Главный персонаж фильма – писатель Фима Рахлин. Писатель в советском обществе – это весьма престижная социальная позиция. Для того чтобы быть писателем, недостаточно было просто писать художественные произведения. Для этого необходимо было получить официальный статус «писателя». Статус этот давался членством в так называемом «творческом союзе» – Союзе писателей. Если пишущий человек не состоял в таком союзе, он не мог посвятить себя творчеству в полной мере, так как вынужден был где-то «трудоустроиться», иначе он мог быть привлечен к уголовной ответственности за «тунеядство». Таким образом, статус «писателя» был по сути государственной должностью. Это порождало внутри писательского сообщества фактически чиновничью атмосферу. Были писатели-генералы, писатели «среднего ранга» и писатели «в низких чинах». На этом построен юмор фильма. Среди писателей начинают распределять зимние меховые шапки. Высокопоставленным писателям полагались престижные пыжиковые шапки, далее шли уборы из менее ценных мехов. Главный герой получает шапку из меха «кота домашнего средней пушистости». Это становится ударом по его самолюбию. Нужно понимать, что дело не в материальной ценности шапки. Советский писатель располагал средствами и вполне могу позволить себе нужную шапку купить. Но в контексте произведения качество шапки становится показателем литературного признания.
В реальной жизни маркеры были тоже весьма незначительны по своему абсолютному денежному измерению. Это могли быть продуктовые пайки, выдаваемые номенклатурным работникам к праздникам. Возможность приобрести автомобиль (здесь речь идет не о стоимости автомобиля, а о возможности его купить вне очереди). Представителю высшего слоя было проще получить квартиру в доме, расположенном в центральном районе города (хотя, как было сказано, в тот же дом могли попасть очередники из простых рабочих и служащих).
Реальная социальная структура совпадала с декларируемой лишь отчасти. Класс рабочих и класс крестьян, хоть и мыслились равными, полным равенством тем не менее не обладали. Важным обстоятельством было то, что рабочие были в основном городским населением, а крестьяне – сельским. В массовом сознании населения Советского Союза городской образ жизни представлялся как более культурный, дающий больше возможностей для развития, лучше подходящий для молодежи. Происходил постоянный и весьма бурный отток населения из села в город.
Власть как могла старалась воспрепятствовать этому процессу. На это работала паспортная система, созданная в 1932 г. Городское население получило паспорта, а сельское крестьянское население – нет. В краткосрочном плане запрет на изменение места жительства для сельского населения, конечно, притормозил отток. Но в долгосрочной перспективе создал и закрепил представление о сельском статусе как ограниченном в правах и поэтому второстепенном. Как правило, жизненные стратегии молодежи в основе своей имели стремление «уехать в город». Все сценарии, позволявшие это сделать, мыслились как престижные. Выпускник сельской школы мог быть призван на службу в армию и тем самым вырваться за границы сельского мира, мог поехать учиться в средне-специальные и высшие учебные заведения. В случае если учеба или служба складывались удачно, юноши и девушки получали возможность «зацепиться» в городе. Возвращение обратно в деревню воспринималось как путь к снижению жизненных стандартов.
Сами горожане воспринимали наплыв сельского населения неодобрительно. В 1965 г. на «Новогоднем огоньке» известный комический дуэт П. Рудакова и С. Лаврова исполнил в числе прочих такой куплет:
Славит пусть в Москве наш тост
новоселов бурный рост!
Жаль, что едет новосел
в основном из ближних сел.
Понятно, почему юмористам казался нежелательным приезд сельских граждан в города: во-первых, ими руководило обычное стремление привилегированных социальных групп к замыканию. Во-вторых, «новые горожане» составляли конкуренцию «старым» в получении квартир, покупке дефицитных товаров народного потребления, пользовании объектами городской инфраструктуры.
В 1974 г., в ходе реформы паспортной системы паспорта получили и сельские жители. Отток из сельской местности усилился. Но возможность переехать в город тем не менее не открылась полностью. Этому мешал институт прописки и связанный с ним порядок получения жилья (нет прописки – нет квартиры, а нет квартиры – нет прописки). Но амбициозная молодежь продолжала изыскивать способы. Помимо службы в армии и учебы весьма широкое распространение получила практика устройства на городские промышленные предприятия в качестве рабочих. Этому способствовал процесс бурного развития промышленности в СССР в 1960–1970-х гг. Приехавшему молодому человеку давали место в рабочем общежитии. Он вовлекался в городской быт и общественную жизнь, начинал «строить рабочую биографию», обзаводился семьей, и через относительно непродолжительное время семья получала квартиру – небольшое, но отдельное и благоустроенное жилье.
