— Где мамка?
— Ушла... давно уже: обещала к обеду прийти, принести чего-нибудь.
— Прошка был?
— Заходил утречком: злой, грозился... тоже голодный! А мамка третий день уже ничего не приносит...
— Загуляла? Куда у людей совесть девается?.. Вторую неделю должна мне 5 рублей, не отдает, а туда же гуляет — барыня!.. Дурак Прошка — не учит!.. Эх, ты...
— Мамка не гуляла! Те дни даром ходила. А вчерась напоили ее пьяною; повезли к себе двое фабричных, всю ночь гуляли, а когда она денег попросила, побили и выбросили; еще кошелек отняли: у нее рубль мелочи был... От самой заставы домой пешком шла... Пришла трепанная, голодная, плакала, — у Лельки задрожал голосок и на глазах показались слезинки, — только что отдохнуть собралась, легла спать, а тут Порфирий Григорьевич пришли... Обещался в кровь избить, если к ночи не заработает... Ну мама оделась и пошла... Надо бы ей уже домой быть, да вот беда — все нету. Не случилось-ли чего опять?..
— Случилось! У вас все случаи... Холеры на вас нет! — прохрипела совсем зло девушка, повернулась к зеркалу, что в старой золоченой раме висело над пузатым комодом, вгляделась в него, взяла с комода помаду, подвела себе губы, еще раз внимательно оглядела свою фигуру и, видимо, оставшись довольна собою, пошла к дверям, улыбаясь и раскачивая бедрами, которые, как два больших полушария, во время ходьбы выступали то одно, то другое, слегка подымая и морща легкую материю юбки. Голову она откидывала назад и вздрагивала слабо стянутым бюстом.
— Скажешь мамке, что я заходила за деньгами, хотела себе чулки купить! Из-за нее в дырявых хожу, чума вас заешь! Срам с гостем остаться. Смотри!.. И девушка, повернувшись к окну, подняла высоко юбку, обнажив толстые, сильные ноги, обтянутые в ажурные, тонкие чулки. На самом верху, под пряжками подвязок, чулки, действительно, были порваны в нескольких местах, и куски белого упитанного тела выпирали наружу. Девушка ткнула пальцем в эти белые пятна, выпрямилась, оправила юбку и, уходя, выругалась:
— Эх, ты!.. Сволочи...
Лелька облегченно вздохнула и подумала: „Ишь злющая какая сегодня... Она, вот, голодной не будет сидеть и в обиду себя не даст.. Не такая, как мама: все с господами! К ней даже офицеры ездят“.
Лелька вспомнила, как на прошлой неделе, по просьбе этой девушки, она бегала покупать вино и конфеты, и когда принесла покупку к ней в комнату, то увидела у нее важного офицера. Солнце играло у него на эполетах и золотых пуговицах расстёгнутого кителя, а на гвоздике, около дверей, висела настоящая, большая шашка. Офицер сидел рядом с девушкой на мягком диванчике, перед круглым столом; одной рукой притянул ее к себе, а другой гладил по круглым плечам и груди. При входе Лельки они не изменили позы; офицер посмотрел на нее внимательно и спросил, чья она?
— Девица тут рядом... Не хочет в воспитательный отдать! Добро бы еще зарабатывала много, а то с приказчиками ходит, — много не заработаешь!.. На Разъезжей гуляет.
Офицер наклонился к ней и прошептал что-то на ухо, искоса поглядывая на Лельку. От этого взгляда Лельке вдруг стало не по себе: не то приятно, не то совестно. Она невольно оправила на себе платьице и зарумянилась.
— Ишь, змееныш, понимает, что о ней говорят!.. Нет, уж эти глупости оставь: мать ее мне глаза выцарапает, в полицию пойдет, — она такая!.. Она из нее принцессу хочет сделать. Знаем мы этих принцесс... Ха-ха-ха!.. Ты чего стоишь, зеньки вылупила? — обрушилась она вдруг на Лельку, — чего не видела? Проваливай!..
