Рядом со мною сидел молодой, жгучий брюнет; классически-красивое лицо его было бледно и поминутно нервно меняло свое выражение. Страницу за страницей, он исписывал мелким четким почерком свой блокнот, оглядывал всех невидящими, ушедшими в самого себя глазами, мельком пробегал написанное и снова склонялся над блокнотом. Изредка он резко вырывал страницу, комкал ее, бросал под стол и жадно, быстро отхлебывал несколько глотков из стоявшего пред ним стакана. И тогда складки мучительного напряжения глубоко врезывались в его высокий, белый лоб.
Я медленно тянул вкусную, душистую жидкость, всматривался, вслушивался, а когда немного свыкся с окружающей меня обстановкою, снова невольно стал думать о Соне.
Это было несколько лет тому назад, в одном из маленьких юго-западных городов России. Я снимал комнату у довольно зажиточного еврея-столяра. У него была маленькая мастерская и шесть душ детей. За два месяца, которые я прожил в этом городке, мне не раз доводилось беседовать со стариком, и чаще всего темою его рассказов была его старшая дочь. Ей было тогда 16 лет. Она жила в губернском городе у тетки и в то время сдавала экзамены из шестого в седьмой класс гимназии. Ее письма к родным были полны горячей любви к ним и нежной заботливости. И родные не могли нахвалиться ею!..
Однажды она прислала свой фотографический портрет. С карточки глядели остро-пытливые умные, глаза. Строгие черты лица можно было бы назвать злыми, если бы не мягкая, ласковая улыбка чуточку слишком полных губ. В общем, это была несомненно здоровая, красивая девушка.
Накануне моего отъезда Соня, — это была она, — вернулась домой. Благодаря хорошо развитым формам, она выглядела старше своих лет, была очень энергичной, жизнерадостной и уверенной в себе. Она знала изнанку жизни, но не боялась ее, надеялась по окончании гимназии поступить на высшие курсы и стать „полезным человеком“. И казалось мне, что она одна из тех, что не легко разочаровываются, а добиваются намеченной цели,..
Вторично встретил я ее вчера, на панели около дверей санмишельской булочной. Она мало изменилась: я сразу узнал ее лицо и голос; стала только немного нервнее, да глаза утратили какой-то неуловимый огонек...
Я знал, что в их городе был погром, а содержатель русской столовки рассказал мне подробности его.
Во время погрома Соня жила у родных. Когда, при первых известиях о начавшихся избиениях, ее семья и соседи стали быстро прятаться по чердакам и подвалам, она возмутилась и стала горячо убеждать их, что необходимо собраться всем вместе и защищаться изо всех сил. Родные умоляли ее остаться дома, но она и слышать об этом не хотела. К ней присоединился ее старший брат, и они вдвоем пошли в еврейскую слободку — собирать „дружину самообороны“...
Что было дальше неизвестно, но на следующее утро Соню, в растерзанном виде, безумную, не узнающую никого, нашли на окраине городка в пустом амбаре, а рядом с нею с проломленным черепом, перебитою чем то тяжелым грудью, обокраденный труп ее брата, 18-летнего юноши. Соня, покрытая синяками, искусанная, изнасилованная несколькими погромщиками, помнила только, как зверски на ее глазах убивали ее брата, и эта кошмарная, мучительная картина долгое время преследовала ее всюду, заставляла с ужасом прятаться от каждого нового человека, забыть о себе и даже совершенно не замечать того разгрома и уничтожения, которым подверглись дом ее родных и соседей. Когда же она немного пришла в себя и повяла все совершившееся, она решила уйти, убежать подальше от русских „разбойников“ и вместе со многими другими единоверцами эмигрировала в Лондон.
Эмигранты держались друг друга, и не переставали жить недавними трагическими событиями, И все время бередили окровавленное, истерзанное, поруганное сердце девушки. И она не выдержала: не сказав никому ни слова, переехала одна в Париж, без средств, без языка, без связей.
Здесь однажды ее нашли в бессознательном состоянии у дверей студенческой библиотеки св. Женевьевы: несколько дней пред тем она ничего не ела и спала в садах.
Узнали, что она русская, заинтересовались ею, накормили, стали подыскивать работу, но она бежала от своих соотечественников, от их участия и заботливости.
Безысходная тоска, обида, смутная, затаенная злоба против далеких безнаказанных убийц гнали ее в пеструю, шумную толпу других людей, с другими нравами, другим языком и, казалось, другими мыслями И чувствами. Соня несколько месяцев где-то скрывалась, а татем появилась на бульваре St-Michél, в ресторанах менее посещаемых русскими, всегда в обществе французов или одной из местных „девиц“. Очень быстро она приучилась носить модный костюм, вызывающие шляпки, ажурные чулки, научилась довольно мило болтать по-французски и целые ночи напролет проводить в душных ресторанах. Судя по ее туалетам, этому вернейшему признаку благосостояния женщины улицы, — она пользовалась успехом. Русских, даже случайных путешественников, ничего не знавших о ней, она тщательно избегала...
