— Да. Что в этом смешного?
— Судьба… обыграла нас… У нее семь!.. У нас… двойка… Разве… не… смешно?..
— Что поделать. Будем держаться. У тебя шерстяное белье?
— Да… По… Холодно… Только… вот…
Он внезапно просунул руки в круг, и оба они опять погрузились в холодную, пахнущую нефтью воду.
— Как ты неосторожно, — сказал капитан-цурзее после долгого молчания. — Хотя бы предупредил. Можно было захлебнуться. Хорошо, держи так руку, но тебе ведь неудобно. Лучше за петлю. Вот и хорошо. Смотри! Всходит солнце!
— Последнее солнце… Вы хотите пнуть меня ногами? Предупреждаю!
— Откуда у тебя такие мысли?
Леман только усмехнулся:
— Когда будете захлебываться… в вонючей нефти… вспомните госпитальное судно… транспорт с солдатами… рыбацкую шхуну… людей, спящих на миноносце. Мы с вами слишком малая плата за все…
Последние два часа они молчали, все силы уходили на то, чтобы не выпустить круг. Фон Гиллер забылся в дремоте, руки его ослабли, и он чуть было не нырнул в отверстие круга. Его обезумевший взгляд встретился с глазами Лемана и уловил в них насмешку.
— Держитесь лучше, кэп, — сказал еле шевеля губами Леман.
Когда они увидели паруса клипера, а затем и сам корабль, похожий на сказочное видение, Леман сказал, с трудом ворочая языком:
— Выиграли… Хотя, если они узнают, кто мы…
— Молчите!
Леман помотал головой.
Уже слышались слова команды, скрип уключин. Фон Гиллер, подобрав затекшие ноги, изо всех оставшихся сил толкнул ими в живот лейтенанта, и тот скрылся под нефтяной пленкой.
Матрос первой статьи Зуйков и юнга Лешка Головин наблюдали за этой сценой с марсовой площадки.
Зуйков сказал, покачивая головой:
— Ведь он, собака, утопил своего. Секунда до спасения оставалась, а он даже руки ему не протянул и, видал, будто даже отстранился от него, словно отпихнул.
— Ослаб он, дядя Спиридон, видишь, без памяти везут.
— Слаб! В такую минуту, Алексей, сила в человеке прибывает, он-то в круге спрятался, а того наруже оставил. Ведь видел, что тот на ладан дышит, и уступил бы середку. Или схватил бы его за рубаху да продержал малость, а он только о себе думал. Плохое это дело, парень, когда только о себе думка, да еще вот так, в таком положении. Ты наперво о товарище думай, а если тонуть, так вместе. Ведь секунд какой-то оставался. Наш-то капитан-лейтенант двоих спас, о себе не думал, да этот Гарька, английский матрос, Феклину сказывал, что всю ночь на помощь шел, как только взрыв заметил, так и за весла взялся. Один греб, тоже контуженый весь. Вот наш Невозвратный тоже тонул в Цусимском бою, когда их броненосец пошел на дно, и, говорят, раненого товарища спас. Очутились они с ним рядом в воде, за одну койку ухватились, а тот раненный в руку, кровью исходит, так Невозвратный перевязать его ухитрился в воде своей рубахой, а потом привязал его к койке и все голову ему над водой держал, чтобы не захлебнулся. Утешал человека, мысли ему отвлекал на хорошее, дескать, помощь обязательно будет, вот уже подходит, а вокруг только волны да кое-где еще головы матросские на воде видны. И дождались. помощи. И сам спасся, и товарища спас. Это мне рассказывал не сам Лука Лукич, о его дружок на берегу, еще в Севастополе, а сам Невозвратный об этом деле не говорит. Да что говорить, хвастаться, в том и виден человек. Так-то, Алексей. Вот как должон поступать русский, да и всякий моряк и прочий человек, если он человек! Смотри, чернобородый-то прикидывается! Дескать, худо мне, без памяти я, а где мой напарник — не знаю. Известное дело. Ты заметь себе, Алексей, что это пакостное дело. Не слыхал я, чтобы наш матрос в беде товарища бросил. Самый лядащий и тот совесть знает. Если только Бычков, да и тот в бога верует, побоится душу сгубить.
— Что такое душа? — спросил Лешка.
— Душа-то? — Зуйков почесал переносицу, глядя на четкую линию горизонта. Лешка задал ему нелегкий вопрос. Сам Зуйков никогда не задумывался над этим, считая, что душа — нечто неотъемлемое от человека, запрятанное где-то внутри. Но сейчас требовался прямой ответ, и Зуйков, наморщив лоб, повторил: — Душа-то? Это, брат, каждому ясно, что такое. Ну, какой ты человек, если из тебя душу вынуть? Пенек пеньком будешь. Душа, брат, дадена каждому человеку, чтобы, значит, он от скотины отличался. Хотя я думаю, что и у другой скотины тоже душа есть. Вот у нас с братом был мерин, бывало, скажешь: «Плохи наши дела, Макарка», а он так разумно посмотрит, заржет, дескать, какие уж там дела: овса и след простыл, сено до последней жменьки съедено, одна солома, да и та с крыши, трухля трухлей… Вот тебе и душа, брат. — Решив, что им дан исчерпывающий ответ, Зуйков посмотрел на ладонь правой руки и сказал: — Поджила совсем, скажу Петровичу, чтобы ставил на марс, а то захирел я впередсмотрящим, да попрошу, чтобы и тебя отдал мне в ученики. Ведь там, на мачте, хоть и жуть берет в шторм, а человеком себя чувствуешь. Она, стихия, рвет, мечет, мачты валит, а ты ей наперекор паруса ставишь али вяжешь. Сейчас, Алексей, самое время уходить из этого гиблого места. Где два судна смерть нашли, там и третьему не миновать. Но да ты не бойся. Наш Мамочка не прозевает.