Лелька выбежала из комнаты, но услышала, что ее зовут, вернулась и остановилась у двери.
— Иди, иди, не бойся: господин офицер хочет тебе подарок сделать. Да иди же, не укусит... Эх, ты!.. Принцесса-недотрога...
Лелька не понимала, почему девушка называет ее „принцессой-недотрогой?“ Она такая самая, только маленькая еще!.. Ей было очень приятно, что такой важный офицер притянул ее к себе, погладил по лицу, по волосам, ласково похлопал по спине и даже слегка сжал ее своей большой ладонью. Потом он дал ей две шоколадки и 20 копеек „на ленточку“. Лелька с любопытством рассматривала то его узорный эполет, то широко открытую белую грудь, поросшую курчавыми черными волосами. Ей очень хотелось потрогать руками и эполеты и курчавые волосики, хотелось заговорить с ним, но она почему-то сробела и так и ушла из комнаты, не открыв рта.
— Славный дичек! Голубоглазая... Ну, иди, иди; подрастешь, вот такая будешь, тогда поговорим, — он снова потрепал ее по щеке и, обернувшись к своей соседке, которая за это время успела уже открыть вино и разлить его в стаканы, порывистым движением обнял девушку и крепко прижался своей мохнатой грудью к ее высокой, заколыхавшейся груди. Выходя из комнаты, Лелька слышала громкие поцелуи, возню, веселый смех и ей не хотелось уходить; она надеялась, что ее снова позовут зачем-нибудь, и она долго еще стояла у дверей и прислушивалась .. Мамки в это время не было дома, у них было пусто и скучно, а здесь весело, светло и радостно...
Размечталася Лелька.
Вот если-бы мамке удалось подцепить такого офицера! Она-бы уже с ним заговорила... Спросила-бы его, как он живет, кто ему дает так много денег? Имеет-ли право Прошка бить наручником и требовать у мамки деньги?.. Мамка, когда одна, говорит, что он не имеет права... А может быть, офицер взял-бы их с собою...
Размечталась Лелька, и одна возможность соблазнительнее другой, одно желание сильнее другого заполняют ее головку, рисуют ей заманчивые, красочные картины. Она не замечает, что в комнате уже совсем стемнело, что в открытое окно, вместе с ночною прохладою, заглянул серебряный полумесяц и положил посреди пола и на краешек высоко взбитой, широкой кровати, свой мертвенно-бледный свет... Очнулась она только тогда, когда громко хлопнула входная дверь из коридора в переднюю, раздался топот ног, чирканье спички и чье то тяжелое, прерывистое дыхание.
Лелька поразилась метаморфозе, происшедшей в комнате, но ей некогда было задумываться над этим. Быстро метнулась она в угол, где на умывальничке стояла лампа, и торопливо стала зажигать ее...
Пришедшие чего-то замешкались в передней, и Лельке удалось во-время поставить горящую лампу на обеденный стол у окна... Впереди шла мамка, — высокая худая женщина, в простеньком платьице, в круглой, почти мужской соломенной шляпе, с бантом на боку, — и держала в руках несколько маленьких свертков.
За мамкой следом шел молодой еще мужчина, в черном пиджачном костюме, в картузе, какие обыкновенно носят приказчики Сенного рынка. Из карманов у него выглядывали головки двух пивных бутылок.
— Садитесь, — указала мамка на потертое от времени, засаленное кресло, — я сейчас приготовлю все! Лелька, достань штопор и стаканы.
И на ходу, быстро скинув шляпку, женщина наклонилась к маленькому белого дерева шкафчику и стала доставать оттуда тарелки, ножи и вилки.
— Поправилась уже, — подумала Лелька о том, что мамка, очевидно, уж опохмелилась, и закусила, так как выглядит бодрее, чем утром. — Пофартило ей сегодня... Видно, второй уже!
