— Что-ж это, Сережа? Что-же это? Сергей, Сережа. Да, не смотри-же на меня так, опомнись. Что случилось с нами? Как я могла?.. Это ужасно.
— Что-ж ты молчишь? Подумай: ведь, Зина — моя двоюродная сестра... Нет, больше — самая родная из всех: я с ней вместе выросла, я люблю ее, и вдруг... Что ж это?..
Она сидела на диване, рядом с Сергеем, в расстегнутой измятой блузке, с распустившимися по плечам густыми мягкими ароматными волосами, и первые розовые, лучи восходящего солнца нежно освещали ее возбужденное лицо. Держа его за руки, чтобы он снова и снова не сжимал ее в своих объятиях, она смотрела на его улыбающееся счастливое лицо, на его губы, чуть слышно шептавшие ей слова любви, и в ее глазах, таких глубоких, больших и все еще страстных, светился мучительный вопрос. Серьезный, важный вопрос, как дальше жить после того, что только-что произошло. А на ум не приходили слова, и она продолжала повторять: — Что-ж это, Сережа, что-ж это?..
Наконец, он освободил свои руки, снова с силой притянул ее к себе и стал громко долго целовать в глаза, губы, шею, грудь,.. Затем выпустил ее из рук, встал и обернулся к ней лицом.
— Что это? не знаю, Юльця... Это страсть, это молодость, это порыв. Может быть, с точки зрения человеческой морали, это преступно, недостойно „честных“ и „порядочных“ людей, может быть... Но я чувствую только одно — это хорошо, это красиво и радостно.
— Нет, Сережа, ты говоришь не то... Ведь этого нельзя. Нам нельзя! Как-же мы могли.
Она сидела в прежней позе и в глазах ее застыло наивное недоумение, он посмотрел на нее пристально и не мог не улыбнуться.
— Ни я, ни ты этого не хотели. Но случай, природа, наша молодость и здоровье сильнее нас.
— Юльця, я не чувствую угрызений совести, во мне нет раскаяния, нет стыда и страха — значит, я не сделал ничего дурного. Не мучь-же и ты себя, не старайся во что бы то ни стало осудить себя и меня. Это будет несправедливо.
— А Зина... А мой муж! Ведь, я люблю их, как раньше... А между тем, я не смею больше подойти к ним?
— Нет! Тысячу раз нет, если ты чувствуешь то же, что и я. А ты это чувствуешь. Ты сама говоришь, что ты их любишь так же, как раньте. И я люблю Зину. Вся моя жизнь — для нее. Но пойми, вся жизнь —реальная, настоящая жизнь. Но в сказке, во сне, в безотчетном порыве — мы не властны. И такой порыв не может, не должен быть для нее оскорбителен, для меня преступен. Он бессознательно, властно, сильнее меня, захватил меня врасплох, покорил мое тело. Ведь я не умышленно, задуманно сделал это, желая этого, сознавая, что это преступно... Нет, я не боюсь встречи с Зиной. Ни один изгиб моей души не перестал ее чувствовать, как прежде. Пусть сейчас потребуется моя жизнь ради ее счастья, и я, не колеблясь, отдам свою жизнь. Почему же я не имею права смотреть ей прямо в глаза?
Юля сидела пред ним на диване, глядела на его стройную, сильную фигуру, смотрела, как в его кудрявой голове запутались играючись золотые лучи солнца, слушала его страстную речь и в глазах ее загоралась надежда, а из дальнего уголка души подымались новые, смелые, искренние чувства...
— Да, ты прав. Мне кажется, что ты прав. Я скорее чувствую, чем понимаю это... Но, ведь, если так — то все можно?!.
— Я не знаю, что можно, что-нельзя. По человеческим законам многого нельзя. Но природа, правда жизни, выше их. И когда я чувствую ее, я ей верю...
Несколько минут они оба молчали, думая об одном и том же, каждый по своему.
— Да, кажется, ты прав, — медленно, как будто думая вслух, проговорила Юля. — Я еще не знаю, как поступлю, когда увижу Зину, но я чувствую уже в себе смелость увидеть ее...
— А я знаю, что сейчас на перроне крепко, крепко обниму и поцелую ее, а потом, когда мы останемся с нею вдвоем, я расскажу моей Зинке моему самому близкому, самому любимому другу, какой странный, неожиданный, радостный приснился мне сегодня сон в вагоне. И я знаю, что не только вся жизнь, но ни один день, ни один час ее жизни не будут опечалены, разбиты.
— Однако, Юльця, пора одеваться. Скоро нам сходить. Поторопись! Когда-нибудь, через много лет, в нашей памяти искоркой промелькнет то, что сегодня здесь случилось, и мы помянем эту ночь как забытую сказку, как страстную мечту юности...
За окном расстилалась необъятная степь, зеленая, душистая, освеженная предутренней росой.
Мимо проносились однообразные, серые телеграфные столбы. Поезд бешено мчался, раскачиваясь и гремя всеми своими стальными членами.
Молодая женщина торопливо одевалась, прислушиваясь к звонкому голосу колес, которые настойчиво, упорно повторяли скороговоркой: кажется, прав!.. кажется, прав!.. кажется, прав!..
Кишинев, 1904.
