[30].
Думается, идейное расслоение населения в постсоветской России во многом можно объяснить закономерностью, выявленной Чал-дини. Лишь у немногих представителей политически-вовлеченной интеллигенции политические убеждения были результатом серьезных и осознанных рассуждений. Кроме того, нельзя сказать с полной уверенностью, не было ли их теоретизирование желанием подвести рациональную базу под эмоциональный выбор. Основная часть населения оказалась во власти стихийно образовавшихся ментальных ловушек, приковавших людей к «коммунистическому», «демократическому», «националистическому» или любому иному лагерю.
Когда я был ассистентом, на кафедре работал профессор Б. Ф. Плющевский – человек интересной биографии. Он был сыном репрессированного «военспеца», офицера царской армии, петербуржского дворянина, перешедшего на службу советской власти. Отец его был репрессирован по «делу Тухачевского», а сам он с матерью вынужден был уехать в Среднюю Азию, где жизнь их была весьма трудной. Профессор рассказывал о том, что приют они нашли в бедной хижине, а спастись от крайней нищеты помогло только каким-то чудесным образом привезенное из Ленинграда пианино. Пианино у состоятельных местных граждан почиталось редкостью. За него удалось выручить некоторые средства, позволившие не умереть с голоду. Несмотря на пережитое, профессор не растерял аристократических манер, которые весьма ярко контрастировали с общей «рабоче-крестьянской» атмосферой, царившей на историческом факультете провинциального университета. В общем и целом профессор, безусловно, осознавал, что судьба и советская власть обошлась с ними несправедливо. Но даже в разгар Перестройки, когда критика советского строя достигла максимального накала, он не позволял себе высказываться в антисоветском духе. Меня тогда это удивляло: бояться было уже нечего, да и не выглядел проф. Плющевский испуганным. Почему же он сохранял верность «коммунистическим идеалам», с которыми у него, как казалось, не было ничего общего? Теперь я думаю, что он прежде всего желал оставаться последовательным. Он сделал успешную карьеру ученого в советское время. И хотя занимался он историей XIX в., избежать в процессе защиты докторской диссертации реверансов в сторону «классиков марксизма-ленинизма» он не мог. А раз марксистские методологические принципы были заявлены в его научной работе, то менять их ему не позволяло воспитание. Он оставался верным себе даже тогда, когда причина, вынудившая его вступить на эту дорожку, уже исчезла.
Наконец, последний факт, на который бы хотелось обратить внимание читателя в этой главе, заключается в том, что механизмы формирования авторитета не универсальны и полностью зависят от культуры, которой они порождены, и в рамках которой функционируют. Лучше всего эта тема была разработана представителями отечественной школы потестарно-политической этнографии, родоначальником которой был упомянутый выше Л. Е. Куббель.
Куббель выдвинул тезис, который при всей своей очевидности до сих пор не вполне завоевал общественное признание: отношения власти/подчинения как культурная система имеют этническую специфику. Он писал: «Как известно, в обществах до– и раннеклассовых вся культура в целом может рассматриваться в качестве традиционно-бытовой в силу своего бесписьменного характера (это означает опору прежде всего на устно передаваемую традицию) и недостаточной специализации отдельных своих сфер. Вместе с тем значительная степень нерасчлененности свойственна и культуре античного и восточного обществ (исключением была, пожалуй, Древняя Греция, на многие столетия опередившая другие регионы мира на пути специализации частей культуры), да и феодальному обществу на довольно продолжительном этапе его развития. Но совершенно очевидно отношения власти и властвования образуют особую область человеческой деятельности и соответственно особую сферу культуры любого общества – культуру потестарную и политическую. О ней у нас еще пойдет речь особо; пока же хочу сказать только, что, не будучи до конца выделена из традиционной культуры любого докапиталистического общества, эта ее часть оказывается вполне закономерно входящей в предметную зону этнографической науки, тем более что организация отношений власти и властвования на этом этапе общественного развития служит весьма существенным элементом этнической специфики»[31].
Таким образом, одним из этнодифференцирующих признаков, например, древнерусского этноса помимо языка и материальной культуры было то, что власть в границах расселения этого этноса принадлежала династии Рюриковичей. Распад же единого потестарного пространства привел в конечном итоге и к распаду этнической общности.
Даже при сходных функциональных характеристиках властные институты имеют черты этнического своеобразия точно так же, как при общем сходстве формы и назначения вышивка рубахи или орнамент кувшина для воды различаются в разных традиционных культурах.
