– А ты как попал сюда, Джим, зачем тебя принесло?
Он замялся и, должно быть, около минуты молчал; потом сказал:
– Может, лучше не говорить…
– Почему, Джим?
– Мало ли почему… Только ты про меня никому не говори. Ведь не скажешь, Гек?
– Провалиться мне, если скажу!
– Ну ладно, я тебе верю, Гек. Я… я убежал.
– Джим!
– Смотри же, ты обещал не выдавать, – сам знаешь, что обещал, Гек!
– Да уж ладно. Обещал не выдавать – и не выдам. Честное индейское, не выдам! Пусть все меня назовут подлым аболиционистом, пускай презирают за это – наплевать[138].
Важно, что не только Геку (человеку свободному и менее всего скованному общественными условностями), но и самому беглому рабу негру Джиму требуется некоторое моральное оправдание совершённого поступка. Он объясняет Геку, что решил сбежать потому, что хозяйка, мисс Уотсон, вознамерилась продать его на юг, в Орлеан, хотя обещала этого никогда не делать.
Гек преступил и закон, и моральные нормы. Но Марк Твен, понятно, далек от того, чтобы осуждать поступок своего персонажа, ибо сам он принадлежал к иной мировоззренческой культуре, для которой рабство было злом. При том что и последовательные сторонники рабства, и последовательные его противники существовали в рамках одного североамериканского общества.
Такая двойственность норм в рамках одного общества – не редкость. Так, в современной России существует весьма двойственное отношение к тому, чтобы сообщать представителям органов правопорядка о правонарушении, которому мы стали свидетелями. С одной стороны, на формально-логическом уровне многие понимают, что сообщить о преступлении – это не только правовой, но и моральный долг человека. С другой – сохраняется традиционное отношение к доносительству как к морально неприемлемому поступку. Эти максимы часто вступают в конфликт. Этот конфликт может происходить не только на межгрупповом или межличностном уровне, но может выливаться и во внутреннее смятение человека. Соперничество этих норм напрямую зависит от уровня доверия человека к государству и социальным институтам, функционирование которых направлено на обеспечение правопорядка. Многочисленные исследования показывают, что в России уровень доверия к государству невелик. Недоверие к государству как к внешне довлеющей силе обусловлено исторически. И до тех пор, пока ситуация в этом отношении не изменится, ожидать подвижек в нормативной практике не приходится. Получается замкнутый круг: государство, действующее в условиях недостатка общественного доверия, вынуждено прибегать к весьма непопулярным и грубым мерам общественного контроля. А это, в свою очередь, еще сильнее подрывает доверие.
Изучением причин преступного поведения занимается наука криминология, которую не следует путать с криминалистикой. Криминалистика – это наука об отпечатках пальцев, идентификации почерков, «пото-жировых следах» и о всяком таком, что увлекает нас в детективной литературе. А криминалистику, в сущности, можно рассматривать как раздел социологии и философской антропологии, направленный на изучение причин (прежде всего общественных), заставляющих людей совершать преступления.
Философов, занимавшихся осмыслением социальных феноменов, проблема причины преступлений занимала всегда. Со времен античности философы (Платон, Аристотель) выделяли личные качества человека и внешние обстоятельства, толкающие на совершение преступления. В числе личных качеств, как правило, назывались «страсти»: гнев, ревность, сластолюбие. Впрочем, уже древним было очевидно, что одинаковые эмоции (тот же гнев) совершенно по-разному действуют на людей: одного они толкают на совершение преступления, а другого нет. Наиболее оригинальной мыслью, порожденной античной философией, была идея о том, что в основе преступного поведения – невежество. То есть человек ведет себя плохо, если не знает о благе. Мысль кажется весьма парадоксальной на первый взгляд. Разве можно допустить, что бо́льшая часть воров не знают, что воровать нехорошо, и поэтому воруют? Предполагать такое было бы наивно. Но дело в том, что для постсократической традиции было свойственно весьма специфическое представление об объеме понятий «знание» и «благо». Вор, конечно, осведомлен, что за воровство существует уголовное наказание, но не владеет высшим знанием о том, что благо не связано с владением материальным имуществом (как учили, например, киники), что мудрец не будет пользоваться удовольствиями, которые в перспективе могут обернуться для него страданиями (как учили киренаики), и пр. В этом смысле воровство, построенное по принципу «украл – выпил – в тюрьму», может, конечно, рассматриваться как легкомыслие и результат недостаточной осведомленности.
С глубокой древности мыслители отмечали, что к преступлению человека может подтолкнуть как окружающая обстановка, так и его личные качества, от среды напрямую не зависящие. Иногда случалось, что мыслители абсолютизировали один из этих двух факторов.
