Хотя в зрительном зале было уже темно, она не отрывала глаз от бинокля и болезненно ясно видела все, что делалось в маленькой ярусной ложе. Иногда глаза ее застилались туманными кругами. Тогда она передавала бинокль Стеценко и умоляла его смотреть сидит-ли еще Шахов в ложе. А когда глаза очищались от пятен, она вырывала у него бинокль и снова впивалась в красивое, улыбающееся лицо Шахова.
Стеценко попробовал увести ее из театра.
— О, нет!.. Милый, не надо, не проси! Я должна посмотреть на него вблизи... Я ничего не скажу ему, не сделаю, я буду совсем спокойна... Только посмотрю на него, услышу его голос, узнаю, кто с ним! Это не сестра, — я знаю его сестер! Может быть, я его больше никогда не увижу! Может быть, это судьба! Ты понимаешь?!. Ведь ты — добрый, хороший, умный... ты — мой единственный друг!.. Если они совсем чужие друг другу, понимаешь, — совсем чужие, — он свободен!.. Может быть, это судьба!..
Одною рукою прижимая бинокль к глазам, другою сжимая руку Стеценко, порою впиваясь в него своими маленькими, остроконечными розовыми ноготками, Шура говорила бессвязные, иногда непонятные слова, задыхаясь, старалась совладать с собою и тяжело дышала.
Владимир Петрович видел, что Шуру не уговорить и решил не отпускать ее от себя ни на шаг.
Раньше, чем кончился акт, она уже стояла у выхода из лож. Бледная, замершая в напряженном ожидании, она тяжело прислонилась к косяку дверей, полускрытая тяжелой портьерой. Стеценко следил за нею, готовый каждую минуту прийти ей на помощь и не заметил, как мимо них прошел Шахов со своей дамой. Они оживленно разговаривали.
Шура вдруг закрыла глаза, схватилась за грудь и стала медленно скользить по косяку двери вниз, на пол.
Публика уже вся ушла из театра, когда Стеценко с помощью капельдинера привел Шуру в чувство и почти на руках донес до извозчика.
— Ты заметил, Володя: у них обручальные кольца... Она ему говорит: — ты.. Он женат... Правда?.. У них может быть уже есть ребенок?!. Понимаешь, Володя, ребенок!.. У меня тоже есть ребенок... Его ребенок... Но моя Женя никогда не будет иметь отца. Потому что он ее отец... Моя Женя никогда не будет знать матери, потому что я — ее мать... Что же это такое, Володя?.. Почему?.. Ты умный, хороший, отвечай-же, за что, почему?..
Шура то теряла сознание, то приходила в себя. Извозчик тряс, и холодный воздух свободно обвевал ее обнаженную грудь. Рядом с нею сидел и крепко держал ее за талию молчаливый, сосредоточенный Владимир Петрович, а она не замечала ни его, ни извозчика, ни холода. Что то громадное шумело вокруг нее, навстречу неслась черная ночь, и из ее недр вылетали два блестящих золотых кольца. Кольца звенели, прыгали и снова улетали в тьму несущейся навстречу ночи, а за ними гнался, точно играючись, смеющийся Женька, и его веселый, так знакомый ей смех, бил ее по обнаженным нервам, острой болью отзывался в сердце...
Очнувшись у себя в комнате, Шура покорно позволила Владимиру Петровичу раздеть себя, легла в постель, но не спала. Рядом с нею лежал и тоже не спал Стеценко. Они молчали и думали об одном и том-же, каждый по своему.
Стеценко надеялся, что встреча в театре даст хорошие результаты. Она разбудила в Шуре старое чувство для того, чтобы окончательно убить его. Она разбила сокровенные мечты Шуры, ее тайные надежды и теперь ему легче будет убедить Шуру уйти отсюда и выйти за неге замуж...
Перед Стеценко проносились полусонные видения их будущей жизни...
Они живут в маленьком городишке его родного юга. Он — земский врач, любимый населением за свою бескорыстную, неутомимую работу, любимый и нежный муж и отец: Шурина девочка живет с ними... Из окон его домика, на воротах которого прибита большая вывеска: „Земская Амбулатория“, видно большое, точно огненное солнце. Оно, медленно погружается в далекую, заречную плавню. Изнемогая от усталости, оно нежится в золотистой пыли туманного горизонта, и дрожит в струях расплавленного металла реки. Издали доносится приветное мычание коров. Тянет парным молоком, сухою степью и черноземною жирною пылью. Все это приятно щекочет нервы, бодрит и успокаивает Владимира Петровича.
Он только что вернулся с послеобеденной прогулки и теперь, переодеваясь к чаю, бодро смотрит на расстилающуюся перед окном картину и прислушивается к детскому щебетанию маленькой Жени, бегающей около матери, под окном, в садике...
Перед Стеценко разворачивалась его будущая жизнь, трудовая, убежденная, спокойная, и он наблюдал ее, лежа молча неподвижно с закрытыми глазами, чувствуя около себя шелковое, упругое тело Шуры, теплое и ласковое.
А Шура думала беспорядочно, разбрасываясь, то о далеком прошлом, то о будущем, останавливаясь на Шахове, своей девочке, Стеценко, — то связывая их трех вместе, то задавая себе мучительный вопрос, по отношению к каждому из них отдельно: а дальше что?.. Сегодняшняя встреча мучительно всколыхнула прошлое, заставила глубже осмотреться и задуматься о будущем.