Внутренние механизмы реализации власти по сути своей едины в разных обществах: в их основе лежит принуждение. «Дубина и копье – вот что санкционирует право», – писал Э. Э. Эванс-Причард, анализируя правовые обычаи нуэров[32]. Но он же описывал весьма колоритные сцены реализации этого инварианта:
Из заметок ранних путешественников о вождях нуэров нельзя сделать вывод, что это были люди, облеченные большой властью. Уже первые британские чиновники, посещавшие страну нуэров, совершенно определенно писали о том, что у нуэров нет лиц, облеченных властью или (за исключением некоторых «пророков») пользующихся достаточным влиянием, чтобы стать основой какой-либо административной системы. Упомянутые в этих отчетах «шейхи», которые якобы не имели никакой власти, очевидно, и были те лица, которых позднее европейцы назвали вождями – носителями леопардовой шкуры. Вождь – носитель леопардовой шкуры (куаар муон) находится в священной связи с землей (мун), что дает ему определенную ритуальную власть, в частности право на благословение и проклятие. Однако чтобы не создалось впечатления, будто право на проклятие дает вождю большую власть, я сразу же должен сказать, что не помню случая, когда вождь воспользовался бы этим правом. Есть много рассказов о страшных последствиях проклятия, но я думаю, что вождь, выступая в своей ритуальной роли при урегулировании конфликтов, как правило, только угрожает произнести проклятие, ибо это составляет часть всей процедуры. А в нынешние времена право на проклятие не дает вождю никакой власти.
Его именуют также куаар твач, потому что только он носит перекинутую через плечо леопардовую шкуру (твач). Слово куаар имеет ритуальное значение во всех нилотских языках, но, не касаясь того, каким словом лучше всего передать его смысл, мы будем, как и прежде, употреблять его для обозначения человека в роли вождя, подчеркивая при этом, что у него нет никакой светской власти, так как, на наш взгляд, его общественная деятельность носит главным образом ритуальный характер. И тем не менее его функции – политические, ибо через него регулируются отношения между политическими группами, хотя он и не является контролирующей их политической властью. Его деятельность в основном сводится к урегулированию кровной вражды, ибо таковая не может быть урегулирована без его вмешательства, и в этом заключается его политическое значение. Иногда вождь предотвращает столкновение между общинами, бегая между двумя шеренгами воинов и мотыгой вскапывая то там, то здесь землю. После этого старики пытаются урезонить юношей и добиться урегулирования конфликта путем переговоров. Однако мы полагаем, что таким путем столкновение можно предотвратить только в том случае, если участники конфликта – близкие родственники и не склонны убивать друг друга. Помимо участия вождей в улаживании вражды они также совершают ритуалы очищения участников актов кровосмешения и в какой-то мере «умеют» вызывать дождь, хотя нуэры не придают особого значения этому искусству. В целом можно сказать, что вожди нуэров – фигуры сакральные, хотя они отнюдь не обладают в силу своей святости общей властью, за исключением определенных социальных ситуаций. Я ни разу не замечал, чтобы нуэры относились к вождю с бо́льшим уважением, чем к остальным людям, или говорили бы о вождях как о важных персонах. Они рассматривают их как агентов, через которых можно уладить некоторые споры или очиститься от осквернения. Я часто слышал такие замечания: «Мы выбрали их, дали им леопардовые шкуры и сделали нашими вождями, чтобы они участвовали в жертвоприношениях по случаю убийства». Сфера ритуальной деятельности этих вождей редко выходит за пределы отдела племени[33].
В данном случае уникальным является не только символ власти вождя: леопардовая шкура (хотя, это, конечно, весьма яркий элемент потестарной культуры нуэров), но и границы полномочий вождей, их поведенческие паттерны, идейное оформление и пр. Понятно, что и русские князья XII в. принуждали к подчинению силой: в их случае не дубиной, а мечом и копьем. Но помимо этого важного сходства было немало не менее важных отличий: они не носили леопардовых шкур, а носили аксамитовое кързно, не бегали с мотыгой по полю между воинами, а скакали перед войском на горячем коне и пр. Игнорировать отличия было бы столь же ошибочно, как не замечать сходства.
Л. Е. Куббель писал, что этническое своеобразие в отношениях власти/подчинения проявлялось только в докапиталистическую эпоху. Но иное в рамках марксистской теории утверждать было невозможно. Понятно, что эпоха капитализма принесла с собой частичное истирание национального своеобразия. Это проявилось во многих сферах культуры: в костюме, в пище, в музыке и изобразительном искусстве. Но даже и сейчас этничность не исчезла полностью. Более того, этнологи пишут о феномене «взрыва этничности», охватившем большую часть мира в 1980–1990-е гг. Сейчас культурный субстрат влияет на политические процессы больше, чем сорок-пятьдесят лет назад. Возможно, именно этим следует объяснять политические процессы в современной России. Неправдоподобно высокая поддержка президента Путина выглядит для невовлеченных западных наблюдателей как результат фальсификаций на выборах или «создания атмосферы страха», которые практикует «диктатор». Иначе зачем гражданам России, живущим в материальном смысле не очень хорошо, поддерживать президента? В рамках рациональной логики – незачем. Но рациональная логика, как было показано в этой главе, имеет очень немного общего с механизмами реализации власти и авторитета.