В городе жилье, формы проведения досуга, карьерные перспективы выглядели значительно лучше тех, которые могли ожидать человека в деревне. В советской деревне 1960–1970-х гг. бытовые новшества, отличавшие XX в. от XIX, XVIII и пр., были весьма скромны: электричество и радио. Отопление оставалось печным. «Туалет типа сортир», – как шутили в советские времена, т. е. легкая неотапливаемая отдельно стоящая постройка из досок, в которой моча и кал через дырку в полу попадали в яму. Из ямы их приходилось периодически вычерпывать специальным приспособлением, состоявшим из ведра и приделанной к нему длинной палки в виде ручки. Понятно, что технология эта не шла ни в какое сравнение с туалетом с оборудованным смывом в городской квартире.
Слова «дерёвня», «колхоз» приобрели в языке отчетливые негативные коннотации. Сельские жители слабенько отбивались: неправильно, со сдвигом в ряду пуговиц и петелек застегнутая рубашка называлась «застегнутой по-городскому». Глазам сельских жителей городские представлялись такими вот неправильными, нелепыми в своей «культурной продвинутости». Но на общую ситуацию это не влияло.
Между жителями городов и, шире, регионов тоже равенства не было. Ижевский историк и философ Сергей Семенович Дерендяев как-то заметил, что пространство русской культуры знает только два города: Москву и Ленинград/Санкт-Петербург. Вся остальная страна сливается в одну недифференцированную «провинцию», не имеющую специфики и особенностей. Если место действия американской литературы или кинематографа предсказать сложно: это может быть и Детройт, и Нью-Йорк, и Филадельфия, и Новый Орлеан, то в русских книгах и фильмах это в 99,99 % Москва или Ленинград. Только там может идти жизнь, во всех же остальных местах царит безвременная статичность, которая может служить разве что фоном для основного повествования, в котором действуют москвичи или петербуржцы. На эти мысли философа натолкнуло сравнение фильма «Я шагаю по Москве» (1963 г.) режиссера Георгия Данелии и сценария этого фильма, автором которого был Геннадий Шпаликов. По сюжету фильма в столицу приезжает молодой начинающий писатель. В фильме говорится, что он приехал из Сибири, в то время как в сценарии указан конкретный город – Ижевск (что, собственно, и привлекло ижевских студентов, обратившихся к Дерендяеву с вопросом). Ижевск, очевидно, понадобился сценаристу как образ глубокого промышленного захолустья. Но такая конкретика не вписывалась в общий строй русского культурного хронотопа, поэтому Ижевск был замещен обобщенным образом Сибири, что несколько смягчило сюжетные акценты.
Впрочем, культурным фоном проблемы провинции не исчерпывались. В СССР существовала градация городов по уровню снабжения. Понятно, что Москва и Ленинград были городами высшей категории. Туда ездили за дефицитом. Жить в условиях доступного дефицита было весьма престижно. Обиженные всем этим комплексом обстоятельств провинциалы не любили москвичей, и те отвечали им взаимностью[90]. Поэтому переезд в Москву или в Ленинград воспринимался (и отчасти продолжает восприниматься) как восходящая вертикальная мобильность. Кроме того, как любая элитная группа, москвичи и ленинградцы проявляли отчетливую тенденцию к замыканию. Попасть в их число было непросто. Просто приехать и поселиться было невозможно. Существовали весьма узкие и трудные пути. Можно было попасть в Москву в качестве ценного специалиста по государственному приглашению или в составе кадрового окружения какого-нибудь большого начальника, которого переводили на работу в столицу. Такому человеку обеспечивали жилье, прописку и трудоустройство. Впрочем, этот вариант был крайне редок и экзотичен. Другой способ – поступить учиться в один из столичных вузов. Но это вариант, увы, не гарантировал постоянного закрепления в городе. Поступить и выучиться – это была только первая часть квеста. После завершения учебы молодого специалиста ждало распределение. По распределению он мог оказаться в глуши еще большей, чем та, из которой вышел. Для того чтобы закрепиться в Москве или Ленинграде, можно было жениться / выйти замуж за местного или продолжить обучение в аспирантуре.
Важным критерием социального положения советского человека было наличие возможности выезжать за границу по какой-нибудь государственной надобности. Заграница представлялась советскому человеку очень интересным и притягательным местом. Кроме того, людей, по работе выезжающих за пределы страны, неплохо обеспечивали валютой. По государственному курсу доллар стоил 74 копейки[91]. Таким образом, престижными были все профессиональные позиции, связанные с зарубежными поездками: моряки торгового флота, работники дипломатических миссий, специалисты, привлекаемые для работы на промышленных объектах, которые Советский Союз возводил в дружественных странах, и пр.
Тем же обстоятельством объяснялась природа такой меры воздействия власти на чем-либо проштрафившихся деятелей, как запрет на выезд за пределы страны. Это называлось «невыездной». «Невыездными» были в разные периоды своей жизни балерина Майя Плисецкая, актриса Тамара Сёмина и многие другие деятели. Впрочем, в период Перестройки некоторые деятели культуры и искусства нарочно приписывали себе статус невыездных, хотя в реальности не ездили за границу по каким-то иным причина