— Воды, что ли, попросить? — Зуйков посмотрел на товарищей.
— Лучше ананас, — сказал Громов. — Сырую воду доктор пить здесь не велел. Еще какую-нибудь лихорадку подхватим без привычки.
Женщина сразу поняла, что хотят эти большие люди в белом, вооружившись ножом, похожим на меч, пошла на поле и скоро вернулась с тремя спелыми ананасами. Она нарезала их на столе большими ломтями, положила на деревянное блюдо и с той же приветливой улыбкой подала Трушину, видно, потому, что он был выше всех ростом и понравился ей больше других. На стол она поставила розовую раковину с мелкой, как пудра, солью. Гости расселись на скамейке вокруг стола и, поглядывая на хозяйку, которая принялась за прерванное занятие, стали есть сочную благоухающую мякоть чудесного плода. Зуйков взял щепотку соли и посыпал ломоть.
— Пожалуй, вкусней! — сказал он. — Никогда не думал, что такой фрукт с солью едят.
И все стали посыпать солью и тоже нашли, что ананас приобретает совсем другой, особенно приятный вкус.
— Давайте еще посидим малость здесь, — сказал Трушин, не спуская глаз с хозяйки, — Чего по жаре слоняться? А здесь и тень, и все — дом.
Зуйков подмигнул:
— Тень, говоришь? Ну что ж, оно и в самом деле не плохо, и ананасы еще не доели, да и поговорить за столом как-то удобней.
— А поговорить надо, товарищи, — сказал радист, — и очень серьезно!
— Да, товарищи, разговор у нас должен быть серьезный, — сказал Громов. — Давай ты, Герман Иваныч, выкладывай свои соображения.
— Хорошо. Вот нас здесь четверо, — начал Лебедь, — четверо единомышленников. Еще ни разу не случалось, чтобы мы расходились во мнениях по принципиальным вопросам. Все мы сторонники пролетарской революции и утверждения власти Советов. То есть стоим на платформе большевиков.
Трушин перебил:
— К чему ты это? Так ведь оно и есть!
— Ты постой, — Громов поднял руку, — продолжай, Герман Иваныч.
— Я все это говорю к тому, товарищи, что надо оформить вашу партийную принадлежность, то есть вступить в партию, и сделать это не трудно, партийная ячейка у нас есть. Вот Иван Матвеевич, — он кивнул на Громова, — и я — члены социал-демократической партии большевиков. Нас пока двое партийных на клипере, и мы долго не ставили вопрос о приеме новых членов но той причине, что люди просто не были готовы к вступлению в партию.
— Да, сознательности у многих не хватало, — согласился Трушин и укоризненно спросил Громова: — Что же ты мне не сказал, что партийный?
— Вот и говорю.
— Думал, и я несознательный? Несозрелый?
— Ну что ты, Роман. Так мы постановили с Германом — молчать до поры до времени, вести работу. А что не сказал, то ты не обижайся, не мое это желание, а партийное. Вот если хотите вступить, то мы рекомендуем вас от всей души.
— Я готов! — сказал Роман Трушин.
— И я, только как это сделать? — спросил Зуйков.
— Довольно просто, — ответил Громов. — Вот тут сейчас мы вас и примем по всей форме большинством голосов, то есть — единогласно. Прямо в равноправные члены. Биография ваша нам известна, приверженность рабочему делу — тоже, и мы голосуем, Герман Иваныч!
Лебедь и Громов подняли руки.
— Единогласно, — сказал Громов, и они с радистом пожали руки новым членам партии.
— Вот нас уже и четверо, товарищи! — сказал Громов. — И у нас есть хороший народ. Давайте вовлечем в нашу организацию Невозвратного, Мироненку, Коваля и Куцибу, Феклшга, Гусятпикова, но это надо делать осторожно, чтобы наши противники не разнюхали. К Владивостоку надо прийти с крепкой партийной ячейкой. Я думаю, человек тридцать у нас будет, а это сила среди неорганизованной массы. Между машинистами и кочегарами тоже есть хорошие ребята, да там все дело портит второй механик лейтенант Нодягин — анархист, сбивает ребят с толку своей дурацкой программой. Пока оставим их в покое, пусть строят свои воздушные замки, может, в будущем одумаются, а мы будем вести свою линию. И еще, товарищи, в отношении тактики хочу сказать: никаких стычек и тем более кулачных боев с монархистами и прочей еще шаткой массой. Будем действовать словом правды. Матрос из простых мужиков и рабочих поймет и к нам пристанет. Ну вот и вся моя речь по первому вопросу. Разнесся тонкий горестный крик и утонул в птичьем гомоне. Крик повторился, и никто, кроме хозяйки и Трушина, не обратил на него внимания. Хозяйка оставила свой пест и быстро пошла, бросив на прощание Трушину тревожный взгляд.
— Второй вопрос — короткий, насчет выбора секретаря нашей организации. Сейчас нас уже много, надо кому-то руководить и отвечать перед партией.
— Предлагаю оставить Ивана Матвеевича Громова, — сказал радист. — Хотя нас было и двое в ячейке, а оп все же являлся старшим и как член партии, и по возрасту. Кто за это предложение? Единогласно!
— Ну вот и все, — сказал Громов. — А где же хозяйка? Надо поблагодарить и, может, заплатить за угощение?
— Она ушла, видно, к соседке, — Трушин махнул рукой, — вон по той тропинке. Там кто-то закричал так жалостливо, она и подалась туда.
— Надо подождать. Или положить деньги да уйти? — предложил Громов.