Фактор среды абсолютизировал Ф. Энгельс. Он считал преступления проявлением классовой борьбы. В работе «Положение рабочего класса в Англии» он писал: «Неуважение к социальному порядку всего резче выражается в своем крайнем проявлении – в преступлении. Если причины, приводящие к деморализации рабочего, действуют сильнее, более концентрированным образом, чем обычно, то он так же неизбежно становится преступником, как вода переходит из жидкого состояния в газообразное при 80° по Реомюру»[139]. После революции в России это теоретическое положение привело к тем же не оправдавшимся в конечном итоге ожиданиям, что и в случае с проституцией. Поначалу советская власть боролась с разбоем, саботажем и бандитизмом, определяя их как «наследие царского режима». Но жизнь менялась, а преступники и преступления не исчезали. Это заводило в тупик советских теоретиков. Из тупика выход был найден довольно простой: полное исчезновение преступности было связано с наступлением эпохи всеобщего коммунизма. А при социализме приходилось мириться с тем, что, как пелось в известной песне из популярного советского детектива «Следствие ведут знатоки», «кое-кто кое-где у нас порой честно жить не хочет». С ними приходилось постоянно вести «незримый бой» силами правоохранительных органов.
Другой крайностью была абсолютизация факторов индивидуального порядка. Формулировалась эта точка зрения младшим современником Энгельса, итальянским врачом-психиатром профессором Чезаре Ломброзо. Сегодня его точка зрения о том, что склонность к преступлению является прирожденной и может быть определена по форме черепа, вызывает сильные сомнения у современного критически мыслящего читателя. Однако нужно понимать, что взгляды Ломброзо входили в европейское общественное сознание более объемным блоком. Одна из известнейших его книг «Гениальность и помешательство» базируется на тезисе, гораздо более легком для усвоения. По мнению Ломброзо, гениальность сродни умопомешательству. В качестве доказательства он приводил многочисленные случаи эксцентричного поведения признанных гениев и указывал на многочисленные отклонения в их биографии от жизненных траекторий обычных людей. Ломброзо не был знаком с теми гениями, которые стали персонажами его труда, но от этого его книга не стала менее убедительной, скорее, наоборот, ведь он опирался на сведения, известные массовому читателю. В ход пошли и голоса, которые, согласно хрестоматийному труду Диогена Лаэртского, постоянно слышал Сократ, и особенности детства гениев, многие из которых с ранних лет проявляли незаурядные способности. Это казалось убедительным. Кроме того, книга Лоброзо – это весьма забавное чтение, поэтому, очевидно, и получившее широкую популярность. Например, «приступы гениальности» Ломброзо объяснял увеличением уровня мочевины в организме. Он писал: «Состав мочи и в особенности содержание в ней мочевины заметно изменяется после маниакальных приступов. То же самое замечается и после усиленных умственных занятий. Уже много лет тому назад Гольдинг Берд сделал наблюдение, что у одного английского проповедника, всю неделю проводившего в праздности и только по воскресеньям с большим жаром произносившего проповеди, именно в этот день значительно увеличивалось в моче содержание фосфорнокислых солей, тогда как в другие дни оно было крайне ничтожно. Впоследствии Смит многими наблюдениями подтвердил тот факт, что при всяком умственном напряжении увеличивается количество мочевины в моче, и в этом отношении аналогия между гениальностью и сумасшествием представляется несомненной»[140]. По-видимому, от этой теории ведет происхождение известный русский фразеологизм о моче, ударившей в голову.
Не менее забавной выглядит связь гениальности с различными анатомическими особенностями. «Биша и фон-дер Кольк заметили, что у людей с искривленной шеей ум бывает живее, чем у людей обыкновенных <…> Всем известно, каким остроумием и хитростью отличаются горбатые; Рокитанский пытался даже объяснить это тем, что у них изгиб аорты направляет избыточный поток крови по сосудам, ведущим к голове, следствием чего является расширение объема сердца и увеличение артериального давления в черепе»[141].
Ну и в конце концов для прокачки гениальности, равно как и для обретения помешательства, иногда полезно просто стукнуться головой: «Вико в детстве упал с очень высокой лестницы и раздробил себе правую теменную кость. Гратри, вначале плохой певец, сделался знаменитым артистом после сильного ушиба головы бревном»[142].
Однако уже в этой книге проявился главный методологический просчет Ломброзо – учитывая факты, хорошо ложившиеся в его теорию, он игнорировал те, которые ей противоречили. То есть, учитывая гениев-безумцев, он не учитывал, какое количество безумцев не может похвастаться гениальностью. Брал во внимание тех гениев, которые стукались головой, но совершенно не учитывал тех бедолаг, которые головой стукнулись, но ни гениями, ни даже сумасшедшими не стали. Тем не менее нарисованный образ эксцентричных гениев не противоречил массовому о них представлению, поэтому пользовался успехом.