рящие прокричали:
— «Отранто» ближе подходит!
Когда «Орион» изменил курс, на эсминце переполошились, и Герман Иванович стал получать радиограмму за радиограммой с требованием ни в коем случае не идти во Владивосток.
— А хотелось бы, — сказал Воин Андреевич радисту. — Да у нас другой замысел. Капитан Коул получил приказание конвоировать нас на Аскольд и боится, что мы подведем его. Передайте: «На каком основании?»
Тотчас же радист принес ответ: «Приказание командования объединенных сил».
«Мы им не подчинены, просим удалиться и не мешать».
Далее произошел обмен такими радиограммами:
Коул:Вынуждены будем принять решительные меры.
Зорин: Мы также.
Коул: Вы безумец, я потоплю вас!
Зорин: Попробуйте!
Коул: Впереди рифы, черт возьми!
Зорин: Вы спутали залив Петра Великого с Английским каналом.
Коул: Ваше упрямство дорого обойдется.
Зорин: Кому?
Коул: Вам, черт возьми!
Зорин: Мы привыкли платить по счетам не торгуясь.
Коул: Будьте же благоразумны, сядете на камни — в миле архипелаг Римского-Корсакова.
Баркас был спущен на воду, и Войн Андреевич приказал передать только одно слово: «Мерси» — и взял курс на Аскольд.
На этот маневр последовало последнее, довольно язвительное послание Коула:
«Благодарю создателя. Все же ожидал, что вы выдержите характер».
На что получил ответ:
«Мы не обманули ваших ожиданий».
В плененном городе
Баркас шел под парусами, подгоняемый утренним бризом. Команда расположилась на рыбинах у левого борта. Матросы дремали. Никому из них не пришлось соснуть в эту ночь: сразу после первой вахты стали готовить баркас, затем отправились «из одного плавания неоконченного в другое — неизвестное», как сказал Зосима Гусятников на прощание.
У руля сидел Громов. Рядом на банке старший офицер, по привычке прищурясь, поглядывал вдаль. Неуютные, скалистые островки Римского-Корсакова остались позади, открылся остров Русский. Он казался очень большим, кудрявым, посредине его поднималась приземистая конусообразная сопка, похожая на вулкан, на вершине се застыло серое облачко.
Впереди целая флотилия китайских джонок возвращалась после ночного лова во Владивосток. Солнце только что поднялось из океана и позолотило их огромные четырехугольные паруса с множеством бамбуковых палок.
— Ходко идут! — сказал Зуйков, он нес вахту на фалах. — И там мы их встречали, — он махнул рукой куда-то вдаль, — и здесь их полно. Наверное, здесь климат подходящий для этого люда, да и море кругом. Сколотил себе такую беду и плыви куда глаза глядят, море прокормит. — Он сладко зевнул. — Потом бедность несусветная — поплывешь…
Небольшое суденышко покачивалось на зыби с убранным парусом, несколько китайцев в коротких штанах из синей дабы и в таких же кофтах стояли все в ряд на борту и, казалось, безучастно смотрели на русских моряков.
— Действительно, бедный народ, — сказал Никитин, — труженики великие, а бедны очень. Я в этих краях провел три года после окончания Морского корпуса. Удивительный край! Богатый, привольный.
— Это и видно, — сказал Громов. — Иначе они бы и не рвались так сюда. Смотрите! Неужели «Отранто» за нами охотится?
Показавшийся на западе миноносец был одного типа с «конвойным». Разломав строй джонок, миноносец близко прошел от баркаса, обдав нефтяным перегаром.
— Шутки шутит! — сказал Трушин. — Пошутить бы с ним по-настоящему.
— Ничего, ребята, — сказал Николай Павлович, — все это неприятности временного характера. Россия не Индия, где пока англичане могут делать все что хотят. К тому же стремление к завоеванию больших территорий огромных стран в конце концов приводило к краху захватчиков. — Николай Павлович был внимательным слушателем командира клипера, читавшего «Историю величия и падения Рима», и сейчас стал растолковывать Громову, Зуйкову и Трушину (остальные спали, пригревшись на солнце), почему еще никому не удавалось создать «единое мировое государство». Громов слушал особенно внимательно и, когда Николай Павлович замолчал, заметил:
— Все это оттого, что у народов не было одной цели. Существовали и существуют классовые и национальные интересы, существует собственность на землю и средства производства.
— Да ты настоящий социалист-марксист?
