Враг вступает в город, пленных не щадя…
Значит, лень кузнеца послужила ко злу, если только – предположим – всадник был командиром не его армии, а вражеской и взятый город принадлежал противнику. И в этом случае «хорошо» исполненная работа стоила бы кузнецу и его близким очень дорого – возможно, даже жизни.
Урок заключается вот в чем: невозможно с уверенностью предсказать долговременные последствия даже самых безобидных решений. Нет способа управлять развитием событий, и послужило то или иное действие к «добру» или к «худу» – можно судить лишь по его следствиям, и даже такая оценка может меняться со временем. Решение, которое поначалу сочтут «праведным», может иметь затем «греховные» последствия – которые, в свою очередь, могут обернуться ко «благу». В конечном итоге «добро» или «зло» – это кодовые обозначения последствий, благоприятных или нежелательных для нас. Все мы должны осознать, что любое наше действие, каким бы «праведным» оно ни казалось сейчас, может обернуться немыслимо ужасающим исходом.
В чем же тогда выход? Ничего не делать? Но даже неделание имеет свои последствия. Сущность кейнизма такова: истинно свободный человек выбирает свои цели и стремится к собственным мечтам единственно ради наслаждения выбирать и стремиться.
Вот эти-то слова я не могу выбросить из головы. Я могу часами лежать и спорить мысленно с этим голосом, но я слышу его во сне, и слышу, просыпаясь, и слова уже теряют для меня всякое значение.
Я впитываю этот голос. Он сочится сквозь поры, и я не могу выгнать его с лихорадочным потом. День-другой я смотрю в потолок, пересчитывая трещинки в камне в неизменном мерцании ламп.
Я окончу свои дни, вспоминая ее ясные глаза, омытые брызгами водопада в истоках Большого Чамбайджена, и клинок Косаля, пробивший ее череп насквозь, чтобы вонзиться в камень, – я поступил правильно, а вышло ужасно, и мне следовало бы поступить иначе.
Но я не знал как.
Когда-то я убил одного старика – Кхулана Г’тара – и спас, должно быть, миллион человек, когда сопротивление кхуланской Орды при Церано рухнуло. А потом я убил другого старика – принца-регента Тоа-Фелатона – и превратил череду мелких стычек на границе с Липке в Первую войну за Престол.
Может, эта сука в Яме права. Нельзя заранее сказать, куда полетит дерьмо. Если хорошо прислушаться, я слышу голос, внятный шепоток в затылке, что твердит: «По-моему или никак». Но только в одном сука из Ямы жестоко ошибается: это голос Кейна.
Мой голос.
Я не перестаю размышлять о празднике Успения. Представляю, как меня поволокут к Успенскому собору на вонючем тумбреле, и взгромоздят на костер, и сожгут живьем, чтобы позабавить несколько тысяч Возлюбленных Детей.
И меня уже достало, что мои жизнь и смерть для кого-то становятся потехой.
Вот так, очень просто, я принимаю решение.
На Криловой седловине до меня слишком долго не могло дойти, что давно следовало умереть. Повторять ошибку я не собираюсь. Самоубийство не в моем вкусе, но есть и другие способы сдохнуть.
Я извожусь ожиданием. Когда «козел» – зэк, приближенный к тюремному начальству, – приходит снова, чтобы, распахнув дверь настежь, просеменить к моей койке и опорожнить смрадное судно в свою бадью, мне приходится прокашляться вначале, чтобы, заговорив, не выдать себя дрожью в голосе.
– Передай сержанту – кажется, его зовут Хабрак? – передай, что Кейн желает видеть ответственного за Общественный порядок.
«Козел» оборачивается ко мне, явно прикидывая, не тронулся ли я умом.
– Передай, и все. Скажи, пусть сообщит Тоа-М’Джесту, что Кейн хочет его видеть. Герцог хорошо заплатит ему. И тебе перепадет.
«Козел» кивает и волочит бадью дальше.
В жопу беспомощность! Из этой клятой камеры я ничего не могу сделать. Но пустите меня в Яму, к мерзавцам, негодяям и бунтарям, – и я покажу, на что еще способен.
Я оторву их драгоценному празднику Успения башку и насру на шею.
Судя по тому, как торопливо стражники Донжона чистили лампы, Делианн рассудил, что вот-вот должно случиться нечто важное.
Заложив руки за голову, он наблюдал, как по решетке из хлипких мостков, подвешенной над Ямой, от лампы к лампе проходит бригада фонарщиков. Первый держал багор; его обязанностью было цеплять лампу крюком за цепь и подтаскивать туда, где другой мог ухватиться за массивные латунные скобы, наваренные по окружности лампы, и удержать бадью с маслом на месте. Третий гасил пламя колпачком со шлем размером и при помощи ножа продергивал служивший фитилем серый канат с запястье толщиной, чтобы тот сильней выступал над покрытым патиной носиком лампы и оттого горел сильней и ярче.
Снова началась лихорадка, и Делианн качался на ее волнах, задремывая, и приходя в себя, и задремывая вновь, блуждая среди видений: пустыни и очаги, летние дни и ленивые языки пламени. Ему казалось, что всякий раз, прочищая очередную лампу, стражники Донжона прибавляли огня в его мозги, и отчего-то это немного его забавляло.