Вечная сказка
— Милый, я люблю тебя! Я люблю тебя в твоих творениях, я люблю тебя в твоих страстных речах, люблю музыку твоего голоса, блеск твоих глаз, твою походку, твой стройный стан... Все, все я люблю в тебе! Ты покорил мое сердце, наполнил думами о тебе мой ум, зажег во мне яркий светильник страстной любви, не замечая этого, не желая, не думая. И я пришла к тебе, незванная, нежданная, пришла, чтобы сказать тебе: я твоя!..
— Я девушка, и я пришла к тебе и говорю: возьми меня! Если моя страсть может зажечь в тебе такое-же чувство, моя любовь найти отклик в твоем сердце, если, впитав в себя мою маленькую восторженную душу, твоя великая душа узнает хотя одно новое ощущение, хоть один новый звук вольется в божественную симфонию твоего таланта, прибавится хоть одна капля огня к яркому пламени, что горит в твоей груди, то бери меня всю, без условий, без сомнений, без тревог... И я буду счастлива, став частицей тебя.
Он смотрел на нее с испугом и сожалением. Хотел что-то сказать, но она продолжала:
— Ты видишь, я не боюсь того, что будет потом! Я не боюсь мести маленьких сереньких людишек за мое слишком ярко-сияющее для них счастье!.. Не бойся-ж и ты за меня...
— Их глаза не привыкли к яркому солнцу. Они окутали себя пеленой густого тумана, боятся видеть, боятся чувствовать, жить. Они забыли что такое любовь! Они сделали так, чтобы самое слово любовь казалось среди них смешным, глупым или стыдным. Циничные, развратные, грязные, они не могут допустить в своей среде свободы прекраснейшего в мире чувства — любви... Когда всякая частица твоего существа, нервов, мозга, сердца, души полно этим чувством, поет ему свою песнь песней и желает слиться воедино с тем, кого любит, окунуться с ним в огненный водоворот, забыться в безбрежной безликой нирване, жить и не жить, чувствовать в себе титанические силы и быть безвольной, быть смелым и робким, дерзким деспотом и покорным рабом... Это — любовь, это — страсть!..
— Милый, любимый, ты видишь вон там в грязной, душной, туманной дали чуть мерцают ряды маленьких тусклых огоньков. Какие они жалкие, ничтожные, бессильные!.. Они не могут рассеять мрак, согреть окутывающий их холодный, липкий туман. Посмотри, как их много, как они однообразны, безжизненно спокойны... Это — люди!
— О, дозволь-же мне утонуть в твоем солнце и вместе с тобою слепить этих сов и филинов. Пусть они отвернутся от тебя и меня, пусть злобно шипят и хмурятся... Ты будешь велик в твоем одиночестве, и я, слуга и подруга твоя, буду внимать и славословить тебя...
— Возьми же меня свободную, чистую, смелую, поведи за собой в свой волшебный замок, и я помогу тебе открыть новые миры!..
Она стояла пред ним на коленях, держала в своих крохотных ручках его длинные нервные пальцы, смотрела на него детскими, лучисто-голубыми глазами снизу вверх, точно молясь и с уст ее сами собою рвались слова чувственного экстаза. Свободная, высокая девственная грудь подымалась часто, рассыпавшиеся волосы тяжелым золотым каскадом падали по гибкой спине и крутым бедрам до самого пола. И вся она — воплощение неземной молитвенной любви и земного чувственного желания, религиозной и физической страсти — вся она в эту минуту была так хороша, что ему не хотелось нарушить этой редкой картины, он боялся изменить ее позу, испортить дивное сочетание линий и красок. Он стоял пред нею в молчаливом восхищении, любуясь невиданным, неописуемым, единственным по красоте, зрелищем. И жуткое, сладостно-томительное чувство уже закрадывалось ему в душу...
А она видела только его восхищенные глаза, иссиня-черные, радостные и по своему объяснила себе его молчание и неподвижность. Трепеща и вздрагивая прижалась она всем телом к его ногам и стала покрывать его руки бесчисленными поцелуями.
Поза изменилась, картина разрушилась...
Два упругих, неподатливых шара обжигали его сквозь ткань платья, от рук по всему телу рассыпались острые искорки, щекочущие, возбуждающие.
Он еще боролся с собой. Хотел ей сказать, что он не имеет права связать ее жизнь со своею, что борьба с обыденщиной ни ему, ни ей не под силу, а одиночество, отчуждение немыслимы, и боялся говорить об этом и боролся с собою...
А уже стан его сам собою сгибался к ней. На минуту он зарылся всем лицом в ее шелковые пряди душистых волос, полною грудью втянул в себя их одурманивающий аромат... И вдруг порывистым движением поднял ее и понес...
— О будь, будь моею! Моим отдыхом, моим вдохновением, моим неземным счастием, моею земною богинею. С тобою я буду велик!.. И мы покорим мир, и он поклонится тебе, моей подруге, моей царице, ты будешь бессмертной и даруешь мне вечность!..
Высокий, сильный, стройный, он легко нес ее из комнаты в комнату, склонив близко к пылающему лицу свою курчавую голову, и страстным, грудным шепотом повторял ей то, что уже много раз говорил другим, и чему снова верил безотчетно, безвольно.
Он срывал с нее ее одежды и лобзал острыми поцелуями ее незнающее, молодое тело. И оба они, точно два хищных, разъяренных зверя, впивались друг в друга губами, пожирали глазами, ловили друг друга руками, всем телом, всем своим существом. И одна мысль, одно желание слило их воедино.