И выпрямил он свое сильное, гибкое тело, и напряглись под матовой кожей твердые мускулы.
— О, да! — воскликнула восхищенная дивными формами девушка и потянулась к нему, упругая, жаркая, ждущая. Я буду ласкать и нежить тебя, как учила меня эта широкая степь, этот темный бор, эта холодная тихоструйная вода...
И слились два тела, два желания, две радости в одно великое!.. Резвились, смеялись, ныряли в высокой траве.
Радостные, утомленные, благодарные молились горячему солнцу, звали его и подставляли ему девственно-бесстыдные тела свои. И входил в них могучий податель жизни и радости, и снова напрягались усталые мускулы, наливались кипящею кровью, и снова тянулись друг к другу, и сладостно предавались великим радостям любви.
Дрожал воздух от веселого смеха и звонких, свободных поцелуев. Творилась новая радостная жизнь. И счастливая их счастьем великая мать нежно улыбалась им, а золотое солнце осыпало яркими, золотыми стрелами!..
Париж, 1912 г.
У моря
Знойная степь замерла в сладострастном объятии красавицы южной ночи.
Море своей чудной мелодией убаюкивает ее и с бесконечной нежностью шепчет слова любовной сказки.
Шаловливый ветерок стыдливо спрятался меж прибрежных камней, притаился и затих.
Все полно божественной любви и чарующей неги.
Лишь далеко на горизонте светится мутное багрово-желтое пятно, и оттуда несется какой-то тревожный, надоедливый, бесконечный гул.
Это — город, не знающий ночи, не ведающий отдыха.
К берегу моря медленно, бесшумно, как бы боясь нарушить торжественно-величавую гармонию тишины ночи, идут стройные, красивые, радостные и светлые юноша и девушка.
Они подошли к обрыву громадной уходящей в море скалы и сели в высокую сырую траву.
Море мягко зашумело им свою приветную речь, набежало на берег, и осторожно, играючись, перевернуло с бока на бок маленькие блестящие камешки. Затем отхлынуло и уходя рокотало слова любви и ласки, такие простые, вечно понятные, вечно красивые.
Красавица ночь, страстная и безмолвная, весело улыбнулась им всеми своими яркими звездами, покрыла своей царственной порфирой и стала нашептывать чудные сказки счастья.
Все стихло, внимая ее речам, наслаждаясь в грезах...
Тихий, нежный звук поцелуя сорвался с высокой скалы и плавно понесся по бесконечной глади моря.
За ним другой, третий...
— Люблю, люблю... — мелодично звучало слово и будило чуткую тишину степи.
...Порыв знойного ветра зашумел по скале, плеснул в нее росинками водяной пыли, зазвенел листьями деревьев и понесся дальше по степи, на бегу, рассказывая ей о чем-то великом и радостном...
Далеко, далеко в море поднялся первый могучий вал и быстро помчался к берегу.
Степь вздрогнула и ожила...
Херсон, 1890 г.
В вагоне
— Здесь слишком душно и тесно. Пересядем куда нибудь.
— Везде одно и то же. Все вагоны переполнены
— Я пойду поищу. Может быть найдется незанятое отдельное купе.
— Да, ведь, недолго. Всего несколько часов езды!..
— Но уже поздно, а ты утомлена за день.
— Да, я начинаю чувствовать усталость.
— То-то и есть. Поезд ушел из Н—ска в 1 ч. 5 мин., значит мы будем дома в 8-м часу утра. Провести это время в такой тесноте и духоте, не имея возможности прилечь, вздремнуть... Нет, уж я лучше пойду поищу кондуктора, потолкую с ним.
Разговор велся под грохот и лязг мчащегося поезда в старом вагоне второго класса дачного типа.
И он и она были молоды, и был второй час ночи, и накаленная июльским солнцем южная степь все еще дышала зноем, и ветер, производимый быстрым ходом поезда, не мог понизить температуры битком набитых людьми вагонов.
Он встал и вышел на площадку, закурил папиросу, и стал поджидать кондуктора.
— Милая Зинка, — подумал молодой человек, глядя в несшуюся на встречу поезда длинную черную степь. — Милая Зинка, ты спишь уже... Свернулась калачиком, и лицо у нее теперь такое смешное, как у ребенка. Небось соскучилась бедная. Зато завтра вдвойне обрадуется. Пожалуй, „своей Юльце“ даже больше будет рада, чем мне...
В это время из соседнего вагона вышел кондуктор и молодой человек поспешил завести с ним интимную беседу, после которой оба говорившие вошли в вагон.
— Пойдем, Юля, — обратился к своей соседке молодой человек, — мы пересядем в другой вагон, —и, захватив с сетки два маленьких чемоданчика, он пошел вслед за кондуктором, взвалившим на плечи остальной их багаж.
Кондуктор привел их в соседний вагон, открыл пустое купе, зажег свечу в фонаре и, заметив, что молодая женщина стоит в нерешимости, вежливо, но с ноткой особенной фамильярности, произнес: — не извольте беспокоиться, сударыня, сюда никто ни зайдет... Покойной ночи-с! — и, поклонившись как-то боком молодым людям, быстро вышел.
Юля густо покраснела.
— Знаешь, Сережа, мне неприятно, что мы пересели сюда: черт знает, что он мог о нас подумать...