Некоторое время он лежал на спине, глядя на лампы и размышляя о пламени: о свете и тепле, безопасности и погибели. У него всегда был дар призывать пламень: на этом даре основано было его мастерство чародея. Пламя в его руках могло выделывать такие кунштюки, какие простому смертному и представить трудно. Делианну казалось, что пламя, возможно, могло послужить метафорой всей его жизни: как огонь, он был вернейшим из слуг, но, вырвавшись из-под хозяйской власти, обратил мир в пепел…
Он так и не узнал, чем было «нечто важное»; к тому времени, когда галерея и мостки переполнились стражниками, вооруженными самострелами, и сержант заорал на заключенных, чтобы те встали перед его светлостью Тоа-М’Джестом, ответственным за Общественный порядок, – и приказал застрелить одного зэка, собравшегося оскорбить его светлость, потому как не вскочил вовремя, – Делианн уже крепко спал, распростершись на камнях, и его тело заслонили от взглядов сверху тесно сгрудившиеся вокруг него кейнисты под водительством т’Пассе.
Делианн так и не увидел Герцога. Ему снился огонь.
Высочество входит в мою камеру, словно лис, которому мерещится тявканье гончих. Он ежится, словно по нему муравьи ползают, и поминутно слизывает пот с верхней губы. Прошедшие годы сказались на нем скверно: он здорово потолстел, щеки обвисли и под глазами виднеются темные круги. Шевелюра уползла куда-то за Белую пустыню. За ним следуют двое офицеров из Очей Божьих.
– Кейн, я пришел сюда из уважения к тому факту, что ты когда-то спас мне жизнь, – говорит он, касаясь уголка рта указательным пальцем правой руки. – Но я более не друг тебе, и не жди от меня снисхождения. Когда ты восстал против господа нашего Ма’элКота, ты пожертвовал нашей дружбой.
Его короткий жест – часть «тихой речи», кодовой системы, которой пользовались под его руководством Рыцари Короля. Он означает: «Враг рядом. Подыграй». Указательный, второй палец – врагов двое; он хочет сказать, что оба Ока Божьих – шпионы и при них он не может говорить открыто.
Судя по тому, как он потеет и дергается, можно предположить, что у него ранняя стадия ВРИЧ, и офицеры, которые следят за ним, – не больше чем параноидальный бред. С другой стороны, Очами Божьими руководил когда-то Тоа-Ситель, и столь же легко можно предположить, что у него остались свои люди в руководстве подразделением.
– В жопу такую дружбу! – отвечаю я, складывая поверх одеяла, накрывающего мои ноги, колечко пальцами левой руки: «Понял». – Я хочу договориться.
– Ты ничем не сумеешь выкупить свою жизнь, – произносит бывший Король Воров, потирая уголок рта большим пальцем левой руки. Этот жест означает «правда». – Ты умрешь в день Успения, как предначертано.
Ну, честно сказать, я очень на это рассчитываю: перспектива еще много лет разбираться в осколках прошлого меня как-то не радует.
Но смерть свою я выберу сам.
И никому не позволю сделать это за меня.
– Я могу о многом тебе рассказать, – предлагаю я. – Могу объяснить, почему люди убивают друг друга по всему городу и почему станет только хуже. Могу подсказать, что сделать с этим.
Кончик его большого пальца дважды постукивает по губе: «Правда?»
Я холодно смотрю на него. Пусть гадает.
– И чего ты просишь за эти сведения?
Я делаю глубокий вдох и складываю пальцы домиком, якобы ради того, чтобы похрустеть костяшками.
– Хочу на волю. Выбраться отсюда так же легко, как попасть: в Яму и мимо.
Мои большие пальцы смыкаются на первом слове, расходятся, пока я произношу: «…на волю. Выбраться отсюда так же легко, как…», смыкаются вновь: «…попасть: в Яму…» и расходятся окончательно: «…и мимо».
Его высочество глядит на меня, щурясь, осмысливая сплетение жестов и слов: «Хочу попасть в Яму». Потом глаза его вылезают, как лопнувшие яйца из скорлупы.
– Ты с ума сошел?!
Он тут же приходит в себя и показывает «понял», одновременно вплетая свой выкрик в наш спектакль на двоих.
– Кейн, ты – Враг Господень. Освободить тебя может только личный приказ его сияния. Поверить не могу, что у тебя дерзости хватило спросить!
Я делаю вид, что почесываю подбородок, чтобы показать ему: «правда».
– Тогда, может, спросишь его? На тебя катится целая лавина дерьма, твое высочество, а я единственный чую вонь.
– Тоа-М’Джест, – рассеянно поправляет он меня, поглядывая то на одного соглядатая, то на другого, будто не в силах решиться. Оба стоят по стойке вольно и делают вид, будто ничего не слышат. – И как прикажешь мне идти к патриарху с такой ерундой? – спрашивает он, нервно потирая руки. – Ты оскорбляешь меня своими предложениями.
Большие пальцы рук смыкаются на словах «оскорбляешь меня».
Ага, понял.
– Вот, значит, как? – переспрашиваю я, недоверчиво моргая. – Вот что я получил за то, что спас твою неблагодарную жопу? «Отвали, на том свете встретимся»? С каких пор ты так скурвился?!