— Далеко еще мне, так кое-что уяснил в кружке и сам почитывал, как будто уловил основы, а самую пауку, тонкости — образования не хватает. Пошел бы сейчас учиться, засел за парту, за книги и читал, учил бы день и ночь, да вот…
— Нет, вы, Громов, — он невольно назвал его на «вы», — вы вполне развитый человек, а в области социологии даже очень. Хотя в остальном надо учиться, чтобы не получалось однобокости в развитии. — Он задумался над тем, что за несколько лет совместной службы так мало узнал людей. Его интересовали только их деловые качества, особенности, нужные на клипере: знание своего дела, исполнительность, храбрость, высокая дисциплинированность. Все остальное — их внутренний мир, стремления, запросы — почти неизвестны. Только иногда с удивлением он узнавал, что у матросов есть суждения совсем иные, нежели у него, и, в чем приходилось сознаться, более верные. Сейчас, сидя с Громовым, он вдруг понял, какое огромное влияние оказали на него подчиненные ему матросы. Исподволь, по крупицам они заносили в его сознание сомнения, помогали находить ответы на многие мучительные вопросы. И сейчас он уже не тот самонадеянный, уверенный в себе мичман, затем лейтенант, вынесший из стен Морского корпуса «много знаний, потускневших от времени идей и мало жизненного опыта…»
Между тем баркас, подгоняемый в корму засвежевшим ветром, подходил к южной оконечности Русского острова. Из бухты Новик, которая глубоко вдавалась между гористыми берегами острова, выходил японский транспорт.
— Разгрузился, — сказал Зуйков. — Ишь как его выперло из воды. Интересно, что привез на нашу голову?
— А тебе чего больше хочется? — спросил Трушин.
— Чтобы он потонул вместе с потрохами.
Матросы проснулись и разглядывали японский пароход, остров, рыбачьи суда при входе в бухту. Китайцы доставали со дна вороха глянцевитой, жирной на вид морской капусты.
— Тоже еда, не приведи господь, — сказал Зуйков. — Пробовал. Ни вкусу, ни сытости.
— Вот и мыс Эгершельд! — сказал Никитин. — Сразу за проливом. А пролив называется Босфор Восточный, бухта, куда мы идем, по ту сторону мыса Золотой Рог. По форме она напоминает константинопольскую бухту и потому имеет одноименное название. Мы стояли в ней в начале первого рейса, за полгода до войны, вы уже тогда служили, Громов?
— Да, я пришел еще на новый клипер.
— Сколько мы с вами вместе?
— Многовато…
И опять с удивлением подумал старший офицер: «Какая скрытая жизнь шла на „Орионе“ эти годы, если там отразились все идейные движения, происходящие в России: появились анархисты, черносотенцы, есть, говорят, и эсеры (тоже, кажется, среди машинной команды) и вот — большевики…»
— Вот, матросы, перед нами и Золотой Рог! Налево город, причалы, направо — мыс Чуркина. Там мы и остановимся. Против центра города.
Матросы с удивлением рассматривали рейд с множеством военных и торговых судов, белый город, сбегающий с крутых сопок к шумному порту. Доносился грохот лебедок, гудки буксиров. От берега к берегу, перевозя пассажиров, сновали крохотные «юли-юли» с одним гребцом на корме, ворочающим длинным веслом.
— И наши есть, смотри, ребята, — сказал Трушин.
Три миноносца под русским флагом стояли недалеко от входа в бухту.
— «Грозный»! — прочитал Зуйков. — Вот тебе и «Грозный», самого почти из бухты вытолкнули, а тоже «Грозный».
Посреди бухты стояли, грузно осев в воду, линейные корабли, крейсеры, миноносцы. На них свежий ветер трепал многозвездный флаг Соединенных Штатов Америки, японский, английский «джек», французский, итальянский и даже греческий. Вся эта армада застыла, как стая хищников, готовая по сигналу вожака броситься на город, который беззаботно млеет под еще жарким солнцем, празднично сверкает окнами и стенами своих домов, грохочет и звенит в безрассудном веселье.
Капитан-лейтенант приказал убрать паруса и «рубить» мачту. Матросы гребли слаженно, с тем шиком и легкостью, которые даются годами тренировок во всякую погоду, а тут еще хотелось покрасоваться перед многочисленными зрителями — моряками, глазеющими со всех своих и иноземных кораблей.
Пройдя по рейду, Никитин велел повернуть к мысу Чуркина, где находились склады леса, стояли на приколе несколько барж и старых буксиров. Тут у одной из барж и было выбрано место для стоянки. На барже стоял высокий плечистый старик с белой бородой в старом полушубке и валенках.
— Давай заводи по ту сторону, — сказал он деловито, — здесь волной будет бить о мое корыто, видишь, сколько посудин шастает, волну разводят, а там тихо.
— Мы у тебя, дедушка, постоим немного, — сказал Никитин.
— Да господи! Стойте сколь хотите. Мне веселей. Баржа тонуть станет — вынете меня. Мне, ребята, тонуть еще рано, — говорил он, принимая конец и забрасывая на кнехт. — Мне ведь всего девяносто восемь лет. — Посмотрел хитровато на матросов сверху вниз. — Двух до ста не хватает. Вот доживу век, а тогда помру. Люблю ровный счет. Вижу, вы издалека прибыли, своих я всех здесь знаю. Вы что-то черноваты, у другого солнца грелись, да и успел я прочитать название на баркасе. Такого судна здесь еще не бывало. Чай будете пить? Не бойтесь, вода у меня есть, племянник как мимо идет на водолее, так накачает полную бочку, я когда и приторговываю водичкой, ее на Чуркине почти нет — камень.
Он вскипятил огромный закопченный чайник в крохотном камбузе, высыпал осьмушку чаю.
— Ну, господа матросы, садитесь и пейте, харч у вас видный, заграничный, — сказал он не без ехидства.