«Орион» снимался с дрейфа. Матросы разбежались по реям ставить убранные паруса. Зуйков, стосковавшись по настоящему делу, поднялся на фор-брам-рей и побежал на нок — конец реи. Лешка с восторгом наблюдал за его акробатической работой.
— С марсов и салингов долой!
Зуйков вернулся на марсовую площадку к Лешке. Он тяжело дышал.
— Совсем обленился да нашей работенке. Уф! Сердце зашлось. При такой-то погоде! Вот что значит ваньку валять. Да ничего, оно так всегда, когда лодыря гоняешь или малость перепьешь на берегу. — Зуйков обвел привычным взглядом горизонт, посмотрел вниз. Под ногами катилась зыбь, палуба ушла в сторону, на ней матросы казались коротышками. Ветер в снастях завел нескончаемую, многоголосую песню. Зуйков кивнул своему напарнику: — Сейчас «Ориоша» наберет ветру, разгонится для поворота. Во, пошел бодрей! Руль лево на борт! Гика-шкот тянуть!.. — Зуйков был очень доволен, когда его команду повторял вахтенный офицер, а за ним и боцманы. Клипер совершил поворот, лег на другой галс и пошел на юго-запад, пересекая Атлантический океан, спеша уйти подальше от наезженных морских дорог.
Зуйков, поудобней устроившись но крохотной площадке, впал в благодушно-мечтательный тон:
— Смотри, Алексей, и запоминай, как мы с тобой тут сидим, примостившись, и сам черт нам не брат. Вот за это и люба мне морская служба. Ну что я видал в своей деревне? Мало чего, хотя край у нас хороший. Только тесный. Будто вся земля в кулаке сжата. И никогда, даже во сне, не видал такого простору, и нету ему ни конца ни краю, если правда, что земля круглая, как коленка.
— Как шар, — поправил Лешка.
— Ну, что шар — я не верю, а так, вроде круга.
— Станьте на шар, и тоже круг будет под вами.
— Чудно! Шар и висит ни на чем. Прямо ума не хватает, чтобы поверить.
— Смотри-ка, дядя Спиридон, там по носу тоже шар.
Зуйков ахнул и завопил:
— Мина прямо по носу, лево руля!
Сыграли боевую тревогу. Все вахты стали по своим местам. «Орион» снова лег в дрейф. Из каюты вышел мрачный артиллерийский офицер. К его приходу с длинноствольной пушки сияли брезентовый чехол, подняли снаряды из погреба. Со второго выстрела с грохотом и пламенем взлетел столб воды и долго оседал на взбаламученное море.
— Братцы, что делается! В косяк угодили! — крикнул кто-то из матросов, и все увидели, что том, где оседала водяная пыль, море побелело от всплывшей кверху брюхом рыбы.
В этот день на клипере ели сардины в жареном и вареном виде, да еще кок Мироненко засолил целую бочку.
Случай с миной завершил исключительные события последних дней, а Зуйкову с Лешкой Головиным необыкновенно повезло. Помимо благодарности перед лицом всей команды, выстроенной на шканцах, матрос первой статьи Зуйков и юнга Головин получили от командира по два золотых.
— Ну, Алексей, — сказал Зуйков, — теперь у пас денег куры не клюют. Будут тебе сапоги со скрипом, а мне конь! За двадцать рублей в наших местах можно купить такого конька, что закачаешься и не упадешь, и на телегу со сбруей останется.
Три чужестранца
Лейтенанта Кристофора Фелимора и старшего матроса Гарри Смита команда клипера приняла очень тепло. Как все спасенные, они пользовались жалостливой заботой матросов. Лейтенанта они нашли совсем не гордым, хотя и «белой кости», но человеком, чувствующим благодарность.
— И остановится и поговорит, хоть и непонятное бормочет, а видно, что понимает русского матроса, — говорил Феклин, который больше всех общался со спасенными офицерами.
Особенно по душе пришелся им сбой брат Гарри Смит, которого они сразу окрестили Григорием, а вскоре стали звать ласкательно — Гриней. Они сразу разгадали его простецкую натуру рубахи-парня. Из бота Смит захватил с собой флягу с остатками виски, и, когда привели его на камбуз, он стал угощать всех, кто был вокруг, стараясь никого не обделить, а сам лихо выпил стопку водки, крякнул и сказал: «Карашо!» — чем привел в восторг своих спасителей. Смит с первых дней включился в судовую жизнь, пристав ко второй вахте, тянул снасти наравне со всеми и оказался хорошим такелажником.
Разместить на корабле двух офицеров оказалось делом не простым. Лишних помещений не было. Каждый квадратный фут жилой площади был рассчитан строго по штатному расписанию. Старший офицер, на которого ложилась деликатная обязанность предоставить помещение в течение многомесячного плавания гостям, находился в затруднительном положении, к тому же две каюты занимали арестованные гардемарин Бобрин и артиллерийский офицер Новиков, а вселять к другим офицерам против желания- хозяев старший офицер не хотел. Фелимору он предложил разделить с ним свою каюту, но тот отказался. Барона фон Гиллера приютил на время старший механик.
Командир сказал своему озабоченному помощнику: