– Придержи язык, – холодно обрывает он меня. – Ты обращаешься к Герцогу Империи…
– Герцог Империи, блин? С пидором гнойным я болтаю! Чем ты стираешь с носа говно Тоа-Сителя? Языком?
Он багровеет.
– Кейн… – начинает он, но меня уже не остановить.
– Могу догадаться, как ты пролез в Кабинет министров. Как думаешь, если бы я каждый день подставлял жопу этому педику отмороженному, он бы и меня сделал Герцогом? Никогда не играл в «чем-обедал-патриарх»?
Очи Божьи хрипят, как удавленники, и делают шаг ко мне, но его высочество проворнее. Подскочив ко мне, он хватает меня за грудки обеими руками и вздергивает над койкой.
– Меня ты можешь оскорблять сколько влезет, – рычит он, – но никогда не оскорбляй патриарха. Никогда, ты понял? Только его милостью я смог выделить тебе эту камеру – иначе ты оказался бы в Яме. Ты этого хочешь? – Он трясет меня, словно крысу, раз, другой. – Этого?
– Да соси ты хрен со своим гостеприимством – хотя нет, не порти себе аппетит перед вечерней.
Он швыряет меня на койку с такой силой, что я прикладываюсь головой о стену и вижу фейерверк.
– У тебя крайне странная манера просить друзей об услугах, – холодно замечает он. – Кажется, я их тебе оказал слишком много.
Он оборачивается к одному из Очей Божьих:
– Передайте сержанту тюремной стражи, что я не стану более оплачивать этому человеку отдельную камеру. Пусть его бросят в Яму к прочему сброду.
– Эй, – неуверенно бормочу я, – эй, твое высочество, я же пошутил…
– Меня зовут Тоа-М’Джест, – поправляет он, – хотя тебя это более не должно волновать. Увидимся на Успенье, Кейн.
Он делает поворот «кру-гом» совсем по-военному и выходит из камеры.
– Эй, да ну тебя! – умоляюще окликаю я его, когда соглядатаи выходят вслед за ним. – Совсем шуток не понимаешь?
Дверь захлопывается, и лязгает засов.
Хорошо иметь друзей.
Рев пламени над Общинным пляжем, и в Лабиринте, и вокруг «Чужих игр», и на палубе речной баржи слился с очистительным костром над деревней в Зубах Богов, превращаясь в единый голос толпы, войска, разом вскрикнувших пленников Ямы, и Делианн обнаружил вдруг, что уже проснулся.
Он протер глаза, пытаясь сосредоточить взгляд. Кожа обжигала ладони. Заключенные вокруг орали что-то, вскакивая на ноги, но Делианн не мог разобрать слов.
– Что случилось? – хрипло спросил он в пустоту. – Почему все кричат?
Когда он заговорил, т’Пассе опустила глаза и даже присела рядом, чтобы не пришлось перекрикивать толпу.
– Тебе это будет интересно, – сообщила она, одной рукой указывая на галерею, тянувшуюся по краю Ямы, а другой дергая чародея за руку.
Делианн позволил поднять себя на ноги, хотя в бедрах вспыхнула боль, и вновь ощутил вес тела. Там, куда указывала т’Пассе, пара стражников ворочала коромысло лебедки; лязгали храповики, и медленно опускались на цепях сходни. Когда мост коснулся дна Ямы, пленники расступились. Наверху стояли двое «козлов» в сером тряпье, держа на носилках незнакомого темноволосого мужчину.
– Это Кейн, – проговорила т’Пассе изумленно и почтительно. – Это Кейн. Они спускают его в Яму.
Делианна шатнуло. От жара мгновения растягивались, клейкие и тягучие, между ударами пульса. Измученный, полуслепой, завороженный накатившим странным чувством – будто присутствует при событии необъяснимо и необыкновенно значимом, словно выпал из прошлой жизни, чтобы угодить в тысячу лет назад позабытое сказание, – он оперся о плечо т’Пассе. «Козлы» лениво потащили носилки вниз.
Человек на носилках был темноволос и смуглолиц, крепко сложен, но уже немолод: клочковатую черную бороду припорошила седина. Он лежал недвижно, закрыв глаза, точно мертвый, и штаны из серой холстины на неподвижных ногах были заляпаны засохшими бурыми и красными пятнами. Это никак не мог быть Кейн – он выглядел таким слабым.
Совсем как человек.
В криках толпы слышалась злоба.
Делианн помотал головой, будто хотел забыть увиденное; он не мог ни говорить, ни думать. Дежавю обрушилось лавиной и вышибло дух. Он видел этого человека прежде…
Словно все байки о похождениях Кейна разом ожили в его мозгу, словно он заранее знал, что враг Ма’элКота – всего лишь сухощавый темноволосый мужчина средних лет и совершенно непримечательной внешности.
Но он ведь не знал…
Если бы Делианну пришло в голову задуматься об этом раньше, он понял бы, что у него сложился тот же образ Кейна, какой представал перед каждым, кто слышал легенды, но не видел лица: кулаки, точно стальные молоты, одним ударом крошащие камень, плечи в сажень, мышцы словно булыжники, глаза точно факелы в пещере, оскал хищника, вскормленного людской кровью…
Почему же тогда он смотрел на калеку перед собой и чувствовал, что знаком с ним?
Затаив дыхание, Делианн соскользнул в чародейский транс, пытаясь ощутить токи черной Силы, о которых упоминала Кирендаль. Поначалу он мог уловить лишь алые струи, источаемые бешено орущими заключенными, – ярость толпы, направленную на лежащего. У человека на носилках невозможным образом не было собственной Оболочки – но алые струи цеплялись за что-то, окружающее калеку: мгла в воздухе, черный туман, сгущающийся под напором чужого гнева.