— Обидится, — сказал Лебедь, — давайте подождем, и пусть Роман ее поблагодарит.
Трушин вспыхнул от удовольствия:
— Ну почему я. Все давайте… Скажем спасибо. Или вот Герман Иваныч на каком-нибудь языке.
— Малайского я не знаю. Ничего, Роман, она поймет. Все засмеялись.
Скоро показалась хозяйка с какой-то женщиной. Они шли очень быстро, почти бежали, а за ними едва поспевал, обливаясь потом, Лешка Головин.
— Вот вы где, — сказал он, обогнав женщин и остановившись под навесом. — Я вас искал, искал и попал в деревню, она тут за лесом возле речки.
— А что случилось? — перебил Громов. — Почему женщины так встревожены.
— Вот я и хотел сказать. С парнем со здешним я пошел в деревню, а он меня привел в дом, ну, вроде шалаша, вот как этот, только похуже, а там человек лежит, умирает, наверное, лицо синее, а на шее шишка, вот здесь. Вот эта женщина, — он показал на спутницу хозяйки, — ревмя ревела, потом другая, вот эта, пришла и стала мне что-то говорить, потом они сюда побежали, и я за ними, потому вижу, дорожка к морю идет, а нам скоро на клипер. А человеку правда совсем худо.
— Нашего бы доктора сюда, — сказал Зуйков, — Видно, впрямь кто-то помирает.
— Действительно, надо вызвать доктора, — сказал радист. — Идемте скорей к баркасу.
Услышав знакомое слово, обе женщины закивали головами и несколько раз повторили:
— Доктэр, доктэр.
— Сейчас, сейчас привезем доктора, а вам за угощение спасибо. — Трушин поклонился хозяйке, и моряки оставили гостеприимную хижину.
Женщина, как потом выяснилось, мать больного, проводила их до самого берега и дождалась, пока баркас не вернулся с доктором.
Ставка — жизнь
Поражает ваша осведомленность, барон, и создается впечатление, что и у меня на борту находился… — Рюккерт хотел сказать «шпион», да, не желая оскорбить гостя, умолк, подыскивая более мягкое выражение, наконец нашел его: — ваш человек, — сказал он с облегчением и уставился на гостя тяжелым холодным взглядом.
— Нет, капитан-цурзее, можете не сомневаться в ваших людях. Мне были известны только отправные точки, а дальше не составляло труда предположить ваши намерения. И весьма странно, что вы не могли разгадать моих намерений. Я по раз рисковал жизнью, а вы чуть не отправили меня к праотцам. Рисковал ради вас, ради нашего общего дела!
— Бросьте высокопарный топ, барон. Сейчас наше общее дело — выжить и вернуться в Германию не с пустыми руками. Что же касается возможности вашего перехода в иной мир, то виноваты вы сами.
— Я?
— Именно. В вашей телеграмме сквозил такой неподдельный страх за свою жизнь. Хотя все это, пожалуй, извинительно, они могли взорвать и себя и нас, так что примите мою запоздалую благодарность. Но перейдем к делу. — Рюккерт довольно резко отвел руку Голубого Ли, подливавшего в глиняные чашки ром. — Достаточно! Хотя подлей! И пей сам и дай нам поговорить! Можешь выйти. Мы давно не виделись. Старые друзья.
Ли закивал головой, расплылся в улыбке, сделав вид, что не понял последних слов.
Они сидели в тесной каюте Голубого Ли. На крохотном столике в углу каюты стояли три серебряные чаши работы индийских мастеров, большая бутыль, искусно оплетенная бамбуком, и серебряное блюдо с ломтями ананаса. Над столом качалась большая, искусной работы клетка с зелеными попугайчиками. Птицы безумолку щебетали, суетились, вылетали ил клетки, садились на стол.
— Черт с пим. Пусть таращит глаза. — Рюккерт махнул рукой в сторону Голубого Ли. — Нам все равно без него не обойтись, и он ни слова не понимает по-немецки. У нас, включая меня и вас, способных держать оружие всего двадцать человек. Этот пират может поставить сотню. Русских, по вашим словам, сто пятьдесят. Силы почти равны, но на нашей стороне преимущество во внезапности и выборе благоприятного момента для удара. Этот метис детально разработал план атаки и, надо отдать ему должное, учел все, включая психологию русских. Например, их доверчивость и непонятное расположите к туземцам. Кстати, он профессиональный пират. Вам не претит такой союз? — Рюккерт отхлебнул из чашки в посмотрел в открытый иллюминатор. В круглой рамс его виднелся угол бухты, клипер с сильным дифферентом на нос. Под высоко поднятой кормой покачивался плот, связанный из стволов бамбука, на нем сидели и стояли пятеро русских моряков и смотрели на гребной винт, медленно спускавшийся на талях.
— Нет, нисколько… — сказал барон фон Гиллер, тоже глядя в иллюминатор. — Такие союзы известны в истории войн.
— Совершенно верно. В отношении права мы можем быть спокойны. На войне так на войне. Вы заметили, как они, надо отдать им справедливость, быстро справились с пробоиной, заделали ее, а сейчас ставят запасной винт? Корабль будет в отличном состоянии. В его мореходных качествах я убедился, да и недавний тайфун также проверил их. — Рюккерт посмотрел на Голубого Ли, сидевшего у порога на корточках, так как два стула, привинченных к полу, занимали его бесцеремонные гости. — Ну что, Ли, тебе все весело? Не боишься русских? В ответ Голубой Ли еще шире улыбнулся: — Нельзя бояться. Надо делать так, чтобы… — он кокетливо опустил глаза, — чтобы меньше шума, больше результат.