Она подала стаканы и штопор и следила за тем, как гость методично откупорил обе бутылки пива, налил в стаканы, прихлебнул из одного и уселся поудобнее в кресле. Около него села мамка, а по другую сторону себя усадила на деревянном табурете Лельку. Разложив принесенные с собою закуски но тарелкам и нарезав пеклеванный хлеб на ломтики, она сначала предложила все это гостю, а когда он взял себе на ломтике хлеба пару сардинок, положила, понемногу всего и на тарелку Лельке.
— Ешь скорее и иди спать в переднюю, — проговорила она почти сурово, но украдкой приласкала девочку рукою, оправляя на ней ленточку и платье. И Лелька поняла маму, ответила ей одним безмолвным благодарным взглядом и быстро принялась уписывать за обе щеки вкусные яства.
— Обстановка семейная! Сочады и домочадцы, хе-хе, совсем по хорошему... — тенорком засмеялся гость и, бросив взгляд на Лельку, спросил:
— Твоя? Красивая девчонка. Ну-с, так выпьем за ее здоровье по стаканчику холодненького... Высоконько ты забралася, но подле окошечка здесь хорошо... Это — килька? Под пиво закуска — первый сорт. Жаль, полбутылочки не прихватили: очень уж солидная закуска-с. Нет, ты уж пей до дна, поддерживай компанию! А то одному скучно. Предложи пивка и барышне: от него полнеют, а она у тебя щупленькая...
— Нет, лучше не надо! Или уж разве самую маленькую капельку. Выпей, Лелька, да доедай скорее! Спать тебе пора...
Мамка с гостем закурили папироски и медленно прихлебывали пиво.
Одна рука гостя, точно случайно, лежала у мамки на ноге, и мамка поверх нее положила свою руку. Лелька видела, что гость „церемонится“, потому-что она в комнате, и не желая мешать, торопилась поскорее доесть. Затем встала, быстро перекрестилась на темный угол, поцеловала свободную руку матери и пошла к дверям. Из передней, уже укладывая на обычное место свой маленький, тощий тюфячок, она крикнула:
— Мамка, Соня приходила. Наказывала сказать...
— Хорошо, сейчас... Это подруга одна. Я сейчас! — И она вышла в переднюю. Сквозь тонкие, словно бумажные, двери слышен был почти каждый звук, каждый малейший шорох, а потому Лелька совсем тихо, на ухо, передала мамке слова Сони, а потом еще тише, едва шевеля губами, спросила:
— Если Порфирий Григорьевич придет, сказать, чтобы утречком пришел?
— Нет, пусть в „Венеции“ подождет: этот скоро уйдет, — кивнула она головой на комнату, где гость тянул пиво. — Ну, спи, детка, Христос с тобою! Когда он уйдет, я тебя разбужу, — пойдешь, ляжешь на кровати. И четко, троекратно перекрестив девочку, она беззвучно поцеловала ее и быстро пошла в комнату.
Лелька лежала не шевелясь. Она отчетливо слышала все, что делается в комнате. Она зажмурила глаза и по звукам свободно ориентировалась во всем, что там делается, и скорее инстинктом, чем умом, понимала все это так же просто и естественно, как и то, почему мамка поцеловала ее беззвучно, а с гостем целуется преувеличенно громко, с ней говорила почти сурово, а с ним нежным, почти заискивающим голосом. Ведь, это так нормально: в присутствии человека, дающего заработок, мамка должна держаться с нею иначе, чем тогда, когда никого нет. Знала и понимала все Лелька так давно, что совершенно не интересовалась тем, что делается в той комнате: слишком нормальные, обычные и простые вещи творились там. Мысли ее были далеко, рисовали ей то определенные, яркие картины, то маячили туманными, бледными пятнами, загадочными и влекущими. Недаром Соня называла ее „принцессой“, мамка — гимназисткой, а Прошка ежедневно задавал ей один и тот-же вопрос: „надумала уже, куда земля девается, когда палку всунешь? Думай, думай, — учителькой будешь!“ И он заливался своим крепким, раскатистым смехом.