И чем больше она думала, тем мысль о Шахове все больше и больше заслоняла другие мысли, и едкая, страстная ненависть наполняла душу. Она хотела думать с такой же ненавистью и о его жене, этой изящной молоденькой женщине, и не могла. Она хотела отомстить Женьке, но всякий план мести разбивался. На дороге, между нею и им, стояла его ни в чем неповинная жена, может быть, такая-же наивная и доверчивая девочка, какою была когда-то и она сама. И она не хотела одним ударом бить и по Женьке и по ней. И чем труднее оказывалась месть, тем больше кипела ненависть, тем сильнее хотелось ей мучить его, мучить долго, изысканно, сладострастно. Иной раз снова появлялась мысль о Стеценке, приходил в голову все тот-же вопрос: а дальше что? — но она гнала его прочь. Она заставляла себя, и снова думала все об одном и том же. И мысль ее тянулась ярким лучом, разгораясь и вспыхивая, торопилась, обрывалась и рассыпалась бесчисленными брызгами. В висках, в голове, во всем теле начинала чувствоваться тяжелая боль. В груди, под самым горлом, что-то давило и клокотало. И хотелось кричать, долго, бессмысленно, однообразно, как воют звери, как голосят крестьянки в деревне, на похоронах...
IV.
Проснулись Шура и Стеценко одновременно. Оба спокойные, уверенные, сосредоточенные. Каждый из них разрешил наконец мучивший его вопрос, и чувствовал важность своего решения, его значение, его влияние на будущее.
Стеценко приподнялся, обычным движением взял голову Шуры в обе руки, долго молча глядел в ее чистые, немного усталые, красивые глаза, и затем заговорил простым задушевным тоном.
— Давай поженимся, Шура! Ты бросишь этот дом, возьмем к себе твою девочку и заживем по-хорошему.
Шура давно ждала это предложение, и ответ у нее был готов. Но теперь она была так далека от этого, что сразу даже не поняла Владимира Петровича. Она почувствовала только, что он может помешать ей сделать то, что она с таким трудом придумала ночью, на что бесповоротно решилась.
— Девочку, Женю!.. Да, да, конечно, возьмем... Только не сейчас... Нет, нет, Володя! только не теперь!.. Сейчас этого нельзя сделать. Подожди, Володя. Может быть, всего два-три дня. Я сама тебе тогда скажу... Только не сейчас... Спасибо тебе, милый мой, хороший...
Голос ее дрожал. Она умоляла его, точно он занес над нею нож.
Стеценко видел, что в ней зародилось что-то новое, большое, непонятное ему, и не стал настаивать.
Она притянула его к себе, прижалась к его груди тесно, тесно, как-будто отдавала всю себя под его защиту, и поцеловала в губы долгим, спокойных поцелуем.
Стеценко быстро оделся, простился и ушел домой, немного встревоженный, но почти уверенный, что через два-три дня получит от Шуры желанный ответ. А она потянулась за ним печально ласковыми глазами, на мгновение увидела себя вместе с ним и своей девочкой в какой-то новой, спокойно-уютной обстановке, но тотчас-же ярко вырисовался образ Шахова и заслонил собою все...
— О, да, раньше я увижусь с тобой... Ты увидишь меня такой, какая я теперь... А я посмотрю, что в тебе осталось еще от моего Женьки, — идеалиста, пылкого, честного, страстного, но безвольного. Я должна видеть тебя, говорить с тобою, чтобы все знать, все понимать... А затем уже я решу, как мне быть дальше. — Глаза Шуры блестели, тонкие губы сжались, а длинные пальцы бессознательно мяли простыню. Она говорила вслух, точно Шахов в самом деле был около нее...
Шура сама вызвала к себе кандидата Колю, в пьяном крещении Женьку, — и предложила ему поехать с нею покутить. Кандидат был в восторге. После первой ночи, проведенной с Шурой, он долго и тщетно добивался ее ласк, и ее желание покутить с ним наедине было для него неожиданной радостью.
Они обедали вместе в загородном ресторане, слушали, как тогда, цыган, а ужинать поехали в город, в гостиницу. И за обедом и в шантане они много пили, и кандидат был уже пьян. Он уже не помнил того, что в гостиницу должен сейчас прийти его приятель Шахов, которого он сам, по желанию Шуры, пригласил сюда, он не хотел ждать ужина и просил, и требовал, и торопил Шуру пойти с ним сейчас же в соседнюю спальную.
Шура медлила, оттягивала всячески время, поминутно глядела на часы и чутко прислушивалась ко всякому шороху в коридоре. Наконец, не в силах больше бороться с настойчивым желанием кандидата, она позволила ему увлечь себя в спальную и раздеть.
Руки его дрожали, он произносил какие-то хриплые, горячие слова, заикался, недоговаривал, целовал каждый открывающийся кусочек ее тела, а она молчала, безучастная, податливая, почти не замечающая того, что с ней делал этот белобрысый юноша, бывший ее первым после Евгения любовником и теперь случайно оказавшийся ее сообщником.
Он долго стоял на коленях, снимая с нее чулки, не в силах оторвать воспаленных сухих губ от ее круглых, влекущих, белых ног, а она уже совершенно обнаженная им, недвижимо стояла у кровати и прислушивалась, не стукнет-ли входная дверь в первую комнату. Она нарочно не заперла ее на ключ и оставила дверь из спальни открытой настежь.