Тень не походила на обычные Оболочки; не студенистая, плотная аура, которую привык видеть чародей вокруг любой живой твари, а дым и мгла, текучие, зыбкие, наполовину призрачные, словно пытались обмануть Делианна, его затуманенные лихорадкой глаза. Сосредоточившись, опытный разум чародея смог пробить туманную завесу, навести взгляд на это мерцание… но по мере того, как оно обретало плотность – прозрачно-серые и белесые полосы в черном коконе, будто призрак самоцвета, – Оболочки прочих пленников, «козлов», стражников и самого Делианна истаивали, обращаясь в яркие воспоминания.
Сила есть Сила: все цвета и обличья магии в конечном итоге проистекают из одного источника, так же как энергия во всех своих цветах и обличьях – от света через стальной клинок до нейтронного крошева коллапсара – в основе своей остается энергией. Но как энергия может обладать радикально отличными свойствами в зависимости от того, какое состояние принимает, так и Сила имеет формы. Известняк, в толще которого вырублен Донжон, задерживает и отражает токи Силы, которой пользуются люди и Перворожденные тауматурги, лишая их силы; но сама скала обладает Силой, собственной нотой в песне Мирового разума.
И похоже было, что этот нерослый, искалеченный человек пребывает в тех фазовых состояниях Силы, что остаются закрытыми для окруживших его заключенных.
Делианн вглядывался в струи черного Потока, окружавшие калеку. Ему доводилось слышать о таких вещах – о людях, в чьей Оболочке проглядывали темные пятна, – но сам он никогда с ними не сталкивался. У него на глазах калека бросил что-то тащившим его носилки вертухаям, и те остановились на полдороге ко дну.
Злые, бешеные вопли заключенных сменились глумливым хохотом, насмешками, притворно ласковыми приглашениями: лай человекообразных гончих, возомнивших, будто почуяли страх.
– Ке-ейн! Эй, Кейн!
– Не заголодал, Кейн? У меня найдется чем закусить!
– Глянь на его штаны – уже обделался!
– На кол тебя насажу!
– Давайте тащите его! – крикнул кто-то вертухаям. – Тащите! – И все больше зэков подхватывало этот клич, пока голоса их не слились в ураганный рев.
Делианн едва слышал – водоворот черного Потока завораживал его. Мгла сгущалась вокруг увечного человека, покуда чародею не стало казаться, будто он и обычным зрением может разглядеть ее. Она струилась сквозь стены Ямы, точно их и не было, и нерослый калека втягивал ее в себя, вдыхал, словно полной грудью набирал Силу.
Одной рукой он вцепился в край носилок и с трудом сел, глядя на хохочущую, гикающую толпу в Яме.
И улыбнулся.
– Господи! – прошептал Делианн. – Господи боже ты мой…
Улыбку он вспомнил: белые волчьи клыки в темной клочковатой бородке и глаза, полыхающие темным холодным огнем, словно мерзлый обсидиан.
Ты просто напрашиваешься, чтобы я отвернул тебе голову.
Ну, в общем, да. Именно так.
И та же ухмылка, то же ледяное темное пламя в зрачках, не поблекшее в памяти за четверть века.
Я – за.
От шока он выпал из чародейского транса, и тут же накатила такая боль в бедрах, что ноги отказали, и Делианн обвис на плече т’Пассе.
– В чем дело, Делианн? – тревожно спросила она. – Что случилось? Ты живой?
Богиня говорила об этом человеке и просила Делианна не забывать его – но Делианну и привидеться не могло, что судьба напомнит ему об этом вот так. Даже мысленно он не мог произнести имени.
– Это не Кейн, – прохрипел он. – Не Кейн.
– Он самый, – заверила его т’Пассе.
Невысокий, увечный, темноволосый человечек поднял свободную руку, сжал кулак и нарочито медленно, словно наслаждаясь невыразимо сладостной минутой, показал его собравшимся в Яме зэкам. Ухмыльнулся ярящейся толпе.
И распрямил средний палец.
На миг наступила тишина – будто все разом затаили дыхание, и в тишине этой явственно был слышен голос калеки: веселый и резкий, жесткий, точно кремень, и черный, как пережаренный кофе.
– Пошли все на хрен, уроды! – проговорил он. – Это вы видели? Кому надо – подходи, стройся.
Делианн едва услышал ответные вопли. Кременно-жесткий голос высекал искры из его рассудка. Чародей заглянул калеке в душу.
Это случилось мгновенно, невольно; вхождение крошило зубами кости чародея, высасывало мозги, раскалывало череп, точно орешек, выдергивало кишки иззубренным языком. «Во что обойдется тебе избранная тобою судьба, я даже представить не могу», – писал когда-то Крис Хансен.
Теперь ему не пришлось представлять.
Его дар вернул его в прошлое, на семь лет назад, швырнув на песок арены, на стынущий труп, пробив мечом живот. Одной рукой он хватался за рукоять меча, чтобы пробудить его чары, другой прижимал к лезвию шею предателя. Голова предателя осталась у него в руках, и он швырнул ее, словно мяч, на колени сидящему рядом богу. Бог выдавил те слова, ради которых Хари пошел на смерть, слова, которые спасали и его, и богиню, которую он любил, – и когда радужный ореол Трансфера замерцал вокруг, чтобы утащить за собою в преисподнюю Хари и все, чего он касался, он по