— Ну и пусть себе думает. Разве тебе это не безразлично?.. Давай-ка лучше располагаться на ночь -скоро 2 часа.
— Да, прилечь заснуть — хорошо, только раньше мне надо снять корсет... Отвернись, пожалуйста к окну — я переоденусь...
— Сделай одолжение. Я становлюсь у окна и начинаю с интересом рассматривать чудный, но совершенно невидимый за темнотой пейзаж, а ты скорей переоблачайся.
Молодой человек добросовестно уставился глазами в темное стекло вагонного окна, а Юля, достав из маленького чемоданчика белую ночную блузку, стала быстро переодеваться, стоя спиной к своему попутчику. Через минуту в шлифованном стекле окна отразилась ее полуголая спина, и плечи и красивые белые руки.
Заметив это отражение, молодой человек быстро отвел глаза в угол вагона, но через несколько секунд снова стал смотреть в стекло и даже, совершенно машинально, стал чуть дальше от окна, чтобы лучше видеть в нем отражение.
— Однако, какие у нее прекрасные формы, — подумал он, помимо своего желания. — Почему я раньше никогда этого не замечал?... Удивительно сложена...
В это время Юля обернулась к окну и нагнулась, чтобы положить корсет в чемоданчик. В окне, отразилась полудевственная грудь, высокая, упругая, белая с вишневыми кружками по середине. Молодой человек быстро сделал шаг вперед и прильнул разгоревшимся лбом к стеклу.
— Что скоро? — спросил он неестественно громким голосом.
— Сейчас, сейчас Сережа. Надоело любоваться великолепным, но невидимым пейзажем? — засмеялась Юля.
— Нет, нет, ничего... Минут через 10 мы будем переезжать мост через реку. Великолепное место. Если скоро кончишь свой туалет, так откроем окно и вместе полюбуемся.
— С удовольствием! Можешь уже повернуться, — я готова.
Она стояла перед ним улыбающаяся, несколько смущенная, в белой ночной блузке, совершенно скрывающей ее красивые формы. Но он уже невольно видел их сквозь легкую материю по едва уловимым, контурам мягких складок. Ему стало стыдно и неприятно, что Юля почувствует на своем теле его взгляд и, стараясь не встречаться с нею глазами, он начал смотреть на ярко горящую свечу фонаря.
— Задернуть занавеску, — подумал он, — не будет так видно, — и, подходя к фонарю, произнес вслух: — можно? — Режет глаза.
— Можно, конечно. Кстати, опусти стекло, а то как бы мы не пропустили моста.
Действительно, красиво изогнувшись, поезд подходил к черневшему впереди мосту, тяжело пыхтя, взбираясь на гору.
Молодые люди стали у открытого окна. Им приходилось жаться. Окно было узко и, чтобы выиграть кусочек места, он должен был положить свою руку на спину Юле, причем его пальцы оставались вытянутыми на воздухе, и вся рука была в напряженном положении.
— Ты ничего не имеешь, что я руку положил тебе на спину?
— Пожалуйста... Да что это ты со мной кавалерничаешь? Стань-ка так, чтоб тебе было удобно... Вот так, ближе еще... Я вовсе не так толста, чтобы мы вдвоем не могли поместиться у окна.
Он почувствовал сквозь тонкую ткань платья ее противящееся натиску тело, почувствовал его тепло, кровь ударила ему в голову, застучала в висках, хотел было отойти от окна, но не сделал этого, а наоборот, прижался сильнее, и вдруг в мозгу его ярко вырисовывалось ее отражение.
— Юля, видишь вон, далеко зеленый огонек: то пароход по реке идет. А там, желтенькие огоньки — это деревня. Видишь колокольню? Нет? Смотри на угол моста, видишь?
И он сжимал ее своими длинными, нервными пальцами, словно направляя этими пожатиями ее взгляд то в ту, то в другую сторону.
Поезд подходил уже к самой реке. Потянуло сырым холодком. Юля прижалась к нему сильнее, и он почувствовал ее выпуклую, эластичную грудь, почувствовал круглое бедро и с своей стороны постарался подставить ему возможно большую площадь своего тела.
В это время поезд загрохотал по мосту и понесся с бешеной быстротой. Далеко внизу блестела черная, точно полированная, стальная полоска реки, по которой изредка разбросаны были желтые, белые, зеленые и красные звездочки, отражавшиеся в ней бегущими змейками. Справа ясно вырисовывался золоченый верх колокольни, а над ним, точно висящий в воздухе, шестиконечный крест. Пониже, у самого берега, смутными желтоватыми пятнами вырисовывались маленькие домики деревни, окруженные такими же маленькими черными деревьями. А дальше взор утопал в трепещущей темно-синей мгле, спускавшейся от далеких ярко блестящих звезд к черной безмолвной земле...
Паровоз вдруг зашипел, и белые влажные клубы пара окутали все непроницаемым туманом.
— Хорошо, Юльця?! В облаках... Между небом и землею...
Он старался заглянуть ей в глаза, и губы их встретились...
Его страсть передалась Юле. Ее губы были горячи, поцелуй долог и жгуч...
И вдруг все куда-то исчезло. Знойный удушливый вихрь поднял и закружил их среди цветника сверкающих солнц, радостных, смеющихся, ароматных. И они бешено кружились меж них без дум, без слов, задыхаясь от счастья...