Я решил встретиться и поговорить с нею! Мне казалось, что я сумею ее убедить, вдохнуть в нее новый интерес к жизни, может быть даже, — вернуться к своим старикам и к прежней мечте — кончить высшие женские курсы и стать „полезным человеком“, — необходимо лишь умело подойти к ней!..
Мой сосед, либо кончил, либо утомился писать, спрятал свой блокнот, приветливо раскланялся с новыми посетителями, угостил нескольких подходивших к нему женщин вином и папиросами, несколько раз внимательно оглядел меня и наконец заговорил. Через пол-часа мы представились друг другу, а через час разговаривали так, точно были знакомы много лет. Так говорить возможно только в Париже! Мой собеседник оказался одним из талантливых сотрудников журнала „Обозрение“. Он никогда не писал свои произведения дома. Только такие рестораны давали ему соответствующее настроение и достаточный подъем нервов. Я рассказал ему, как журналисту, волновавшую меня историю Сони и мое желание встретиться с нею и повлиять на нее.
Когда я передавал ему, как был убит ее брат, как зверски она была изнасилована и дом ее родных разграблен, — в глазах его светились мрачные огоньки, руки сжимались в кулаки, лицо перекашивалось, и бешеная злоба, и мучительнейшая боль попеременно отражались в нем. Но чем дальше я вел свой рассказ о трагической судьбе девушки, тем становился он спокойнее, равнодушнее, а когда я с искренним ужасом несколько раз повторил ему: — „поймите, она стала парижской проституткой! Какой ужас, чистая, светлая Соня-проститутка“!.. — он глядел на меня с удивлением, и нервное лицо его отразило скуку.
— Чего же собственно вы ужасаетесь? — подавив зевок, обратился он ко мне, когда я кончил ему свой рассказ, — и чего вы хотите от нее? Была дочь захолустного, малограмотного ремесленника, могла стать врачом, учительницей, либо женою врача, учители, юриста, а стала проституткой... Судьба! Кто знает, была-ли-бы опа так довольна своею жизнью, как теперь, если-бы была учительницей. А, ведь, к чему мы все стремимся, как не к тому, чтобы люди были довольны своею жизнью, а не проклинали ее, были-бы веселы, радостны, а не грустны и печальны, смеялись, а не плакали, иначе говоря: были счастливы, — каждый по своему... А Соня — счастлива!.. Я знаю ее. Не раз приходилось мне ее видеть и бывать с нею в одной компании; главные ее клиенты — молодые художники и скульпторы: она не только проститутка, но и позирует, так как прекрасно сложена...
Я был поражен. Никогда не мог бы поверить, чтобы интеллигентный, молодой журналист-сотрудник передового журнала мог высказывать такие мысли. Мне показалось, что он шутит, и я высказал ему это.
— Ничуть, — быстро заговорил он снова, — я говорю совершенно серьезно. Вам не правится ее профессия, вы презираете ее, — это ваше право! Но предоставьте каждому думать так, как он хочет, веселиться, жить и работать по своему. Вреда она никому не приносит, живет на свой заработок, и единственно, что вы можете сделать, это, если вам ее труд не нужен, гадок, не давайте ей заработка, не пользуйтесь ее услугами... Она вполне интеллигентный человек и сама понимает то, что делает. Ее историю я слышу впервые от вас и склонен теперь думать, что ее тонкое понимание искусства, — а это у нее есть несомненно, — ее любовь ко всему красивому, в том числе и к своему собственному телу,—развились уже здесь, когда она сделалась тем, что приводит вас в такой ужас,—натурщицей и проституткой... Впрочем, в последнее время она начала еще учиться рисовать или лепить, — точно не помню... Погодите, может быть, из нее еще выйдет талантливая художница. Тогда все забудут ее прошлое и никто не посмеет вторгаться в ее интимную, личную жизнь и опекать ее!.. Нет, я говорю совершенно серьезно, печалиться вам нечего: она чувствует себя прекрасно и вполне довольна тою жизнью, какую ведет. Ола живет своим трудом!.. И если бы вы были не случайным знакомым, а истинным другом ее, способным искренно радоваться ее радостями и печалиться ее печалями, то вы, конечно, порадовались-бы за нее и не искали случая навязать ей вашу мораль, не зная, будет-ли ей от этого лучше или хуже...
Свет брезжил в большие зеркальные окна. Центральный рынок, где находится ресторан „Тихих братьев”, ожил. Сквозь открытые двери видно было, как оборванные чернорабочие тащили на своих спинах громадные, тяжелые мешки и корзины с овощами, целые туши животных, катили тележки с рыбою, улитками, устрицами. В ресторан стали заходить новые посетители... Среди них в зал вошла девушка лет 20-ти. Стройная, тоненькая, грациозная шатенка, с большими голубыми глазами, делавшими все ее лицо каким-то особенным, осиянным, детски прекрасным. Она, видимо, кого-то искала и, не находила.
Мой сосед раскланялся с нею.
— Это Сюзанна — подруга и сожительница Сони! Они очень любят одна другую... Если Сюзанна пришла сюда, значит будет и Соня: они всегда вместе завтракают и затем вдвоем едут домой... Значит, судьба вам сегодня поговорить с Соней, — и с этими словами мой сосед поднялся и пошел за девушкой.