушай меня внимательно. Это очень важно.
Когда-то давным-давно мама ей сказала, что она должна слушаться гран-маман, пока папа за ней не придет. Притворяться бесполезно; обмануть маму ей никогда не удавалось. Фейт могла притворяться так старательно, что сама себе верила, но мама всегда знала лучше – и мама велела ей слушаться гран-маман.
Поэтому, вздохнув знобко, Фейт вышла из своего тихого убежища и перестала притворяться, что ее уши принадлежат другой маленькой девочке; вышла из темноты и перестала притворяться, что ее глаза у другой маленькой девочки, и нос, и руки, и язык, и вообще все остальное.
Гран-маман стояла у ее кровати в белой комнате, и волосы ее сверкали в ярких лучах ламп. Где находится белая комната и чем она отличается от другой белой комнаты, Фейт не могла бы сказать, потому что не помнила, как попала сюда, и не знала, почему гран-маман так взволнована, потому что сберегла в себе пятую маленькую девочку, которая хранила память Фейт. Пока жива была пятая девочка, можно было обойтись без остальных четырех.
То была та самая девочка, что кричала не переставая в темном тихом месте.
Склонившись, гран-маман поцеловала Фейт в лоб.
– Фейт, ты должна… должна… – Она обернулась к великану.